Билли Новик: «Чем хуже чувствует себя человек на сцене, тем интереснее на него смотреть»

Александр Малич: Я думаю, Билли Новик — один из самых отважных петербуржцев, и я надеюсь, что вы встретите его аплодисментами. Билли, тебе не надоело, что у тебя всё время спрашивают про Купчино? В том числе и я — все 15 лет, которые мы с тобой знакомы.

Билли Новик: Добрый вечер. А что такого в этом Купчино (и Александр Малич, и Билли Новик не склоняют топонимы — прим. «Бумаги»)? Чего все к нему привязались? Всё равно что спросить: «А вам не надоело жить в Петербурге? Всю жизнь живете в этом Петербурге». Один московский таксист, который вез меня до площади трех вокзалов, каким-то образом вычислил, что я музыкант. Он спросил: «Что, в Питер едете?» — «Да». — «Ну не знаю, — говорит, — по-моему, жить в Питере — это всё равно что спать в гробу». Я уже выходил из такси, и диалога не состоялось. Но всю дорогу домой я думал: как это понять вообще? «Жить в Питере — всё равно что спать в гробу». То есть это хорошо или плохо? Спать в гробу — это значит, ты живой или просто усоп? А что касается Купчино… Предъявите ваши аргументы: что с Купчино не так?

АМ: С Купчино всё отлично.

БН: Тринадцать бассейнов за пять лет. Просто для справки.

АМ: Но ты, тем временем, не уехал из Петербурга. Мы, петербуржцы, хотим куда-то двигаться. И у нас обычно направление в сторону песни Олега Газманова «Москва, звонят колокола». А ты не уехал, хотя мог бы это сделать.

БН: Я даже почти собрался уезжать. В 2010 году я прикинул некую операцию с недвижимостью и присмотрел домик в Бруклине. Тем более что мой сын как раз заканчивал школу. Я предложил ему: «Давай ты будешь учиться в нормальном университете. В Нью-Йорке, в конце концов, много хороших университетов».

АМ: Хочу напомнить, что мы в университете сейчас.

БН: И я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Сын сказал: «Отличная идея». На что я ему ответил: «Знаешь, сынок, наверное, мой долг — свозить тебя туда, чтобы ты посмотрел». Мы съездили. Я был в шоке, когда он сказал: «Всё-таки я понял, что люблю Петербург».

Голос из зала: Купчино любит.

БН: Мы уже жили в центре на тот момент. Он говорит: «Мне нравится город». Я говорю: «Может, ты и Купчино любишь?» — «Да».

Я — человек, который всю жизнь затачивался на то, чтобы уехать. Сколько себя помню. Ну, я человек из диссидентской семьи. Хотя я мог проявить свой патриотизм и устроить протест собственным родственникам. Но я мечтал уехать. Я неистово изучал английский язык всю свою жизнь. Прочитал, проработал четырнадцать самоучителей по английскому. Внутренний монолог на английском языке у меня продолжался вплоть до года 2006–2007-го.

АМ: Ты разговаривал с собой по-английски?

БН: Только по-английски. Ну, я пробовал и по-французски, и по-немецки — но всё равно, как только расслаблялся, сразу переходил на английский. Поэтому немецкий и французский у меня в голове — иностранные языки. А русский и английский не очень иностранные.

Реально ли изучить язык самому? Я думаю, что вполне реально. При условии, что ты подписываешь с собой договор: говорить с самим собой только по-английски. Можно без учителей. Достаточно слушать и беседовать. Причем слушать можно не только себя, а беседовать можно и с самим собой.

АМ: Но на самого себя сложно подать в суд, если договор не исполнен.

БН: Суд — это ведь что: это временные бумаги и статьи законов. Порой джентльменские договоры, то, что у человека внутри, — это гораздо важнее, чем подписанные юридические документы. Тем более что против любого закона, если нужно, можно придумать обходной путь. Поэтому нужно следовать настоящим законам.

АМ: Ты не музыкант по образованию, и из твоих рассказов я помню, что всё это было немного случайно. Ты просто слушал Depeche Mode и решил заниматься музыкой?

БН: Не совсем так. Если коротко: причиной того, что я стал заниматься музыкой и увлекся ею в детстве, было не что иное, как чувство зависти, корысти и негодования. Потому что двое моих братьев, по словам бабушки, обладали музыкальными талантами, а я «зато хорошо рисовал». Но я достаточно рано понял: если у тебя нет таланта, ты можешь взять напором. И я тут же убедился: если кому-то для того, чтобы повторить и изобразить прослушанную мелодию, достаточно прослушать ее один, два или три раза, то для меня достаточно пятидесяти-шестидесяти раз. И всё точно так же работает. А может быть, и лучше. И если прикинуть время, которое ты тратишь всего лишь на пятьдесят прослушиваний одной мелодии, то получается час. В масштабах жизни это немного — один час для того, чтобы соприкоснуться с прекрасной мелодией и получить маленькую власть над музыкой путем спонтанного или, наоборот, произвольного воспроизведения этой мелодии по собственному желанию, в любой момент и в любом месте. Мне кажется, этот час стоит того. Я это понял достаточно рано: в классе четвертом или пятом.

АМ: Зачем тогда была медицина?

БН: Медицина — это дань. Дань традиции. В том числе, семейной традиции. У нас все ученые, профессора. Это просто невозможно. Был у нас в семье один родственник, который не пошел по традиционному пути научного образования, и он очень плохо, с точки зрения социума, кончил. И всегда был неким таким отрицательным примером.

АМ: Которого обсуждали за семейным столом.

БН: «Если не хочешь быть таким же, лучше делай, что мы говорим. А потом, как получишь научное образование, хоть на ушах стой. Хочешь музыкантом быть? Пожалуйста». Вообще в нашей семье музыкальное образование считалось частью общекультурного и никаким образом не могло расцениваться как профессиональное.

АМ: Я не случайно спросил: здесь много молодых лиц. Можно ли в семнадцать лет решить, чем хочешь заниматься?

БН: Есть такие счастливые, я считаю, люди, которые даже гораздо раньше точно знают, кем они станут, — и действительно становятся. И достигают высочайших результатов своей профессии. Я им искренне завидую. То есть не завидую: я рад за них. Вот так вот.

АМ: Что делать тем, кто не определился?

БН: Пытаться определиться. Я всегда открыт для любых дел, готов попробовать всё что угодно. Я понимаю, что мы живем в эпоху дилетантизма, который жонглирует тезисами о том, что ковчег построил не профессионал, а профессионалы построили «Титаник». Но тем не менее, я думаю, что поиск — естественная человеческая черта. Это может продолжаться всю жизнь. Мне кажется, если люди находятся на своем месте, это не значит, что поиск прекратился. Даже находясь на своем месте, они продолжают искать.

АМ: Было ли тебе страшно, когда ты понял, что с медициной ты заканчиваешь?

БН: Прикинув количество лет, которые я посвятил медицине, в отношении к общей продолжительности моей жизни на тот момент, я понял, что это ровно половина. Выбросить половину жизни — то есть не выбросить, а суметь отказаться от нее — было страшно, конечно, да. Но бывают такие моменты, когда хочется пойти ва-банк. Принять решение, обдумав его предварительно миллион раз — и всё-таки рискнуть. Всегда, даже в самом замутненном состоянии, я прикидывал шансы. И что-то внутреннее мне подсказывало, что…

АМ: Они есть.

БН: Они есть.

АМ: Возможно, не все знакомы с биографией Билли. Дело в том, что он по образованию медик — и долгие годы шел по этому пути.

БН: Во-первых, я очень люблю медицину. Хоть и говорится, что это самая точная наука после философии, тем не менее, она дает какой-то другой взгляд на жизнь. Более спокойный взгляд. Несмотря на то, что сейчас демонизируют все заболевания, которые только могут встретиться у человека. Мне кажется, когда ты знаком со многими процессами, особенно с законами, по которым они развиваются в организме, всё-таки не так страшно жить. Закончив педиатрический институт с дипломом педиатра, я пошел на специализацию на кафедре патологической анатомии детского возраста — и после этого работал по профессии. В этот момент я понял, что я, конечно, нарисовал себе такие картины… Не знаю даже, на основе чего. Но мне казалось, например, что если я владею языком и перевожу научные статьи по медицине, то меня будут посылать на международные конференции. А выяснилось, что в мире работают какие-то другие законы. И абсолютно необязательно принимать участие в научной литературе или владеть языком для того, чтобы ездить на конференции.

Ну и придется чуть-чуть поругаться. Точнее, попричитать. То, чем сегодня занимается патологическая анатомия в детском возрасте, меня привело в тоску. Может быть, я ошибаюсь. Но для меня это была не то чтобы рутина, а череда формальных актов, которые не имеют ничего общего с медициной. Я вообще-то человек спокойный и терпеливый: все работают — и я прекрасно работаю. Я тоже нужен стране. Я работаю в махине. Я работаю в системе медицинского здравоохранения. Более того, я не просто лечу детей, а вношу свой вклад в формирование медицины будущего, потому что патологическая анатомия является фундаментальной наукой, которая постфактум анализирует очень многие ошибки и генетические процессы, основы и законы, зная которые, можно с большей долей вероятности предотвращать катастрофические инциденты в нашей жизни. И вот я понял, что ничего я никуда не вношу. Конечно, мы делали хорошее дело: утешали тех, кто в этом нуждался. Могли писать объяснения убедительным и малопонятным языком. Но человеку зачастую не надо знать правду: ему достаточно получить авторитетное заключение, которое позволяет ему дальше жить спокойнее. В этот момент я просто увидел финишную прямую в своей связи с медициной — финишную прямую длиной в жизнь. Где-то там вдалеке — эпитафию. И подумал, что это, наверное, то, что называется кризисом среднего возраста. Хотя мне было всего 25 лет.

АМ: Как появился Том Уэйтс?

БН: Во мне он отозвался таким горлопаном развеселого отчаяния. Мне это пришлось по душе. Конечно, начало 2000-х: мы все переживали расцвет постмодернизма в Петербурге. Конечно, злоупотребляли. Но так и возраст позволял. Важно сказать, что музыкой я занимался всю жизнь. Всю жизнь я только и делал, что думал, как бы мне братьев своих обскакать. Хотя было это непросто. Тем не менее, это упорство привело к тому, что я овладел ремеслом. Никакого таланта, никаких способностей — чистое ремесло, механическое ремесло, которое потом, в дальнейшем, дало возможность сначала этим жонглировать, потом оперировать, а потом и применять. Всю жизнь у меня в голове играла музыка, между прочим.

АМ: Англоязычная в связи с договором?

БН: Более того, у меня был период большого увлечения немецким языком в институте. Я подумал, что я хочу немецкий изучить до такой степени, чтобы делать рэп-фристайл на немецком языке.

АМ: Я думаю, даже немцам это показалось бы тревожным.

БН: Конечно, совершенства я не достиг. Но путь прошел.

Я обнаруживал звучание музыки, когда, например, раздавался какой-нибудь монотонный тихий шум. Шум воды в санузле. Вдалеке. Я прямо слышал симфонию. Я думаю, вы тоже… Наверняка слышите эту музыку.

АМ: Нет.

БН: У меня не было ни слуха, ничего вообще. Но я жаждал чего-то, алкал. Вы думаете, почему алкоджаз? Потому что я алкал. Страстно желал. И я часто привожу самому себе такой пример: помните начало «Шерлока Холмса» отечественного? Когда на какую-то абракадабру из букв вдруг накладывается трафарет, и оказывается, что там написан текст. Мне кажется, с музыкой и вообще с любым делом то же самое. Это как ключ. Собственно, нужно выточить ключ. А если у тебя нет инструмента, ты будешь вытачивать ключ гораздо дольше, чем это делают ребята в ларьках. Но ты всё равно его выточишь — ты очень хочешь узнать, что там за дверью. Я всё время говорю: если вы не знаете, чем вам заниматься в жизни, просто представьте себе, что у вас уже всё есть, и вам ничего не надо. И чем вы будете тогда заниматься? Что будете делать? Вытачивание ключа — это как раз то, чем стоит заниматься. Ты не замечаешь, что ты устаешь. Жизненная энергия, которая есть в каждом из нас, очень велика. Она сравнима с инстинктом самосохранения и самыми базовыми инстинктами. Просто нас запутывает много шаблонов. Успех… Что такое успех? Откуда это слово вообще взялось? Что это за бред вообще? Какой успех? Это заставляет пойти в ларек и просить выточить тебе ключ. Потом ты открываешь эту дверь — и всё равно понимаешь, что там ничего нет. А так ты хотя бы делом занимался.

АМ: Наслаждался процессом.

БН: Ты бы мог вытачивать ключ всю жизнь. А так ты сразу понимаешь, что это бессмысленно. Результат один и тот же — пустота. Но ценность этой пустоты разная: если ты открыл эту пустоту своим собственным вымученным ключом, то ты радуешься этой пустоте. А если она тебе досталась на халяву, то это разочарование.

АМ: Почему Том Уэйтс? Это был не самый простой путь открыть дверь.

БН: Мне кажется, первую часть своей жизни я был склонен к такому греху, как перфекционизм. И в данный момент я понял, что не могу петь, как поют мои кумиры, не могу играть, как играют мои кумиры, — и навряд ли когда-нибудь смогу. Да, я знал, что я беру напором: вот эти пятьдесят-шестьдесят прослушиваний… Но результаты, которых мне хотелось достичь, требовали шестидесяти-семидесяти лет. В общем, руки опустились в тот момент. И тут появляется Том Уэйтс. Смотрю, он там что-то вещает. Что-то хрипит. Музончик играет. Джазок такой. Или там блюзец. И так убедительно! Я понимал отнюдь не все слова. Дело не то чтобы в лексиконе, а в серьезных американских идиоматических и битнических оборотах. И я подумал: прекрасно! Даже без слов это так работает. И заметил: что-то у нас в России никого такого нету. А может быть… А загадаю-ка я желание… А стану-ка я русским Томом нашим Уэйтсом. Не скрою: загадал. И как раз мне было 25 лет — считай, начало сознательного возраста. Подумал: интересно, правду говорят, что мы сами создаем свою реальность? Вот и посмотрим: если чего-то хотеть — получится или нет? И начал прорабатывать материал. Досконально. Та же тема, как с немецким языком. Кстати, я забыл сказать, что практиковал прослушивание немецких самоучителей во время сна. Ложишься спать и включаешь автореверс. Утром просыпаешься — а кассета всё еще играет. (Показывает на экран, где транслируются вопросы из чата.) Там рецепт хорошего настроения спрашивают — вот, попробуйте.

Так же я Тома Уэйтса в себя загрузил. Я понял, что можно просто загрузить в себя программу. Точнее даже инструкцию. Потому что программы все прошиты. Софт весь стоит. По разным обстоятельствам мы столкнулись с ним чуть больше или меньше. Вспомните: вы купили компьютер, смотрите, какие там есть программы, — и до сих пор в десятом или одиннадцатом компьютере мы не знаем, что обозначают эти значки, иконки. И это не вспомогательные программы. Это какой-нибудь там фотошоп. Умеете ли вы обрезать фотографию в фотошопе?

Студенты: Да.

АМ: Да.

Пауза.

БН: Я тоже.

Это случилось лет через шесть после того, как я купил первый компьютер. Да, я медленный. Но софт стоит. Итак, я загрузил Уэйтса, и возник Billy’s Band. Ужас, конечно, что тут сказать. Это ужас. Но до сих пор мне вспоминается поговорка: на бесптичье и кастрюля соловей.

АМ: Тогда или сейчас?

БН: Тогдашнее время было тоже не очень. Я вот думаю: сейчас ругают водителей. Понабрали, а водить никто не умеет. Подумайте, почему это произошло, и виноваты ли люди. Столько лет они висели на турникетах в автобусах, а потом им дали возможность пересесть в личный транспорт, пусть и за кредит. Нельзя людей за это винить.

АМ: Неожиданный был заход.

БН: Не виноваты они. Не виноваты.

АМ: Программу, которую вы играете — «Игры в Тома Уэйтса», — вы довели до театрального совершенства. И это не то что русский Том Уэйтс, это отдельный абсолютно спектакль. В какой-то момент ты выточил ключ?

БН: Да. Как сказал мой отец, если зайца долго-долго бить по голове, то он научится зажигать спички. За 15 лет, давая в среднем 100 концертов в год, мы получаем 1500 концертов. Что, не научиться что ли? Любой научится. Поэтому я не считаю это каким-то особым достижением. Просто вода точит камень. Одному нужно десять тысяч часов — другому семьдесят тысяч. Ничего страшного. Если это такая заветная мечта, то этим можно заняться.

АМ: Когда я называл тебя одним из самых отважных петербуржцев, я имел в виду твое джазовое миссионерство. «Посланники джаза» — это известный устоявшийся термин. Он придуман не у нас: речь идет об ансамбле Jazz Messengers. Но ты стал посланником джаза. Осенью ты выпустил пластинку «Cлегка», которая выглядит как отважная попытка сыграть джаз на русском языке, который не будет калькой с американского. Сделать джаз «своим». Очевидно, что коммерчески это может оказаться не очень успешным. Но ты на это пошел. Почему?

БН: У нас в стране очень много талантливых людей. Джазменов, просто музыкантов разных направлений. Людей, которые пишут отличные стихи, отличную музыку. Мне кажется, что сама форма джазовой песни — даже не обязательно джазовой, просто форма песни как таковая — имеет право на существование. Мы сейчас в стране и мире очень далеко отошли от классической песни. Мне просто хотелось спровоцировать эти таланты на ответ. Чтобы они сказали: «Че? Какой русский джаз? Вы смеетесь? Да даже я бы лучше сделал». И может, так скажут тысячи. Ну десятки. Это некая кость, брошенная в виде провокации. Я думаю, что люди напишут кучу отличных, замечательных песен.

Я не являюсь большим поклонником Советского Союза. Но музыкальная составляющая — скажем, послевоенная и до середины 80-х годов — была поставлена очень здорово. Им надо отдать должное. Я не знаю, как так получилось: то ли это традиция, которая сложилась тогда в обществе, и Советский Союз совсем не при чем, но профессиональные композиторы и поэты-песенники в содружестве писали прекрасные песни, которые мы поем до сих пор. Что сейчас поют дети в детских садах? Прошло столько лет, а они поют песни 40–50-х годов. И это не патриотические песни, не песни-пропаганды, а просто хорошие песни. «В лесу родилась елочка» — никакой пропаганды нет. Или «Широка страна моя родная». Ну разве мы виноваты, что она широка?

Чего бы мне хотелось сделать полезного, — так это соединить профессиональных композиторов с профессиональными поэтами-песенниками и создать новый пул современной классической российской песни. Вот моя программа-максимум на сегодняшний день. Я думаю, если удастся создать хотя бы пять-шесть таких песен, то это будет очень классно. И это не значит, что я должен быть соавтором или исполнителем. Просто мне кажется, что энергия на это у меня есть. Энергия зарядить людей на то, что это может быть очень здорово. И даже полезно для всех нас.

АМ: Ты стал очень активным патриотом… Нет, патриот — плохое слово. Ты стал очень активным жителем Петербурга. Раньше я этого за тобой не замечал. Ты пропагандируешь Петербург через красоту. Твой инстаграм наполовину связан с твоим петербургским ареалом обитания.

БН: Я вот сейчас подумал: может, это присваивание красоты, которая тебе как бы досталась? Раз у меня есть к ней доступ. В принципе, если бы я жил в Сургуте, я мог бы скачивать красивые картинки Петербурга и постить их в инстаграме. Имело бы это другой смысл? Вряд ли. Красота есть красота. Мы очень удивляемся, когда преступник начинает выказывать гуманистические воззрения. Когда я в детстве приезжал в центр из Купчино, я ни о чем особо не думал. Но когда я ехал обратно на 25-м трамвае из центра, я думал: «Господи, слава богу! Как тяжко вообще в центре. Наконец-то хоть вздохнуть можно». Я не ценил красоту Петербурга. Более того, побывав в Париже и многих европейских городах, я дерзко заявлял: «Вы мне будете рассказывать про красоту Петербурга? Вот Париж — это да. А Петербург… Ну да. Петербург, Хельсинки. Есть кое-что. Но…» Я не понимал. Я не знаю, что должно произойти с человеком, чтобы он смог оценить красоту Петербурга. Может быть, надо увлечься архитектурой. Поизучать архитектурные стили как минимум. И это меня привело к еще одному жизненному правилу: для того, чтобы что-то полюбить, не надо сразу ждать в себе отклика. Надо попробовать поизучать. Этому я нашел подтверждение, когда начал много ездить по городам России. Зачастую они выглядят такими унылыми! Думаешь: боже мой, как люди живут? А через пару лет, когда ты обнаруживаешь в этих городах элементы узнаваемости: «О, я здесь был, я здесь был!», возникает другое чувство. Объективно ничего не изменилось — но изменилось отношение. Значит, вопрос не в окружающем мире, а в отношении. И чем больше ты любуешься Петербургом, тем большим его фанатом становишься. Я думаю, с любым городом так происходит. Владимиру Познеру часто задают вопрос: «Что вам больше нравится? Нью-Йорк, Париж или Москва?» И он однозначно на этот вопрос не отвечает. Вот это лучше здесь, это — там, а это — тут. Я понял, что объективность есть только в субъективности, на которую способны твой мозг, твое воображение, твое отношение.

АМ: Последнее из программного, что спрошу: можно ли всё в Петербурге? (Показывает на название мероприятия.) Потому что «в Петербурге #можноВСЁ».

БН: Смотря что означает слово «можно». И в английском, и в немецком есть несколько значений. Можно в смысле «в принципе можно» или «можно легально»? Ты способен это сделать или не способен? Я считаю, в первой ситуации можно всё. Хоть что. Ходить на ушах? Можно. Позволить себе то, что ты не можешь позволить себе в других городах? Например, в Москве? Есть несколько вещей. У меня первый отклик на название мероприятия: что за популистская фраза? Еще и хэштег поставили. Мне не очень это понравилось. Но хочется сказать что-то хорошее: можно всё, если не обманывать себя самого.

АМ: Вопросы, которые вы присылаете в чат. «Встречались ли вы с Томом Уэйтсом и сколько раз бывали на его концертах?» Я, кстати, забыл сказать, что автору лучшего вопроса мы подарим кенгурушку, на которой попросим тебя расписаться.

БН: Взаправду на концерте я был только один раз, в 2004 году, в Берлине. А мысленно я бывал на его концертах много раз. И еще неизвестно, какие концерты оказались лучше.

АМ: «Вы говорили, что в детстве неплохо рисовали. Рисуете ли вы сейчас?»

БН: Сейчас это напоминает что-то вроде… Когда говоришь по телефону, и рука сама что-то невротически рисует. И ты думаешь: интересно, что бы сказал Фрейд? Думаю, он ничего бы не сказал. Хотя… Между прочим, обложку «Слегка» нарисовал я. В десятом классе. После просмотра дебютного выступления The Beatles на телевидении. Там был маленький фрагмент клипа, где летела птица. Многие графические афиши за всё это время я рисовал. Логотипы я делаю. Например, логотип The Hat (Билли Новик — совладелец джаз-баров The Hat в Петербурге и Берлине — прим. «Бумаги»). У меня есть такое хобби. Логотипы — классная тема. Что-то такое в этом есть.

АМ: Кстати, проект «Звезды петербургского джаза» будет продолжаться?

БН: Он всегда был и всегда есть. Просто иногда он чуть ближе к поверхности соприкосновения с обществом, иногда чуть дальше. 24 марта в пространстве «Ткачи» будет фестиваль сообщества «Джаз в большом городе», в котором примут участие хэдлайнеры «Звезд петербургского джаза».

АМ: Когда-то ты сказал мне: «Я дал себе задание каждый день стараться выучить один джазовый стандарт. Потому что когда мы открыли The Hats, я не знал многого из того, что играют ребята».

БН: Да, мне кажется это росток наследия расцвета американской музыкальной культуры. Как раз 50–60-е годы. Может, даже начиная с 40-х. Прекрасные мелодии, тексты потрясающие, которые писали профессиональные композиторы. Кажется, брямс-брямс, а когда начинаешь играть… Раз в два-три года я решил записывать отчетный альбом под названием «Джазовые стандарты». В прошлом году вышел один. В этом году выйдет второй. В каждом по 12 композиций.

АМ: «Насколько большая разница между Билли ранних Billy’s Band и Билли сегодня? Не изменили ли вы своим принципам, следуете ли тем же нравственным ориентирам — и что посоветуете тому Билли, каким вы были 15 лет назад?»

БН: Совет бы я дал такой: поменьше хорохориться. Это, конечно очень сложно: то ли в моей природе что-то такое заложено, то ли в такое время я попал. Сейчас, знаете, очень интересное время: переход постмодернизма в деконструктивизм. Но как реакция возникает протест. Так не хочется сваливаться в деконструктивизм, всеми силами тебя начинает тянуть к классицизму. Это и есть тот разлом, который со мной происходит. Мне стыдно за то, кем я был раньше, но я тут же себя успокаиваю: ну а что поделать? Это часть пути, нельзя это просто зачеркнуть. Вы, наверное, саркастически относитесь к рэпу, но есть такой автор — Влади из группы «Каста». У него есть альбом «Ясно». Я не знаю, чего он начитался — или, может, он сам к этому пришел — но там такие свежие мысли. Я могу авторитетно заявить, что никто на моей памяти о таких вещах не пел. Есть вещи, к которым я прихожу сейчас, а у него это было в «Ясно» несколько лет назад. Если говорить о принципах… Как там было? «Моральные принципы»?

АМ: «Не изменили ли вы своим принципам, следуете ли тем же нравственным ориентирам?» Мы в университете, формулировка должна быть красивой.

БН: Нет, не следую. Принципы не те. Те — в тумане, если честно. Просто я не хочу, чтобы люди думали, что для того чтобы сидеть в этом кресле, я должен вести такой образ жизни, какой вел тогда. Фактически это звенья одной цепи, но это скорее исключение из правил. Я готов изменить свои нравственные принципы — и вообще измениться — в любой момент, если придет новая информация. Будет новый день, будет другая пища, будет другой я. Я не могу забивать гвозди — это просто преступление против самого себя. Просто смысл жизни теряется от этого. Для меня.

АМ: «Есть ли, по-вашему, фильмы, которые достоверно рассказывают о музыкантах и музыке в целом? Например, „Одержимость“ или „Ла-Ла Ленд“»?

БН: Вот эти два фильма точно не имеют никакого отношения к музыке. Но у них и задачи другие. Если вы сочтете, что эти фильмы популяризируют музыку, и в частности — джаз, я скажу, что это хорошие фильмы. Но на мой взгляд, это просто безобразие. Буду краток.

АМ: «Одержимость»…

БН: Особенно «Одержимость». «Ла-Ла Ленд» — всё-таки мюзикл. Там претензии нет. А вот у «Одержимости»…

АМ: А, я хотел просто удостовериться, что ты про ту «Одержимость», где барабанщик. Я почему-то сразу вспомнил Бадди Рича, который, будучи бывшим боксером, бил музыкантов.

БН: В автобиографии Майлза Дэвиса описан случай, когда на сцене джазовых клубов появлялись джазмены, недостаточно, с точки зрения основных джазменов, владеющие мастерством. Их выводили на задворки, избивали и говорили им: «Ты пришел сюда джаз играть или девушек клеить?» Драки среди джазменов… Ну, бывает.

АМ: Следующий вопрос. Тут так написано, что непонятно, кто спрашивает. Евгений… А может быть, Евгения…

БН: Женя.

АМ: Женя, да. Спрашивает, какое, на ваш взгляд, будущее у джаза — в частности, петербуржского.

БН: Будущее реалистичное. То есть какое будет, такое и будет. Некоторые люди не признают джазового бума в Петербурге. Но если даже в супермаркетах играют джаз, то это победа. Единственное: я обещал, что к 2030 году каждый непьющий джазмен сможет передвигаться на автомобиле «Мерседес» Е-класса. Не могу пока точно это гарантировать.

АМ: Из всех российских городов именно в Петербурге наибольший процент джазменов на душу населения. Это серьезная статистика, это не шутка.

БН: Мне нравится. Статистику кто предоставил? Левада-Центр?

АМ: Левада-Центр. Несколько лет назад. Следующий вопрос задан в вежливой форме: «вы» написано с заглавной буквы. «Кто Вы такой, Билли Новик, и чем занимаетесь?»

БН: Это, кстати, отличный вопрос, который я задаю себе каждое утро. Мне кажется, я часть вселенского сознания, которого на самом деле не существует. Но в мнимом времени оно, тем не менее, имеет влияние на еще одну малую часть вселенной. Я думаю так, пока чищу зубы, надеваю галстук и, например… Хочется сказать: ложусь спать… В этом предстоит разобраться: кто я. Пока непонятно. Не суди о человеке, пока он не помер. Неизвестно. Может, всё в последний день решится. Изменится кардинальным образом.

АМ: Следите ли вы за российской музыкальной сценой? Если да, какие молодые коллективы вы бы отметили?

БН: Музыкальной сценой?

АМ: Да. Можем сразу перейти к следующему вопросу.

БН: Я в основном слежу за джазовыми коллективами. Мне очень нравится коллектив Петра Востокова в Москве. Большой джазовый оркестр. Редкий пример успешного джазового оркестра. Абсолютно независимый, держится на энтузиазме самого Петра Востокова и музыкантов экстра-класса: все молодые люди. А так среди коллективов джазменов есть некоторая иерархия. Это как футбольная команда: они могут каждый день набираться. В зависимости от рейтинга музыканта они ищут себе замену. Например, мы договорились сегодня с тобой сыграть — и ты мне вдруг звонишь и говоришь: «Слушай, мне предложили другую работу. Вместо меня придет другой. Ты не расстроишься». Я говорю: «Конечно». И это работает во всей пирамиде. Более того, ты платишь чуть-чуть меньше, чем платят тебе. Это футбол чистой воды, на самом деле. Если ты работаешь в оркестре с зарплатой, ты уже не можешь подмениться. Ну то есть можешь соврать, что заболел.

АМ: А потом всё равно узнают.

БН: Есть еще такой момент, что мы не делаем общее дело: мы все чуть-чуть друг другу конкуренты. Палка о двух концах: с одной стороны, это ведет к тому, что джазмены всё время совершенствуются в своем мастерстве, чтобы продвинуться, а с другой — это разобщает саму идею. Нет такой сплоченности, как у молодежных рок-групп. «Мы все живем в одной комнате, и даже когда у нас нет работы, мы всё равно все вместе ходим кататься на каток, как The Beatles». Люди думают, что The Beatles вот так вот всю жизнь вчетвером и ходили. Отличная идея. Отличная.

За последние годы меня поразила Варвара Визбор. Не тем, что мне нравятся ее музыка, песни или стиль, — но тем, что мне нравится ее отношение к предмету. Это не навязанная временем и уже ставшая нормой вульгарность. Это такой нормальный человеческий женский голос. Кто-нибудь может сказать: «Да что она там шепчет? Это разве вокал?» Это вокал. И любой музыкант знает, что «пиано», особенно «три пиано», — это гораздо сложнее, чем одно «форте». Это миф, что хорошо поет тот, кто поет громко. Хорошо поет тот, кто умеет тихо петь. Тихо играть, почти неслышно. Меня это тронуло.

АМ: К тому же она выступает достаточно одетой, и не страшно, что она простудится. За других исполнительниц бывает просто тревожно.

БН: И как ни странно, второй человек, которого я очень уважаю, — не думайте, что это шутка, — Алсу. Мне очень нравится ее отношение к музыке, к вопросу и степени владения материалом. Мне приятен ее тембр, мне приятна ее манера общения. Почему сейчас никто не может сыграть так, как раньше? Сейчас время другое. Даже если ты все ноты сыграешь так же, это будет другая музыка. Но бывают люди, которым удается вспомнить, как это делалось.

АМ: Может, дело в том, что сейчас всем нужен быстрый результат?

БН: Знаете, даже само понятие шоу подразумевает то, что народ должен вопить от экстаза. Это такая аксиома в шоу-бизнесе, которая с годами деформирует суть исполнительного искусства. Нужно орать, неистово извиваться, нужны феерические, взрывотехнические, пиротехнические шокирующие вещи. Такой блокбастер, прилагаемый к исполнению песни. Я смотрел телевизор вчера. Артист исполнял песню, при этом пятнадцать человек вокруг неистово плясали, и всё взрывалось. Куча дыма. Я подумал: и всё это ради двух слов, которые повторяются в песне?

АМ: В филармонии не принято аплодировать между частями произведения. И вот я сижу, слушаю, закончилась часть — а никто не аплодирует. И ловлю себя на мысли, что если люди не аплодируют, значит, им не понравилось. Кажется, что тишину нужно заполнить.

БН: Вот именно. У нас часто бывают корпоративы. Я вообще, честно говоря, предпочитаю корпоративы. Отыграли, всё супер, душевная атмосфера. Ко мне подходят, говорят: «Извините, у нас публика такая…» Я говорю: «Что? Вы сами хоть раз были на концерте? Вы что, бежали к сцене и долбились головой?» Нормальные люди — они просто… Ну, они похлопают. То, как реагирует зал, абсолютно не является признаком того, какое впечатление на них произвело происходящее на сцене. Считается, что успех — это когда рев. Вспомнил, как мы школе в Купчино издевались над учителем. Вы играли в мычание? Куда бы ни шел учитель, чтобы наказать баловника, люди перестают мычать. А во всех остальных местах класса продолжают. Средняя образовательная школа — хорошая школа жизни для учителей: узнай себя, испытай. Это всего лишь дети.

АМ: «Проходилось ли вам играть джаз в Одессе и/или Баку? До революции это были джазовые столицы».

БН: Да, играл в Одессе несколько раз. Здорово, конечно. Мне очень понравилось. В аэропорту: «Ехать надо?» — «Нет, спасибо». — «Молодец».

АМ: «Добрый вечер! Стала реже ходить на ваши концерты после того, как исчез звук баяна. Поняла, насколько этот элемент был для меня важен. Скажите, пожалуйста, правду: что случилось? И вернется ли он назад? Не человек, а инструмент».

БН: Во-первых, никогда не говори «никогда». Поэтому может и вернется, а может и не вернется. Мне кажется, скорее всего, он не вернется. Но кто знает? Не надо переоценивать важность принятых решений. Ничего страшного. Это же не какие-то политические решения. Так, о правде… Правда с чьей стороны? С Антоном Матезиусом мы в последние годы всё время были вместе. На гастролях и так далее. Видимо, для того, чтобы спровоцировать в себе движение, он решил выйти из зоны комфорта. Наверное, он хочет начать новую жизнь. Думаю, не секрет: в Billy’s Band есть Билли и есть другие люди. Честно говоря, я поэтому группу так и назвал. Не скрою. Это связано с тем, что я никогда не встречал полных единомышленников. Мне всегда приходилось упрашивать людей: ну пожалуйста, сделайте, как я хочу. Я понимаю, что вам не нравится. Сейчас запишем одну кассету, и я от вас отстану. Может, Антон просто устал. Пятнадцать лет заниматься одним и тем же. А вдруг это была его нелюбимая работа? Хоть и неплохо оплачиваемая. Но вдруг нелюбимая? У каждого наступает момент, когда он понимает, что есть вещи на порядок выше, чем хорошая зарплата. Свобода психологическая. Много есть причин. Никакого конфликта у нас не было.

АМ: Возвращаясь к теме «Ла-Ла Ленда». «Как вы думаете, подобные фильмы смогут вернуть популярность джаза? Может быть, в России появится новый Валерий Пономарев». Валерий Пономарев — знаменитый музыкант, трубач, который уехал в США и работал в Jazz Messengers и приезжал сюда с выступлениями. Даже написал книгу о своей работе в джазе.

БН: Мне кажется, популярность сейчас — явление очень скоротечное. Четкая закономерность: чем выше популярность, тем она кратковременнее. Собственно, как и мода. Мода — частный случай популярности. Поэтому никто из нас не стремится к популяризации джаза. Это будет немножко искусственно. Вот пропаганда джаза — другое дело. Полюбить джаз можно, только осознав его. А так… Помните, бывало, вас поймают на улице и говорят: «А ну-ка перечисли двадцать хеви-метал-команд».

АМ: Иначе!..

БН: Было же?

АМ: Было.

БН: Вот если сейчас так же ловить и говорить: «А ну-ка перечисли двадцать джазовых исполнителей…» Лучше уж пусть всё остается как есть.

АМ: «Зачем вам нужен псевдоним Вадима Кулова? Это своего рода способ уйти от привычного образа Новика-Уэйтса?»

БН: Для того чтобы на концертах Вадима Кулова не кричали: «А давай-ка сыграй „Оторвемся по-питерски“!» То, что называется «съехать на тухлых санках».

АМ: «Не кажется ли вам, что музыкант, развивая свой вкус, уходит дальше от слушателя? И как за эти годы менялась ваша аудитория?»

БН: У меня нет задачи прийти к слушателю. У меня есть задача самому что-то понять или сделать хорошо другим. Мне кажется, золотая середина — это когда и ты сам через какую-то стенку перелез, и товарищу помог. Я считаю, что сам я могу внутренне развиваться или деградировать, куда мне заблагорассудится, — это и есть свобода личности. Но сделать приятно соотечественникам… Или нашим зарубежным партнерам… Я с радостью исполню для них и «Оторвемся по-питерски», и все наши любимые песни. С радостью. Но это не то, что стоит во главе угла — ублажить. Сделать всё что угодно, только бы ублажить соотечественников. И соотечественниц.

АМ: И зарубежных партнеров.

БН: И зарубежных партнеров.

АМ (аудитории): Может быть, есть вопросы, которые вы бы хотели задать через микрофон?

Студент из зала: Добрый вечер. Зачем вам встречи со студентами?

БН: Это вопрос, который я себе задавал три дня. Это, кстати, и есть лучший вопрос. И я нашел на него ответ. Зачем мне это нужно: я считаю, что я интроверт. Раньше я думал, что это круто — быть интровертом: «Вау! У нас есть сообщество интровертов». Но потом я понял, что это малодушие — быть интровертом. Надо это преодолевать. Ради чего? Ради такой, знаете, закалки духа. Это первое. Второе: сказал «А» — каким-то образом придется прийти к «Б». Прийти к чему-то. Ты еще не знаешь, к чему ты придешь, но в моменте внезапно приходит решение. Может быть, будут две-три интересные мысли. В том числе и для меня самого. Я тут открыл инстаграм, увидел, что кто-то меня отметил. Попросил сфотографироваться с ним до этого. И там комментарии: «А кто это?» Мне тоже интересно задать этот вопрос. Очень жаль, что я никогда уже не смогу услышать саунд, звук Billy’s Band в первый раз. Потому что у меня уже замылено ухо. Но я придумал, как это сделать. Надо поставить пленку задом наперед. И в целом будет то же ощущение: ты не понимаешь, что это и куда это ведет. Так, было еще и третье…

АМ: Повторю вопрос: «Зачем вам встречи со студентами?»

БН: А! Меня попросили. Надо всё-таки помогать людям. Тем более, Александр — мой большой авторитет. Я считаю, что он — лицо культурного Петербурга. И я горжусь, что у нас есть Александр.

АМ: Час сорок я ждал этой фразы. «“Отоспимся в гробах” — аллегория того, вы любите Петербург и не хотите его покидать?»

БН: Нет. Это значит, что у нас гораздо больше энергии, чем мы думаем.

АМ: «Если результат — пустота, то каков смысл жизни?»

БН: Выработать в себе другое отношение к этой пустоте. Не сказать — оптимистическое, но позитивное. Позитивное отношение к пустоте — это прекрасно, я считаю. Вообще есть несколько вариантов модели вселенной, которые представляются нам сегодня. По-моему, все они чрезвычайно интересны. Так или иначе, мне нравится буддистская догма о пустоте. Мне кажется, она позволяет тебе размышлять спокойно.

Студентка из зала: Здравствуйте, Билли. Не секрет, что вы связаны с созданием баров — в Петербурге и Берлине. У меня есть опыт проживания в этом городе, и мне интересны различные культурные особенности. Почему именно Берлин? Как известно, это космополитичный город. Есть ли какие-то особенности у местной публики?

БН: Есть два Берлина. Западный и восточный. В восточном есть молодежь, хипстеры, всякие неформалы. В западном Берлине люди очень консервативны. Прошло десять лет, чтобы они стали заходить в новое место. Чего не скажешь о Петербурге или молодежи восточного Берлина. Когда открывается новое место, все туда валят и ходят туда ровно полгода-год. Потом открывается новое место, и прежнее пустеет. У нас возраст работает в минус заведению, а в западном Берлине — только в плюс. Насчет космополитичности — спорно. Это несколько раздуто. Да, настороженность к России есть, и мы это чувствуем. Хотя у нас полностью интернациональный состав в баре. Прошел слушок, когда приехали Хазанович с Новиком. Ну, под вопросом, но, кажись, русские: два странных человека со странной политикой. Эти двое всё время вместе и не знакомятся с девушками. Но они вроде и не «это». Ходят на все джемы. Если за день четыре джема, — сходят на все четыре. Каждый играет на всех инструментах. И всякий раз они взрывают публику. Хазанович играет на кларнете или на барабанах. Потом выясняется, что я не просто товарищ, а играю на контрабасе, барабанах и пою. Один немец спросил: «У вас там что, в России все такие?» Одним словом, они узнали, что за этим заведением стоят русские, и этот слушок пополз.

В Петербурге с появлением The Hat на Белинского люди оказались не в шаговой, а сантиметровой доступности к джазу. Заходишь — и ты просто в самом пекле джаза, живого, молодежного. Никаких подвалов. На входе никто не спрашивает, а не шпион ли ты. Всё рассекречено. Пропали преграды. Поэтому в Петербурге нет настоящей джазовой семьи. Она есть среди музыкантов. Но те, кто употребляет джаз — это широкие круги. Молодежь наиболее часто меняет свои вкусы. Два раза в год. Поэтому ротация очень большая. Это нельзя назвать семьей. Это временная семья. Семья на час.

Студент из зала: Собственно, никаких заумных вопросов про Берлин и вот это всё. Я тоже музыкант, и у меня вопрос к старшему музыканту. За всеми этими идеями продвижения джаза кайф еще есть, когда на сцену выходите? Тот самый, который был в самом начале. Та искра?

БН: Сейчас кайф и появился. Раньше это было мучение. Да и сейчас это мучение. Вы думаете, мне там так хорошо, что ли? Не верьте тому, что изображает человек на сцене. Он сам боится похлеще вашего. Я не знаю хороших артистов, которым на сцене хорошо… Я этого не пойму. Мне всегда плохо на сцене. Даже более того: чем хуже чувствует себя человек на сцене, тем интереснее на него смотреть. А чем ему лучше — тем скучнее. Вот вы спрашиваете, зачем нужны встречи со студентами. Чтобы преодолеть что-то в себе. Не знаю, зачем преодолевать, но зачем-то надо.

Студент из зала: Вы сказали, что вы из семьи потомственных диссидентов. Что вас как диссидента беспокоит в жизни города, России?

БН: Вы знаете, я уже сейчас сам отец. И думаю о том, что дети должны быть лучше родителей. Диссидентство — это не от хорошей жизни. Это своего рода болезнь, которую хорошо бы в себе победить, а не культивировать. Ведь что такое лечение и врачевание? Это союз врачующего и пациента. Учитывая то, что я являюсь врачом и пациентом одновременно, — в принципе, есть шанс договориться. И вот я пытаюсь договориться. Рано кричать о победе, но мне кажется, что я уже не диссидент.

Я просто радуюсь тому, что происходит. Когда же я думаю о том, что происходит куча несправедливости, я включаю вселенское сознание и думаю, что это препятствие в пути эволюции духа вселенной. Скажем более понятным языком: это войны бактерий. Так должно быть. Так во всей живой природе происходит. Несправедливость — очень субъективное понятие. Другой вопрос: когда несправедливость происходит лично со мной, меня беспокоит только одно. Это расплата или аванс? То же самое, когда счастье наступает. Расплата или аванс? Как это определить, я не знаю. Кажется, если страданий много пройдено, наверное, счастье придет тебе в награду. А вдруг нет? Так или иначе, я разделяю идею о карме. Я считаю, что-то такое есть.

АМ: На этом мы будем заканчивать. Давай решим, какой вопрос был лучшим.

БН: «Зачем вам встречи со студентами?»

АМ: Тебе нужно будет подписать подарок для этого джентльмена.

БН: Может, он не хочет портить?

АМ: Надо решить этот вопрос в частном порядке.

БН (смотрит на реакцию студента): А, хочет.