После теракта в петербургском метро прошло 5 лет. 3 апреля 2017 года в перегоне между «Сенной площадью» и «Технологическим институтом» погибли 16 человек, включая смертника, более сотни людей пострадали.
«Бумага» рассказывает истории четырех участников событий. Трое пострадавших и волонтерка вспоминают взрыв, больницы, группы помощи, суды и делятся последствиями, за которые в России не полагается компенсаций, — от выгорания до панических атак и ПТСР.
Теракт
Электромеханик Руслан Тарасенков сам сотрудник метро. 3 апреля было его последним рабочим днем перед отпуском. В том вагоне он стоял в конце.
— Все начали выходить через окна. Я даже не очень знал, что должен был делать при такой ситуации. Наверное, помогать, откачивать — как гласит какая-нибудь инструкция. Но пусть те, кто пишет инструкции, сами окажутся на моем месте. На тот момент моя психология сказала, что произошел взрыв. Я посмотрел, что те, кто смог, вышли, а кто лежал в непонятной позе, они, как я считал, мертвые. И я опасался за второй взрыв. Оглянул вагон, увидел, что я последний, и всё — вышел через окно.
Марина Кочунова, менеджер по логистике, сидела недалеко от смертника. Ей тогда было 29 лет. Она ехала по делам во время обеденного перерыва.
— Воткнула наушники, просто спокойненько ехала и смотрела в экран телефона. Ну а дальше — девять дней… темноты, наверно. Сам взрыв я не слышала и не видела совершенно.
Студентка Татьяна Смирнова возвращалась с учебы. Взрывной волной у нее выбило из рук ноутбук и телефон.
— Сперва было непонимание, что это вообще случилось, с чем ты столкнулся. Там выбили крайнее окно, и в темноте мы через него вылезли на платформу.
Адвокат Александра Шнайдрук узнала о теракте на работе.
— Любой мог оказаться в вагоне — либо из моих близких, либо я. У нас курьеры документы развозят — мы сразу курьерам звонить начали. Потому что они тоже могли оказаться в метро. Узнали, что с ними всё в порядке. Потом мы сидели все допоздна [на работе]: метро закрылось, транспорт был переполнен, было не уехать. Мы читали новости, переживали, и меня поглотило это состояние.
Первые недели после взрыва
После взрыва Марина Кочунова потеряла сознание: она получила открытую черепно-мозговую травму. Девушку вертолетом доставили в НИИ скорой помощи имени Джанелидзе. Девять дней она пролежала в коме, перенесла несколько операций на мозге. Кость лба пришлось заменить на титановую пластину.
— Когда я очнулась в больнице, я вообще не понимала что случилось. Понимала, что я нахожусь в больнице, — а почему? Мне мама потихоньку как-то объяснила, что случилось. У меня началась какая-то, не знаю, проблема с восприятием реальности: я была абсолютно уверена, что нахожусь в Архангельске. Не знаю, я никогда там не была. Наверное, это попытка мозга унести меня подальше от события, которое случилось. Потом я поняла, что меня побрили налысо, я лежу вся в зеленке, у меня нет части лба — я попробовала это принять.
Еще Марина переживала о реакции мужа — они поженились в 2016 году:
— Я думала: а как поведет себя муж? У нас мужчины такие: «Ой, с тобой что-то произошло? Ты, как поправишься, маякни». Но он всё время был рядом — и в больнице, и когда я в санаторий поехала, и продолжает поддерживать в плане здоровья. Да и просто с пониманием относится ко многим вещам.
В первые же дни после теракта друзья и родственники нескольких тяжелораненых организовали группы для сбора пожертвований в социальных сетях. Александра увидела группы Марины Кочуновой и Эвелины Антоновой — девушки, которая сидела напротив смертника и получила сильные травмы и ожоги: на операции по восстановлению ее лица пользователи соцсетей пожертвовали 3 миллиона рублей.
— Сначала я перевела 500 рублей Марине Кочуновой. Потом узнала, что есть еще тяжелые пострадавшие, более возрастные. И у них нет друзей или родственников с соцсетями, чтобы так же оперативно создать группы помощи. Антонина Иосифовна — она возраста моей бабушки, с которой я живу, а Наталья Митрофанова — возраста моей мамы. Я создала для них общую группу помощи. В первые дни все были шокированы, люди говорили: «Мы хотим помочь всем, скажите только, куда переводить. Либо на лечение, либо на что-то понадобится».
Александра ездила в больницу каждый день — помогала вместе с другими волонтерами. Весь следующий год она координировала работу с пострадавшими комитета по социальной политике — чтобы все получили реабилитацию, выплаты — и продолжала вести группы поддержки.
— Это был дурдом. Сна практически не было, ребенок отошел на задний план. Я отпрашивалась с работы и мчалась в больницу. По этажам похожу, с каждым пообщаюсь: что как, какая помощь нужна. Ну и подарки: кто-то пошил лоскутное одеяло для каждого пострадавшего — мы, волонтеры, им всё передавали. Придумывали подарки на дни рождения — они в больницах встречали. Собирали деньги, открытки делали.
Марина провела в больнице четыре месяца и до сих пор с удивлением вспоминает поддержку со стороны горожан:
— Приходило очень много незнакомых людей. Для меня это было шоком, потому что я на тот момент не понимала, что вся эта история получила такой резонанс. Ко мне однажды пришла девушка, которая приехала из Москвы в командировку и пришла меня навестить. Мне дети писали какие-то записочки, приносились подарки, цветы. Просто весь подоконник завалили подарками.
Татьяна физически не пострадала от взрыва — на ней лишь немного обгорела одежда. Но она пролежала в больнице десять дней.
— Я проходила лечение в отделении неврозов. Было в том числе и посттравматическое расстройство — как и практически у всех, кто попадает в такие катастрофы.
У Руслана взрыв в метро сказался на зрении. Но он вышел из больницы уже на второй день — под свою ответственность.
— Была ударная волна, контузия. Видимо, что-то сдвинулось в глазу: я начал хуже видеть, муть в глазах. Какие-то лекарства выписывали, я их пил. В основном я лечил у невролога голову. Я так понимаю, по Питеру было негласное указание, чтобы пострадавшим оказывали по максимуму все медицинские услуги. Потому что меня врачи чуть ли не за руку водили без очередей. Мне понравилась эта помощь, она была нужной. Было комплексное обследование, выявили мои личные болячки, которые надо было подрихтовать. Материальную помощь мне оказал «Прерванный полет»: оплатили дорогие лекарства, когда уже свои средства заканчивались, а до зарплаты еще было долго. Спасибо им и тем, кто пожертвовал деньги.
Первые собранные средства, по словам Александры, пошли на «расходные материалы» и стали финансовой подушкой — «на будущее». Волонтеры собирали передачи — от пеленок до подарков — по всему городу. «Я с людьми встречалась и эти мешки везла в больницу», — вспоминает Александра.
Из тех же средств оплачивали сиделку для пострадавшей Антонины Иосифовны. «У нее дочь в Гатчине живет, с сыном-инвалидом, — говорит Александра. — Она [дочь] не могла каждый день ездить в Санкт-Петербург. А уход нужен был с утра до вечера — пожилой человек без руки остался».
Александра считает, что группы помощи важно было организовать как можно быстрее — выплат от государства нужно ждать несколько месяцев, а люди, наоборот, готовы помогать, пока трагедия на слуху:
— Если сначала идет повышенное внимание, то потом всё немного забывается, СМИ перестают писать. Хотя проблемы у пострадавших только начинаются, на самом деле.
Реакции и выплаты
— В 2017-м меня очень бесило, что люди пишут в комментариях, — вспоминает Руслан. — Допустим, новостная статья, фотография раскуроченного вагона, и люди там начинают писать, что это фейк, актеры, тренировки какие-то. Я начал отвечать: «Я с этого вагона вылез, у меня волосы обгоревшие, куртка разодрана. Встретьтесь со мной, и я вам расскажу, какой я актер».
В группу поддержки Марины приходило много похожих сообщений. Первое время муж не показывал их девушке, чтобы ее не расстраивать.
— Когда я об этом узнала, у меня было возмущение: в смысле фейк? Я лежу с дыркой в голове, вы вообще о чем, ребята? Сколько мне надо было заплатить, чтобы мне разбили голову?
Сразу после теракта правительство Петербурга объявило о выплате материальной помощи жертвам: семьям погибших — по 1 миллиону рублей; тем, кто получил травмы тяжелой и средней степени, — по 500 тысяч рублей; легкораненым — 250 тысяч рублей. Кроме этого, по закону примерно столько же пострадавшие должны были получить из федерального бюджета. Отдельно свои выплаты раненым назначил метрополитен.
Но со всеми этими деньгами возникло две проблемы, резюмирует Александра Шнайдрук: их оформление заняло месяцы, а части пострадавших они и вовсе не полагались.
— По телевизору сказали, что все выплаты сделаны, до того, как они поступили людям: региональные выплаты пришли в мае — июне, федеральные — в июле. Пока они не поступили, мы продолжали сборы в социальных сетях. Были нужны деньги банально на пеленки. И нам писали: «Вы мошенники! По телевизору сказали, что уже всё выплачено!»
Для получения компенсаций нужно было пройти судебно-медицинскую экспертизу. Именно она оценивает, насколько тяжело пострадал человек. В случае Руслана эксперт заключил, что в результате взрыва он получил легкий вред здоровью — контузию.
Татьяну Смирнову и многих других пассажиров того поезда, подавших документы на компенсацию, экспертиза пострадавшими не признала.
— Нам с еще одной женщиной было отказано во всех компенсациях, — говорит Татьяна. — Экспертиза не выявила для меня никакого ущерба для здоровья, несмотря на десять дней в больнице и курс психотерапии. У нас существует огромный пробел в законодательстве. Вред, причиненный физическому здоровью, считается за ущерб, а причиненный ментальному и психическому — не считается. В этом я почувствовала несправедливость и неуважение к себе.
— Я была поражена: люди были в том вагоне, официально признаны потерпевшими в рамках уголовного дела, — вспоминает Александра Шнайдрук. — Некоторые, например Надежда Соседова, Таня Смирнова, в больнице по неделе лежали, но им не установлен вред здоровью. Ссадины учитываются, а недельное нахождение в больнице не дотягивает даже до легкого вреда здоровью.
Через четыре месяца после теракта в метро Александра организовала петицию с требованием выплатить компенсации 25 пассажирам, которым нужна была медицинская помощь, но экспертиза не признала их пострадавшими:
— Чтобы получить психологический вред, достаточно оказаться в этом вагоне, увидеть всё. Пострадавшие рассказывали жуткие подробности. А у нас это по закону никак не учитывается, и это странно. Потому что есть такое понятие — «посттравматическое расстройство». На психологическом уровне может вылезти травма через полгода, через год.
Татьяна после выписки из больницы занималась с психотерапевтом, училась контролировать панические атаки:
— Происходит острая реакция: учащается сердцебиение, подкатывает ком к горлу, ты хочешь плакать, непонятно почему. Испытываешь просто всенаполняющее чувство страха, паники и как будто бы приближение смерти. У тебя перекрывает всё — и тело становится очень, не знаю, как сказать… тяжелым.
Петиция привлекла внимание: ее подписали почти 160 тысяч человек, Александре, как рассказывает девушка, позвонили из Смольного и предложили компромисс: комитет по социальной политике Петербурга договорился с благотворительной организацией «Прерванный полет», что они проведут отдельный сбор и выплатят всем, кому отказали, от 50 до 150 тысяч рублей.
— В сентябре 2017 года нам выплатил компенсации «Прерванный полет», — подтверждает Татьяна. — Большая благодарность им. Но это не совсем та цель, которую мы ставили. Я не считаю, что этим должны полностью заниматься специальные фонды.
Кому-то из тяжело раненных при взрыве компенсации и пожертвования позволили сделать косметические операции, пройти реабилитацию в лучших санаториях без очереди, сделать самый современный протез. Марина Кочунова лечилась бесплатно, она смогла за четыре месяца оправиться от травм и отложила эти деньги на новое жилье.
— Деньги, которые я получила в виде компенсации, они послужили неким НЗ, который позволил нам с мужем купить квартиру, что-то осталось на мебель. Они пошли на наше благоустройство.
Жизнь после теракта
— Мне повезло, что я не стала «овощем» после черепно-мозговой травмы, что могу общаться, связывать предложения, — рассказывает Марина. — Когда я лежала в отделении реабилитации, ни один врач не мог дать никаких прогнозов.
Кроме травмы головы у Марины был открытый перелом голени — в 29 лет ей пришлось заново учиться ходить.
— Я понимала, что надо [шагнуть], но возникает страх: тебе страшно наступить на поврежденную ногу, потому что она, в общем-то, обездвижена и забыла какие-то функции. Я ходила на костылях, долгое время я вообще передвигалась только на инвалидной коляске.
После лечения и реабилитации Марина так и не вернулась на работу — не могла заставить себя ездить на метро из Пушкина, где жила, через «Технологический институт» и «Сенную».
— У меня внутри просто что-то сжималось, комок нервов… Но в один прекрасный момент мне надо было по делам, и я зашла в метро. И поехала. Муж как раз был дома, я говорю: «Ты представляешь, я сейчас одна проехала „Технологический институт“!» Он такой: «И че, переживала?» — «Нет!» Это было в мае 2019-го.
Сейчас Марина, несмотря на инвалидность, не чувствует никаких физических ограничений. У нее остались шрамы, следы от пролежней, изменились черты лица, но она считает, что ей повезло — что не увидела взрыв и его страшные последствия, не успела испугаться. Осенью 2021-го Марина отсудила у петербургского метро еще 1,5 миллиона рублей: компенсацию за моральный ущерб и штраф за ненадлежащее выполнение сотрудниками метрополитена должностных обязанностей.
Руслан же судиться с метро не стал:
— Я считаю, что виновато государство. Теперь мы все видим, как у нас рамки пищат, [пассажиров] дергают постоянно. Я получаю моральное унижение, что меня дергают в эту рамку ходить.
Механик подал иск о возмещении морального вреда к обвиняемым по делу о теракте. Но суд оставил его без рассмотрения.
— Я его [иск] подал вместе со своим выступлением в суде. Я просил секретаря суда, чтобы меня позвали на оглашение приговора всем лицам. В итоге про меня забыли, мне через месяц сказали, что суд уже прошел.
После года работы волонтером Александра бесплатно помогала пострадавшим в судах как адвокат. Она вела три дела о моральном вреде против метрополитена — все три выиграла.
— В России довольно печальная практика взыскания компенсации морального вреда. Обычно это ничтожные суммы: ты можешь заявить любую, но суд снижает до смехотворных. Но мы взыскали более-менее [подходящую] для наших реалий: за травмы средней тяжести — 300 тысяч рублей. Я считаю, что, если есть возможность по закону, надо пойти и получить эти деньги. Потратить можно на что угодно: если не надо на лечение, на себя имеете полное право.
После судебных разбирательств Александра выгорела и перестала следить за судьбой пострадавших в теракте.
— Надо было держать себя в тонусе. Если реветь по поводу тяжелого состояния каждого пострадавшего, невозможно было бы им помогать. В какой-то момент я, кажется, выгорела. Со временем я немножко отошла от всего этого, сейчас я готова оказать только судебную помощь — просто ресурс весь закончился, пошли нервные срывы. Я пыталась вернуться в свою жизнь, в нормальную. Очень тяжело.
Но Александра осталась в теплых отношениях с теми, кому помогала и чьи интересы защищала: «Мы сейчас радуемся друг за друга, поздравляем со свадьбами, с рождением детей».
Татьяна Смирнова стала преподавательницей. Она написала магистерскую диссертацию о мировой практике поддержки жертв терроризма — надеется, что лучшие примеры можно будет применить в России.
— Мы хотим, чтобы по закону любой человек, получивший вред здоровью — как физическому, так и психическому, — мог получить всю необходимую помощь и поддержку от государства, — говорит Татьяна. — Необходимо дополнить ФЗ-35 и брать в разработку опыт других стран, например Франции, где в законодательстве учитывается комплексное понятие здоровья.
Над материалом работали
Автор текста — Екатерина Алябьева, редактор — Татьяна Иванова, визуальный продюсер — Мария Слепкова.
Фото на обложке: Дмитрий Ловецкий / AP Photo
Что еще почитать:
- Как Петербург прожил первый год после теракта в метро. Спецпроект «Бумаги».
- «Упустили террориста, а обвиняют нас!» Как выносили приговор обвиняемым по делу о теракте в метро Петербурга — в репортаже «Бумаги».
