«Я не знаю, когда травма „спецоперации“ притупится». Психолог — о том, как говорить с детьми о войне и защищать их от пропаганды

Война в Украине и связанные с ней репрессии сказались на детях в России. Администрации школ доносили на семьи в полицию и органы опеки из-за антивоенных аватарок и рисунков детей. Несколько несовершеннолетних юношей арестованы за попытки поджога военкоматов.

С сентября в школах идут обязательные «Разговоры о важном», а в петербургском «ЧВК Вагнер Центре» открыли клуб «Вагнеренок», где на встречи с подростками приходят участники военных действий.

И уже понятно, что тысячи детей потеряли на войне отцов.

«Бумага» попросила психолога Александра Колмановского объяснить, как защищать ребенка от пропаганды в школе, нужно ли рассказывать ему правду, если это опасно, и как помочь справиться с агрессией из-за тревожной обстановки.

Александр Колмановский

психолог, специалист по семейным и детско-родительским отношениям

— Кто больше страдает от пропаганды: взрослые или дети?

— Думаю, тут не возрастная специфика. Подверженность пропаганде не так зависит от возраста, как от степени осознанности и от того, насколько у человека развита критика. Конечно, у детей она развита куда меньше — они скорее склонны принимать вещи на веру. Но видимо, есть и большое количество взрослых, у которых критика не развита…

С другой стороны, у детей сильнее животная психика, натуральная. Они больше ориентируются на ощущения, и в этом смысле оказываются чуть более защищенными — быстрее и острее чувствуют ложь.

— Говорит ли это о том, что школьные «Разговоры о важном» — не самое эффективное пропагандистское решение?

— Как и любая государственная инициатива в психологических и эмоциональных материях, они проводятся настолько топорно, что у детей с гораздо большей вероятностью появляется «аллергия», чем вера.

Полагаю, на детей младшего школьного возраста такие уроки влияют больше. У подростков скорее встречается критичное противостояние почти всему, что исходит от взрослых, особенно если это нечто исходит с такой фальшью и давлением.

Вероятно, один-два таких «Разговора о важном» детям начальной школы может зайти. А дальше они почувствуют ровно то же самое, что и подростки.

Школа сама по себе не должна детей информировать. Она должна заниматься своим делом, а именно образованием и параллельным воспитанием — сознательно или стихийно, оно действительно происходит в школе. Но это именно воспитание навыков общежития, навыков взаимодействия с более сильными или более слабыми. А информация… Доступ к ней должен существовать вне зависимости от позиции школы.

— Должны ли родители объяснять детям, что происходит?

— Именно так. Говорить необходимо, потому что ребенок видит, знает, что происходит что-то в негативном смысле важное. И, если родитель эту тему просто игнорирует, это дополнительная сильная травма. Это пугает. Поэтому обсуждать происходящее надо обязательно.

Иногда родители говорят: «Ну а вот он сам не спрашивает!» Ребенок не спрашивает именно потому, что чувствует, что для родителя это некая напряженная фигура умолчания. И спрашивать об этом становится просто страшно. Так же работает, когда ребенок знает, что кто-то в семье тяжело заболел или что у родителей какие-то предразводные отношения. Говорить о любых кризисных вещах надо обязательно, и говорить свою правду.

Да, родителей может пугать перспектива показать ребенку свою слабость, перспектива не скрыть от него свою неуверенность даже в сегодняшнем дне. Понятно, что для ребенка это будет сколько-то нагрузочно. Но даже при молчании родителей он всё равно будет ощущать эту неуверенность. И, если он переживает это в одиночестве, станет только хуже. А вот если родитель честно, но без надрыва и без бровок домиком, говорит ребенку, что ему бывает страшно, что он не понимает, что делать, — это только поможет правильному созреванию ребенка.

— На что опираться, когда делаешь это? Можно ли показывать какие-то новости?

— Если ребенок сам не тянется листать новостные ленты, нужно просто пересказывать. Если потянется сам, ему уже ничего не запретишь. Но подтягивать ребенка [к информации в интернете или телевизоре] точно не надо. Никаких «Вот там сам почитай»: он совершенно потонет в океане новостей и их излишней натуралистичности.

Сориентировать ребенка нужно не только информационно, но еще и социально. Объяснить, что дела обстоят так-то и так-то, но в школе или даже в семье могут быть люди, которые смотрят на вещи совершенно иным образом, и ни в коем случае не надо с ними спорить. Не потому, что это опасно, нет. Потому что это травматично и бессмысленно. Они иначе смотрят на вещи не из-за того, что не знают какого-то факта или не замечают какого-то изъяна в логике. Их позиция сформировалась очень давно, и любое возражение они просто будут принимать на свой счет.

— Любая такая конфронтация опасна для ребенка?

— Противостоять непосредственно информационному потоку можно, но родителю это нужно делать так, чтобы не подставить ребенка под удар.

К сожалению, мы возвращаемся во многих отношениях к советской действительности, где родители были вынуждены воспитывать детей в двойной морали. То есть ребенок должен был знать, как обстоят дела на самом деле и что из этого можно говорить в социальной ситуации — в школе, на улице и так далее, — а что нельзя.

Каждому родителю виднее [как говорить с ребенком]. Родители знают детей куда лучше психологов и учителей. Но какую бы позицию родитель ни занимал, нельзя говорить: «Знаешь, я запрещаю тебе ходить на эти уроки, что бы ни говорил классный руководитель» — это ставит ребенка в школе под удар.

Родителю надо самому решать проблему [необходимости для ребенка ходить на «Разговоры о важном»] с администрацией школы: или вставать стеной перед администрацией, или объяснять ребенку, что это такое неизбежное зло и надо там сидеть и тихонько в телефон играть.

— Как «спецоперация» скажется на нынешних школьниках?

— Я боюсь, что всё происходящее отразится на их будущем самым негативным образом. Первое — это, можно сказать, сорванная психологическая резьба. Поддерживать существующий сюжет с полной внутренней ясностью невозможно, поэтому у людей развивается двойная мораль. Появляется больше цинизма.

Я это вижу по нашему поколению, которое выросло при советской власти, когда было понятно, что никто всерьез в коммунизм не верит. И мы в семье, конечно, тоже не верим. Но нет ничего страшного в том, чтобы принести присягу комсомольца и сказать что-то там на собрании. Сейчас между людьми, которые в детстве шли на этот неизбежный компромисс, и людьми, которые были от него свободны, есть значительная разница. Вторые чувствуют себя более цельно. Они быстрее замечают ложь и компромиссы — и в окружающих людях, и в самих себе.

Во-вторых, это действительно резко повышенный уровень агрессии. А агрессивные люди не просто неприятные, не просто плохо, что они в любой момент могут раскричаться, агрессивные люди хуже работают, хуже соображают, хуже ориентируются в отношениях. Этим они причиняют вред и окружающим, и самим себе.

— Существуют ли действенные способы бороться с этой агрессией?

— Самое печальное, что какого-то способа массовой работы с агрессией — глобальной агрессией или к каким-то конкретным социальным группам — нет. Это скорее вопрос внутрисемейных человеческих отношений.

Агрессия всегда, что у животных, что у людей, продиктована одним и тем же чувством — это страх. И в таком государственном, национальном масштабе на уровень агрессии отдельных людей можно повлиять, если кто-то берет на себя ответственность: «Это я что-то не то сделал. Это я что-то не то решил. Я в отставку ухожу». Поэтому и принято в цивилизованных странах, что после железнодорожной катастрофы или тотального неурожая министр соответствующей сферы уходит в отставку по собственному желанию.

Если ваш ребенок стал агрессивным в своей позиции по отношению к пресловутой «спецоперации», едва ли стоит пытаться напрямую воздействовать на эту агрессию. Если он «заразился», если, так сказать, ведется, значит, у него достаточно высокий уровень тревожности и связанной с этим агрессивности. Надо смотреть, где мы недостаточно обеспечили ему безусловное чувство принятия.

— А как быть, если агрессию провоцирует то, что мобилизовали кого-то из близких?

— Комментировать надо всё, в том числе и это. При этом максимально стараясь не сделать ребенка агрессивным. Даже в такой ситуации нельзя настраивать его против кого-то — ожесточение к конкретным людям опасно.

Если, к несчастью, призвали отца, нужно объяснять, что это очень плохо и неправильно. Гораздо больше пользы он бы приносил, работая на своей обычной работе и находясь рядом со своей семьей. «Почему его тогда призывают?» — «Ну видишь, сейчас эти решения принимают люди, которые, к сожалению, не так ориентируются в ситуации и действуют как-то ослепленно».

— Нужна ли честность в ситуациях, когда ребенок интересуется, как дела у мобилизованного родственника?

— Многое зависит от того, сколько лет ребенку. Если он не в переходном возрасте, ему точно не надо рассказывать трагичные подробности. Но подросток — уже не ребенок. И с ним надо делиться информацией, которой мы располагаем.

Если родственник погиб, тут важно о гибели или просто о смерти ближнего сообщать как можно позже.

Если сказать ребенку о смерти дедушки назавтра после того, как он сидел у этого дедушки на коленях и играл, — это сильнейшая травма. Если сказать через два месяца, когда он физически и психологически отвыкнет — это совсем другое. То же самое и тут, надо говорить настолько позже, насколько жизнь позволяет.

Если родственника ранили и это не слишком серьезное ранение, от которого человек быстро оправится, можно говорить сразу. Если это что-то другое, тогда надо придать этому в глазах ребенка какой-то дополнительный смысл.

Например, если человек остался без ноги или без руки — вот как теперь он будет осваивать окружающее пространство. Как он научится или не научится ходить на протезе или на костылях. То есть ориентировать ребенка на внешний социальный план последствий.

— Сколько времени должно пройти, чтобы травма «спецоперации» стерлась или хотя бы притупилась?

— Я не знаю. Люди, и дети в том числе, травмируются после каждой войны. И есть разница между тем, что это за люди: из страны, которая напала или на которую напали.

Всегда больше деформируется страна-победитель. Этот опыт в истории поставлен много-много раз. Потому что очень велик соблазн сделать ставку на силу. Мы ж победили, значит, с нас взятки гладки, что переживать — победителей не судят. А побежденные вынуждены критически пересматривать свои действия, свои идеологии.

Фото: Донат Сорокин / ТАСС