«Вдоль залива можно было бы сделать питерский Манхэттен». Главный архитектор Москвы — об уходе иностранных бюро, реновации и развитии Петербурга

В 2023 году в Петербурге работает главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов — он занимается восстановлением лютеранской церкви Анненкирхе. Кузнецов работал над парком «Зарядье» и над реконструкцией стадиона «Лужники», а также продвигал в столице программу реновации.

«Бумага» поговорила с архитектором о том, чем в Москве закончились протесты против реновации, о судьбе «Тучкова буяна» и других скандальных проектов и узнала, почему он решил бесплатно отреставрировать лютеранскую церковь в Петербурге.

Об Анненкирхе

— Вы уже говорили «Бумаге» на открытии выставки «Из огня» в Анненкирхе, что взялись за восстановление храма на волонтерских началах, потому что у него есть своя магия и атмосфера. Можете пояснить, в чем она?

— Тут есть место индивидуальному восприятию. В моем понимании архитектура — это не только дерево, крыша, камни, штукатурка и прочее, но и история здания, которая так или иначе проявляется во внешнем виде, и жизнь, которую здание ведет сейчас.

Если говорить конкретно, то следы реконструкции Анненкирхе 30-х годов, следы превращения в кинотеатр, следы пожара делают место очень особенным. Более того, после всех исторических потрясений церковь ведет активную культурную жизнь. Если бы мы начали делать консервативный проект с полноценной реставрацией, то мы, наверное, ограничили бы работу Анненкирхе. Проведение широкого круга мероприятий, выставок и концертов зависит в том числе от того, как здание выглядит сейчас.

Тот, кто видел презентацию на открытии моей выставки, заметил, что мы не сильно что-то меняем в Анненкирхе. Идея преображения или обновления церкви — это подход с целью оставить всё хорошее, что там есть. Мы планируем ремонтировать только те вещи, которые были неопрятными, неаккуратными и, главное, небезопасными. Центральная часть нашей работы — изменение кровли, которая после пожара была сделана на скорую руку как временная структура. Эта кровля режет глаз.

Плюс у Анненкирхе много проблем с качеством кладки, сейчас она в полуразвалившемся виде. В стенах огромное количество «проемов», которые в разное время делались под утилитарные надобности, но теперь они не нужны и делают слабее тело здания, «продырявливая» его. Это надо просто отремонтировать.

Также мы поставим более профессиональный свет. Площадка с такими серьезными амбициями, как Анненкирхе, должна иметь соответствующую технику освещения. Есть у нас и программа, связанная с музыкой. Вообще в церквях хорошая акустика, но Анненкирхе много раз усиленно переделывали, поэтому мы постараемся акустику улучшить, сделать так, чтобы зал максимально «звучал». Поставим орган в зале для богослужений и концертов.

— Внутри Анненкирхе после пожара выглядит необычно. Этот вид стал фирменным стилем места, и вы решили его сохранить. Почему?

— В Анненкирхе после пожара сложились очень красивые текстуры стены, выглядят они как настоящие картины.

Сейчас мы решаем, как технически сделать так, чтобы следы пожара стали полноценным живописным произведением.

— Церковь не могли отремонтировать после прошлой реставрации больше 10 лет. Почему? Это был вопрос денег, были сложности согласования проекта с КГИОП или эстетические противоречия? И как всё решилось сейчас?

— Мы познакомились с коллегами год с небольшим назад. Почему не получалось раньше заняться ремонтом — сложно сказать. Видимо, должны были звезды сойтись, совпасть ряд обстоятельств: и возможности, и желание.

К тому же в России лютеранская церковь, в отличие от православной, не особо пользуется поддержкой. У нее не так много спонсоров, лютеран физически сильно меньше. Думаю, возможности им надо было накопить, чтобы сделать такой серьезный шаг, как обновление.

О развитии Петербурга

— В Петербурге много ценных зданий в плохом состоянии. Есть ли у нас еще места, где вы хотели бы поработать?

— Дело в том, что архитектор делает проект не потому, что захотел. Он скорее сталкивается с запросом, который ему приходит, и реагирует на него.

Сейчас у меня нет запросов в Питере, кроме Анненкирхе. Если они будут, я их рассмотрю.

— В своей работе в Москве вы большое внимание уделяете созданию комфортной среды. Когда вы приезжаете в Петербург, что вам бросается в глаза: что здесь хуже и менее удобно, чем в Москве?

— На мой взгляд, Петербург является заложником того, что он изначально интересный, красивый, комфортный город. Москва более разношерстная, разнокалиберная, разноразмерная, потому она очевиднейшим образом нуждалась во внедрении новых дизайнерских и архитектурных мыслей, а также в создании по всему городу общественных пространств.

Петербург же на первый взгляд изначально вполне благополучен, поэтому с ходу и не скажешь, чего ему не хватает. Я вижу, что сейчас в Петербурге есть и улучшения: нет замусоренности, нет большого количества визуального шума, с которым в Москве мы проделывали большую работу. В Петербурге вообще нежная, трогательная архитектура. Но не хватает озеленения, деревьев.

Однако развитие уличной среды, конечно, бросается в глаза. В первую очередь это тема набережных, особенно набережных Невы, где машин много, а для горожан пространств очень мало. И я не замечал, чтобы в Петербурге велась серьезная работа по развитию водного фронта и продвижению темы реки в городе.

Обсуждая общественные пространства и уличную среду, я мыслил бы хайлайтами и яркими проектами. Была в Петербурге классная инициатива с парком «Тучков буян», но сейчас на его месте какие-то корпуса строят. Мои глаза говорят мне: никакого парка не будет. Хотя изначально «Тучков буян» заявлялся как современный и яркий проект по типу «Зарядья».

Парк «Зарядье» в Москве взорвал ситуацию в хорошем смысле слова, дал мощный импульс архитектуре и даже ментальности, потому что горожане стали ощущать себя жителями заметно более крутого и продвинутого мегаполиса. Хотелось бы и в Питере таких проектов.

«Морской фасад» на Васильевском острове — тоже интересный проект. Там, наверное, масса поводов сделать интересные общественные пространства. Вдоль Финского залива вообще можно было бы сделать питерский Манхэттен с потрясающими видами.

Здорово прошли бы знаковые проекты в центре Петербурга. Был шанс у Новой Голландии, где сейчас милейший проект реализован. Но по сравнению с амбициями, высказанными на конкурсе, это скромный результат. Новая Голландия — это уникальное место, у которого такой большой потенциал, что там могла быть сенсация мирового масштаба.

— Почему Петербург не может решиться на проекты мирового уровня?

— У меня создается впечатление, что это проблема роли личности в истории. В Москве есть Сергей Семенович Собянин — человек решительный и продвинутый с точки зрения исследования лучшего мирового опыта. Он готов привлекать инвесторов для новых проектов. В Москве создание новой современной архитектуры только на словах звучит легко, на самом деле в жизни все проекты нуждаются в постоянной поддержке высшего руководства. Когда в Петербурге появится градоначальник такого уровня, процесс пойдет.

Мне, например, непонятно, почему Мариинка не реализовала классный конкурсный проект Доминика Перро. Мы слышали какие-то отговорки о том, что проект было сложно сделать. Понимаете, это детский лепет. В современном мире, где люди в космос летают, рассказывать, что проект нельзя было сделать, — это, на мой взгляд, просто пуританство. Мы видим, как упускаются шансы. Получается какая-то история про Курочку Рябу, которая регулярно несет золотые яйца, а их разбивают, в итоге она начинает нести простые. Условно говоря, проект Доминика Перро — это снесенное золотое яйцо, которое разбили и вместо него дали простое.

Как сторонний наблюдатель я сочувствую Петербургу, потому что считаю, что в этом городе-шедевре можно было бы делать больше запоминающихся, ярких и современных вещей. У вас есть и интересное архитектурное сообщество, и творческие люди с элегантными решениями.

Где уровень амбиций для того, чтобы сделать большой скачок? И нужен ли вообще этот скачок? На мой взгляд, он нужен. Может быть, в самом городе есть средневзвешенное мнение, что новые архитектурные решения не нужны.

Качество управления, уровень амбиций, желание, силы, возможности и команда, которая будет заниматься проектами, — вот формула успеха.

— Конечно, у нас есть запрос на новые пространства и архитектурные решения. Но много внимания горожан отнимают проблемы старого фонда, нам бы с ними разобраться.

— Да, именно в этом плане Петербург является заложником несметных богатств и своей шикарной исторической части, живет ностальгией и страхом всё потерять. В Москве же энергичную застройку всё меньше людей воспринимает как опасное для города движение.

О реновации и градозащитниках

— Вы положительно отзываетесь о московской реновации. В Петербурге тоже объявляли реновацию, что вызвало протест среди горожан. В программу (эту и аналогичные ей с другими названиями) включили кварталы 2–3-этажных коттеджей, крепкие кирпичные пятиэтажки. Их разрушение и замена таких зданий многоэтажками — неизбежное будущее Петербурга?

— Могу сказать, что в Москве в программу реновации вошли только хрущевский фонд и несколько панельных девятиэтажек. Но мы проводили тщательный отбор заявок от домов, которые представляют из себя что-то архитектурно интересное. В итоге мы выделили около 500 домов, которые будут не сноситься, а санироваться, переделываться, меняться по функционалу. Но жить там внутри невозможно, поэтому люди переселяются в другие дома.

В Москве мы старались заменять именно ветхое, панельное жилье, которое с точки зрения эстетики и комфорта ничего из себя не представляет. Я сам в хрущевской пятиэтажке вырос и жил там до 21 года, мой дом по программе реновации тоже будет в скором времени снесен. И у меня тоже есть некоторая ностальгия по моему детству, району, зелени и дворовым пространствам. Но, с другой стороны, я понимаю, что дом, который появится вместо него по программе реновации, будет гораздо лучше. Если бы я там жил, то хотел бы переехать именно в новый дом, а не в тот, где я жил ранее и где отключался регулярно свет, текло отовсюду, отваливались куски от фасада. Сейчас от других людей в Москве я тоже наблюдаю положительную реакцию на программу, люди ждут переезда.

Как в Петербурге вопросы с реновацией будут решаться, мне сложно сказать. Здесь много нюансов: какие условия жизни, как принималось решение о включении в программу, как людей спрашивали. У нас было специальное голосование, где из 8 тысяч подходящих для реновации домов за было более 6 тысяч. Голос считался положительным, если за [реновацию] в доме было хотя бы две трети жителей.

— Как в Москве вы находите баланс между сохранением исторических построек и созданием новых объектов?

— Мы стараемся, конечно, вести диалог с градозащитниками. Хватает у нас и скандальных историй.

Когда одновременно ведется много строительных процессов, можно запросто наступить на больные для города места. Поэтому для реновации мы создавали специальные комиссии для обсуждения градозащитных вопросов. Плюс в Москве есть движение «Архнадзор» с волонтерами-экспертами. Самые активные из них входят в специальные рабочие группы.

Город — это сложный организм. Нельзя просто взять, что-то нарисовать и поставить. Какие-то проекты мы останавливаем. Например, горожане отказались от изменения парка «Строгино». Мы общались с ними через депутатов, инициативные группы, но их не получилось убедить в необходимости проекта.

Понятно, что возмущение вызывает практически любая идея — без исключения. То, что стало популярным — то же «Зарядье» или реконструкция «Лужников», — на начальном этапе вызывало колоссальное сопротивление. Хотя сейчас даже странно об этом слышать.

Мы беремся за те проекты, в важности и уникальности которых мы можем убедить большинство, ключевой костяк жителей. На это убеждение уходит много сил, энергии и времени, часть проектов меняется в процессе.

Об уходе иностранных бюро из России

— Усложнилась ли на фоне санкций коммуникация с мировым профессиональным сообществом и отдельными архитекторами?

— Конечно, усложняется. В основном из-за санкционных ограничений коллег с противоположной стороны. Мы по-прежнему готовы сотрудничать. И нам жаль, что на такой созидательной, мирной профессии отразились последние события.

— Есть ли такие объекты, которые не построят в Москве и Петербурге из-за ухода иностранных бюро?

— В Москве нет объектов, которые не построят именно из-за этого. Те проекты, где уже проделан большой объем работы, мы так или иначе доводим до конца. Из остальных нам удалось безболезненно выйти на ранних фазах — так, чтобы не было заморожено на этапе строительства объектов.

Можно констатировать, что сейчас всё устаканилось. Но в начале ухода иностранных бюро была некоторая турбулентность.

— Может ли архитектура в России развиваться в изоляции, без участия иностранных компаний?

— Как показывает российский и международный опыт, классные и крутые города — это всегда место глобального сотрудничества. Так было испокон веков, даже домонгольская Русь известна итальянскими строителями. Церковь Покрова на Нерли, например, сделали не русские зодчие.

Мы не знаем такого периода в истории, когда самобытные и интересные вещи, которые стали незабываемым культурным слоем, были созданы в изоляции. Максимально изолированный период — во времена «железного занавеса» в СССР — дал, наверное, самую скучную архитектурную прослойку. Безусловно, там тоже есть интересные вещи — был советский модернизм. Хотя в СССР, надо сказать, была неполная изоляция, Хрущев внимательно относится к обмену опытом, а советские архитекторы ездили за границу, даже вели совместные с иностранными специалистами проекты. В 30-х годах прошлого века вовсе было широчайшее внедрение зарубежных архитекторов.

Всё самое крутое в мегаполисах — в Москве, Нью-Йорке, Токио, любом другом — создается благодаря сотрудничеству. Национальные школы развиваются в конкуренции с лучшими мировыми архитекторами.

Это те принципы, которые мы исповедовали все годы работы нашей команды. Мысль однозначная: изоляция — плохо, сотрудничество — хорошо. И мы будем надеяться, что сотрудничать получится и дальше. Сегодня на личном уровне все контакты с мировым сообществом архитекторов остаются. Никто ни с кем не ссорится.