С конца апреля в Петербурге работают сортировочные COVID-центры Медицинского института имени Березина Сергея. В них пациенты проходят обследование и КТ, по итогам которых их направляют в больницу или на домашнее лечение. Так частная клиника помогает разгрузить государственные стационары.
С начала эпидемии в МИБС выявили почти 10 тысяч внебольничных пневмоний — больше половины от общего числа пневмоний, зарегистрированных в сортировочных центрах города. Центр ведет собственную статистику и ежедневно публикует ее в соцсетях — и это почти единственные открытые данные по заболеваемости пневмонией в Петербурге.
«Бумага» поговорила с куратором петербургских сортировочных центров, заместителем главврача Михаилом Черкашиным. Он рассказывает, как появились сортировочные центры, как в городе обстоят дела с заболеваниями пневмонией и почему не все случаи попадают в официальную статистику.
— Зачем Петербургу понадобились частные сортировочные COVID-центры и чем конкретно вы занимаетесь?
— Так получилось, что к середине апреля стало понятно, что количество больных очень большое (к 20 апреля в Петербурге болело коронавирусом 1846 человек — прим. «Бумаги»). В приемные отделения больниц по несколько часов стояли очереди из машин скорой помощи.
В то же время мы увидели, что в Москве запустили диагностические КТ-центры для раннего выявления заболеваний [коронавирусом]. Родилась мысль немного изменить московскую идею в более продвинутую сторону и заняться именно медицинской сортировкой больных.
Всё устроено просто. Человек обращается за медицинской помощью: набирает 03 или вызывает врача из поликлиники. До того как мы открылись, машины ехали в приемные отделения больниц — и там принималось решение, нуждается пациент в госпитализации или нет. На это терялось огромное количество времени. Поэтому в 20-х числах апреля мы совместно с комитетом по здравоохранению обсудили ситуацию и вскоре запустили наши центры.
К нам привозят пациентов на машинах скорой помощи, мы выполняем компьютерную томографию органов грудной клетки, врач осматривает пациента. И на основании рентгенологической и клинической картины принимается решение о том, нужна госпитализация или нет. По нашему опыту, больше 50 % пациентов мы отправляем домой под наблюдение врача поликлиники.
— В чем суть сортировки? Как это помогает пациентам?
— С помощью сортировки разгружаются приемные отделения больниц, снижается нагрузка на скорую помощь. Если раньше, до открытия сортировочных пунктов, бригада брала пациента и уезжала на семь часов в очередь, то у нас очередь меньше. Например, в конце мая, когда был пик обращений, у нас во дворе стояло 37 машин, а очередь была максимум часа два. Мы отпускали бригаду, и в больше чем половине случаев она ехала не в больницу — она ехала домой.
Вообще, сортировка — это военный термин. Ее включают в очаге массовых санитарных потерь, когда мы понимаем, что больница не может справиться с большим количеством поступлений.
— Врачи сообщают, что в стационары поступает больше больных, которые были на амбулаторном лечении. Это может быть связано с сортировкой?
— Это отчасти идеология сортировки. К сожалению, у небольшого процента больных состояние действительно может ухудшиться. Мы откладываем легких больных «на потом», понимая, что некоторым из них может стать хуже. Но когда им станет хуже, ситуация с больницей будет уже легче — и человека без проблем смогут принять и лечить. Подобные меры принимались во всем мире.
— Сколько пневмоний вы диагностировали за время работы?
— С 26 апреля по 8 июля мы диагностировали в Петербурге 10 053 пневмонии.
— Вы анализировали, каких пациентов к вам привозят? Какой у них возраст, много ли среди них медиков?
— Да, мы проводим анализ, но это огромный массив данных. Пока мы сделали анализ по медработникам, их у нас примерно 9 % от всех обращений.
Возраст мы пока не обсчитывали. Но общее впечатление — а я сам работал врачом внутри [в сортировочном центре] и видел больных своими глазами, — что у людей старшего возраста более тяжелая клиническая картина и тяжелее протекает пневмония. Но это субъективно. То же самое касается сопутствующих патологий. Например, у человека сахарный диабет — значит, у него пневмония будет тяжелая.
При этом сейчас в целом стало гораздо легче: гораздо меньше тяжелых больных. Сейчас около 40 % обращений — люди без пневмоний, у них абсолютно чистые легкие. Раньше соотношение было совсем другое. В самые тяжелые дни — где-то в конце мая и начале июня — у нас бывало по 85 % пневмоний в сутки.
— Вы ведете статистику с самого открытия сортировочных центров. Как принималось это решение?
— К тому моменту уже несколько главных врачей московских больниц публиковали свою статистику в фейсбуке. И, мне кажется, эта открытость только помогала. Плюс нам самим интересно понимать тренды и тенденции.
На нас никто не давит. Никто не говорит нам, чтобы мы какие-то цифры показывали, а другие не показывали. Может быть, потому что эта статистика не совсем отражает ситуацию в городе в целом. Но, судя по тому, что мы знаем из данных комитета по здравоохранению, тренды очень похожи.
Например, на пике обращений в конце мая за сутки к нам приехала 401 машина скорой помощи. Примерно в те же дни в городе было по 850 госпитализаций из-за пневмонии в сутки. И когда у нас обращения пошли на спад, мы увидели, что и в городе количество госпитализаций падает, некоторые перепрофилированные стационары закрываются, количество свободных коек постепенно увеличивается.
— Какую часть от общих проверок на пневмонию составляют проверки в ваших центрах?
— Больше половины [от всех проверок в сортировочных центрах в городе]. Мы раз в неделю получаем сводные данные от комитета по здравоохранению по всем КТ-центрам города, не все из которых работали со скорой помощью. На данный момент лишь мы на 6-й Советской продолжаем работать со скорой, так что наши данные точно самые большие.
— Вы заметили какой-либо всплеск заболеваемости после парада, голосования и смягчения режима самоизоляции?
— Мы видим [в начале июля] в среднем 100 человек в день. Две недели назад видели 170–200. Но никакого всплеска заболеваемости не происходит — то чуть-чуть вверх, то чуть-чуть вниз.
У нас были эти опасения в связи со снятием ограничений, парадом и голосованием, но пока подтверждений нет.
— Были моменты, когда в Петербурге выявляли много пневмоний, хотя статистика по заболеваемости коронавирусом оставалась на том же уровне. Вы можете, как человек, который с этим работает, рассказать, как это можно объяснить?
— Конечно, по сравнению с 2019 годом количество пневмоний выросло в разы. И вполне очевидно, что большинство этих пневмоний были коронавирусными.
Почему статистика отличается, почему выделяют отдельно внебольничную пневмонию и коронавирусную инфекцию? Потому что есть проблемы с тестами. Далеко не всегда ПЦР (полимеразная цепная реакция, основной метод тестирования на коронавирус — прим. «Бумаги») показывает наличие вируса при том, что у человека есть пневмония. Даже Всемирная организация здравоохранения ввела новый код квалификации болезней — «внебольничная пневмония коронавирусная (подтвержденная клинически, рентгенологически без лабораторного подтверждения)».
Помимо того, что тесты не идеальны, есть еще биология вируса. Мы берем мазок из зева — грубо говоря, из носоглотки, — а вирус там живет только первые пять-семь дней с момента заражения, а потом уходит. Человек может быть на ИВЛ с сильнейшей пневмонией, вызванной коронавирусом, а мазок у него будет отрицательный.
— Как вы оцениваете процент ошибок, которые возможны в ваших сортировочных COVID-центрах — в плане выявления пневмонии?
— Естественно, то, что делает человек, всегда может сопровождаться ошибками. У нас заведующая рентгенологическим отделением выборочно проводит контроль качества. Где-то 5 % снимков пересматриваются.
Судя по проверкам, бывали ошибки, когда при большой загрузке пациентов путали: кому-то на руки выдавали не его заключение. Плюс у нас есть обратная связь с больницами. Были ситуации, когда скорая уже увезла пациента в приемное отделение больницы, а нам оттуда звонят и говорят, что на флешке не те данные.
Приходится подобное оперативно решать. Но на такое количество [обращений] процент ошибок достаточно маленький. Это единичные доли, укладывающиеся в общечеловеческую жизнь.
— Вы не считаете, что разгрузкой сети городских стационаров должен был заниматься Смольный? У нас достаточно четкое разделение на частную и государственную медицину — и в основном они существуют раздельно.
— В современном мире вообще не должно быть разделения на частную и государственную медицину. Существует национальная система здравоохранения, в которую входят учреждения любой формы собственности и с любым учредителем. Допустим, в США вы почти не найдете государственных больниц — государственными там являются только медицинские учреждения министерства по делам ветеранов.
Для нас идеологически нет никакой разницы — мы работаем почти 20 лет, и у нас подавляющее большинство пациентов по онкологии лечатся по ОМС либо по квотам. Потому что важна доступность медицинской помощи, а не источник финансирования. Для нас даже лучше, когда за пациента платит не он сам, а государство. Я вообще считаю, что человек не должен платить свои деньги за лечение.
— Возникали ли сложности при обсуждении совместной работы с комитетом по здравоохранению и Роспотребнадзором?
— Никаких сложностей. У нас был вопрос — чем мы можем помочь городу. У нас есть компьютерные томографы, физические возможности зонировать, обеспечить санэпидрежим, посадить внутрь врача-клинициста и так далее. Так что никаких препон не было, все хотели взаимодействовать. Мы же все люди.
— Но это же государственные структуры с многоуровневым согласованием. Много времени заняло включение вас в общую маршрутизацию?
— Здесь свой нюанс: мы давно работаем в ОМС в Петербурге. Единственное — изначально на эту историю не было тарифа, поэтому в первую неделю мы работали бесплатно. Потом уже появился тариф — территориальный фонд ОМС его ввел, — и нам начали оплачивать ОМС.
Мы согласились, так как на тот момент в городе вообще было очень сложно. Пандемия бывает раз в 100 лет, и никто особо не представлял, как с этим работать: что правильно, что неправильно, что нужно и что не нужно. Любую помощь город принимал нормально.
— Как ваши сотрудники реагировали на работу в сортировочных центрах?
— У нас внутрь пошли только добровольцы: мы спросили людей, кто готов — кто согласился, тот и пошел.
В плане средств защиты у нас всё было, так как мы готовились к тому, что нам придется работать с коронавирусной инфекцией, с конца февраля — начала марта. Конечно, мы не думали, что заработаем как КТ-центр: изначально считали, что наш стационар перепрофилируют под COVID-19.
При этом наши сотрудники не попадают под программы о выплатах за работу с инфекцией. Мы платим премии из своих денег, но это не то что постановление правительства.
— У вас были случаи заражения или смерти сотрудников?
— Смертей, к счастью, не было. Заражения были, но, как ни удивительно, не у сотрудников «красной зоны» — заболевали люди, которые работают в других подразделениях. И с высокой долей вероятности, это происходило не на работе.
У нас была не то что вспышка — мы выявляли коронавирус у пациентов в стационаре, и там сделали обсервационное отделение. Сейчас все здоровы, все вылечились.
