Фотограф Александр Петросян, который уже 20 лет снимает Петербург, теряет зрение. Он перенес несколько операций на глазах, включая пересадку роговиц и хрусталиков, но в августе рассказал, что проблемы со здоровьем обострились. Медиаменеджер Демьян Кудрявцев запустил в фейсбуке сбор денег для него.
«Бумага» поговорила с Александром Петросяном о том, как он фотографирует, не видя четкого изображения, почему считает, что Петербург теряет аутентичность, и как заново узнает город, в котором живет с детства.
Александр Петросян
О начале карьеры и проблемах со зрением
— Когда вы впервые взяли в руки фотоаппарат и когда всерьез занялись фотографией?
— Камеру я получил в подарок более 40 лет назад (сейчас Александру 55 лет — прим. «Бумаги»), но всерьез не фотографировал еще лет 20. Сразу после армии устроился фотолаборантом, потом работал фотографом на заводе. В 1990-е перебивался случайными заработками: приходилось и фотоаппаратами торговать, и фотографировать всякую бытовуху — садики, школы, свадьбы.
К 2000 году мне всё это надоело. Я подумал, что нужно заняться в жизни тем, чего реально хочется больше всего: фотографировать для души. Тогда я пошел в еженедельник «Мой район», а после этого устроился в «Коммерсантъ», где работаю до сих пор.
Я бросил налаженный бизнес: у меня были свадебные заказы, несколько съемок садиков и школ. Можно было хорошо существовать в плане денег. Но я просто оставил это и ушел в ноль, на улицу. Потому что удовольствие, которое я получаю от процесса, показалось гораздо большим, чем удовольствие от денег, которые зарабатываешь, снимая не то, что интересно.
— Что вас подтолкнуло сменить род деятельности?
— Начало серьезного занятия фотографией связано с периодом, когда у меня начались проблемы со зрением. Наверное, хотелось как-то компенсировать это.
Тогда, около 32 лет, зрение стало быстро садиться, а после обследования обнаружились проблемы с роговицами, а потом и с хрусталиками — их нужно было пересаживать. В такой ситуации не знаешь, когда, что и как будет. Я решил: хватит откладывать и заниматься сопутствующей деятельностью, нужно делать то, что всегда хотелось.
— Какой диагноз вам поставили офтальмологи?
— Мне не хотелось бы называть диагнозы — это мало кому интересно. Вообще, не очень хочется муссировать эту тему, это сродни тому, как люди просят деньги, выставляя свои язвы напоказ.
Я пытаюсь снимать тем ресурсом, который мне отпущен. В моей ситуации обостряется счетчик времени: мне интересно успеть посмотреть, успеть заметить. Стараюсь снимать каждый день, хожу и фотографирую. Это мне приносит реальное удовольствие.
Конечно, на работе я не распространялся про то, что у меня плохое зрение. Я считаю, что это никого не интересует. Главное — сделать работу качественно и в срок. А какой ценой это дается — твои личные сложности.
— Сейчас вы достигли того, к чему стремились в 2000-е?
— Да. Более того: обстоятельства сложились таким образом, что работодателей устраивает и мой взгляд, и то, что я снимаю. Я достиг равновесия, о котором мечтал: делать, что нравится, чтобы это еще и нравилось другим.
О процессе съемки и работе с героями
— Как вы ловите кадры? Можете рассказать о процессе съемки?
— Вижу я нечетко. У меня один глаз видит сравнительно контрастно, но он не резкий, а второй — резкий, но абсолютно не контрастный. В итоге я вижу какие-то размытые очертания, но за годы тренировок мозг научился достраивать картинку. Плюс помогает автофокус, который есть в современных камерах. Дома, при помощи дырчатых очков или других приспособлений, могу рассмотреть картинку.
Дополнительный кайф заключается в том, что в момент съемки не знаешь, что именно получится: улыбается человек или нет, мужчина это или женщина. Просматривая отснятый материал, можно делать открытия: вроде снимал одно, а получилось совсем другое. Причем может получиться гораздо интереснее, чем ты хотел — сплошной каскад неожиданностей.
— Как вы работаете с героями: просто идете по улице и наблюдаете за окружающими?
— Как у всех фотографов, снимающих на улице, бывает по-всякому. Бывает, стоишь в каком-то интересном месте, где интересный свет, и ждешь, что там кто-то появится — но вхолостую. Бывает, на прогулке разгляжу интересные контуры какого-то человека и фотографирую в надежде, что камера схватит. Так как я делаю много снимков, некоторые получаются.
— Как на это реагируют люди?
— По-разному. Большинство равнодушно: снимаешь и снимаешь. Человек с фотоаппаратом в наше время настолько привычен, что не вызывает реакции.
Некоторые бывают недовольны, могут сказать: «Зачем снимаешь?» или «Сотри». Если вежливо просят, я всегда стираю. Но вообще, эксцессов было настолько мало, что пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать.
— У вас есть любимые снимки?
— Да, и они меняются со временем. Тем не менее есть знаковые снимки, которые дороги мне как некоторые вехи в творчестве. Даже при гигантском объеме съемок в конце всё равно останется очень ограниченное количество работ, за которые действительно не стыдно.
— Можете рассказать историю какого-то снимка, который вам до сих пор нравится?
— История, как правило, бывает самая незатейливая. Например, фотография [разведенного моста], которая стала моей эмблемой на долгие годы, была сделана в 2007 или 2008 году, когда Благовещенский сдавали после ремонта. Рабочие ходили по разведенному мосту, я шел по мосту-дублеру в ЗАГС на чью-то свадьбу. Камера была на боку, я опаздывал. Заметил какие-то тени, щелкнул — и у меня получился человек, перешагивающий через мост. Вроде ничего особенного. Но это тот самый случай, когда изображение превосходит то, что на нем непосредственно изображено, становясь метафорическим образом.
— Как вы сами оцениваете свои фотографии: это искусство, документалистика, журналистика?
— Конечно, это не журналистика и, я думаю, не документалистика. В них слишком много авторского. Хоть я и работаю в газете фотокорреспондентом, себя таковым не считаю: большую часть времени я снимаю то, что мне интересно. Я не считаю себя и фотохудожником. Потому что ничего художественного я не делаю.
Я не отношу себя ни к какому конкретному разделу. Меня, скорее, нужно расценивать как человека, который любит фотографировать. А более точные рамки и критерии пускай определяют те, кому это интересно.
— А вы используете фотошоп?
— Да — когда снимаю для себя: регулирую яркость, контраст, насыщенность, свет. Но когда посылаю снимки с горящего события в редакцию, то, конечно, фотошопа там нет.
— Я спрашиваю, скорее, о том, добавляете ли вы на кадры какие-то элементы.
— Я несколько раз делал такое для прикола. Как-то раз снял вид на Петропавловку и впечатал [туда] огромную луну, снятую другим объективом. И выставил это под названием «Фантастический день», думая, что люди догадаются.
Самое смешное, что некоторые не только не догадались, но и использовали серьезные астрономические выкладки, чтобы доказать, что снимок действительно мог быть реальным. Они это доказали даже с точностью до расстояния, откуда он мог быть снят!
Еще были случаи, когда я печатал облака или птичку в небе. Мне было интересно, как будет смотреться пейзаж. Наверное, все через это проходят. Но делать подобное постоянно совершенно неинтересно. Гораздо круче и приятнее во всех отношениях пытаться поймать кадр, чтобы он сразу состоялся. Именно к этому я всегда стремлюсь.
О красоте Петербурга и любимых местах
— В одном из интервью вы говорили, что пытаетесь «запечатлеть ускользающую красоту» Петербурга. Как, на ваш взгляд, меняется город?
— Каждый, кто живет в Петербурге, может заметить изменения, которые произошли в нулевые. Даже если сравнить фотографии 1970-х, 1980-х и 1990-х годов с нынешними, вы увидите, что очень многое изменилось в плане визуальных элементов: стало больше проводов, вывесок, рекламы, знаков и так далее. Что-то отреставрировалось и выглядит уже не так аутентично, что-то исчезло.
Понятно, что город живой — и всё меняется. Но для фотографа Петербург был более приятен для съемки в те годы, потому что было меньше визуального мусора. С другой стороны, тогда было и меньше технических возможностей.
— Вы родились во Львове и переехали в Петербург школьником. Помните первые впечатления?
— Это было ошеломительно, я будто попал в другой мир. Все эти горизонтальные просторы, архитектурные пиршества. Хотя во Львове тоже архитектура весьма старинная и интересная, там скорее стиль средневековой Европы, а здесь — более поздняя эпоха.
Конечно, в детстве я о подобном не думал. Тогда просто некоторые вещи казались мне удивительными и вызывали массу фантазий: например, знаменитая колесница на арке Генштаба казалась отголоском каких-то древних времен. Первым делом, когда я стал снимать, то забрался [на крышу], чтобы посмотреть на колесницу вблизи. Потом я исследовал все городские достопримечательности и снизу, и сверху, и отовсюду.
— Можете описать, как вы видите Петербург?
— Я вижу некоторую созвучность города со своей ситуацией. Как я фотографирую вопреки тому, что условия очень не способствуют, так же существует и город. Вопреки здравому смыслу Петербург возник на топком и гибельном месте, вопреки всем историческим катаклизмам выстоял, живет и развивается.
Петербург — это город вопреки всему. Даже хорошие кадры здесь получаются не потому, что ты всё хорошо задумал и сделал правильно, а вопреки: когда что-то пошло наперекосяк и вмешался тот самый уникальный случай, который нельзя заранее предусмотреть.
— Вам не кажется, что с теми переменами в Петербурге за последние десятилетия он перестает быть городом-«вопреки»?
— Аутентичности становится меньше, и это не старческое брюзжание типа «Вот я помню тот самый Питер». Действительно очень много меняется и теряется, приходится сильно изощряться, чтобы отснять какие-то всамделишные места, а не декорации.
Но мне вспоминается мнение, которое я где-то прочитал, что Петербург сродни тем редким людям, которые в гробу хорошеют (вероятно, речь о цитате поэта Владислава Ходасевича: «Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом» — прим. «Бумаги»).
В моменты катаклизмов, на мой взгляд, Петербург за счет своего драматичного вида смотрелся очень впечатляюще. Возможно, это какой-то феномен из серии «чем драматичнее жизнь, тем ярче фотографии», но в любом случае пластмассовый новодел, который у нас часто возникает после реставрации, мне менее интересен, чем исконные вещи, покрытые патиной времени.
Наверное, нужно найти какую-то золотую середину. Если мы хотим что-то восстанавливать, это должно быть максимально аутентично и не нарушать подлинности.
— У вас есть любимые места в городе?
— Я в основном снимаю в центре. На окраинах, если и бываю, то только по надобности. Мне там неинтересно: новые районы во всех городах похожи. Там не видно, что это Петербург.
Моя основная локация — это маленький сектор, который называют золотым треугольником. Все эти годы я там и фотографирую.
— При этом вы продолжаете узнавать город?
— Конечно, даже в этой малой локации бывают удивительные открытия. Вы можете сами за собой проследить. Я, например, недавно шел по своей улице, где живу уже 40 лет, и жена сказал «Посмотри». Я поднял голову и увидел каких-то кариатид, которых никогда не замечал, потому что в этом месте шел не поднимая головы.
То же самое случается и с другими локальными вещами. Бывает, зайдешь в какую-то парадную — и сделаешь для себя открытие.
Получается уникальная ситуация. Есть сотни людей, которые пытаются рисовать или фотографировать город, — казалось бы, все ракурсы уже сняты и пересняты. Но чудом за счет каких-то незначительных изменений всегда находится что-то свежее, что еще способно удивлять.
— Что вас больше всего вдохновляет в городе?
— Это что-то, что уже трудно повторить. Но, во-первых, ты сам бываешь в разном состоянии и по-разному видишь. Во-вторых, появляются возможности для других ракурсов, которые ты никогда не пробовал. И в-третьих — самое главное, — всё время меняется состояние природы и световые кондиции.
Это всё как калейдоскоп. Вроде стеклышки те же, но при одном повороте уже немножко по-другому, и это создает свой эффект. Это вечно живой организм, который можно постигать бесконечно и не постигнуть.
О будущем
— Демьян Кудрявцев написал, что если бы вы жили в США или Европе, то были бы «запредельно обеспечены и знамениты». Вы не думали о переезде?
— Думал. В 2015-м я даже выиграл грин-карту и пару раз съездил в Нью-Йорк. И всё равно решил остаться здесь. Хоть мне там и очень нравилось, как я уже говорил, здесь я себя чувствую максимально аутентично. Это может показаться глупым, но я с Петербургом на одной частоте.
— Вы себя представляете кем-то, кроме как фотографом?
— Я из семьи музыкантов, и я с удовольствием бы занимался музыкой, если бы в детстве не бросил. При этом считаю, что в идеале фотография должна считываться не за счет смысловой и повествовательной нагрузки, а непосредственно проникать в душу, сознание, кровь — как музыка. Музыка, которая есть в хороших фотографиях, — это то, к чему я стремлюсь в своем творчестве.
— Вы думали, что когда-то придется уйти из фотографии?
— Всё когда-нибудь заканчивается, к этому всегда нужно быть готовым. Но вообще, фотография — это же просто вид общения. Самый главный формат общения — это любовь, а фотография просто ее разновидность. Так что стремление к абсолюту не ограничивается фотографией.
Я считаю, что если что-то уходит, то что-то приходит взамен. Я спокойно отношусь к ситуации, когда не будет возможности фотографировать. Одна дверь закрывается, другая открывается: будет что-то еще.
Моя фотография — это рассказ. Плюс я часто писал рассказы к фотографиям, мне это нравилось. Возможно, продолжу. Если тебе есть что рассказать, не важно, как ты это делаешь: фотоаппаратом, устно или письменно.
— Я правильно понимаю, что у вас есть вероятность полной потери зрения?
— Мне не хотелось бы об этом говорить. Мне нравится думать, что всё будет хорошо. В моей жизни всегда складывалось так, что даже в самый критический момент, когда кажется, что уже всё, приходит чудо, спасение, помощь. А раз так всё время бывает, то это действительно есть. Стало быть, глупо думать о плохом. В любом случае всё будет замечательно. Это не голый ничем не обоснованный оптимизм. Так у меня сложилось из личного опыта.
Мне не очень приятно, когда на разных сайтах и даже некоторых телеканалах пишут и говорят: «Александр Петросян слепнет», «Александр Петросян ослеп» и так далее. Читаю новости и вспоминаю, как Марк Твен сказал: «слухи о моей смерти несколько преувеличены». Пока всё хоть как-то различимо, можно жить и радоваться.
В этом материале «Бумаги» смотрите старинные снимки Петербурга, которые сделали цветными. А тут — архивные фото города с 1840-х годов. Подробнее о том, как меняется Петербург, читайте в этой рубрике «Бумаги».
