«Акция силовиков против 24-летней девчонки». Как петербургскую феминистку Паладдю Башурову выдавили из страны обысками и задержаниями

Активистка и художница Паладдя Башурова — единственная подозреваемая по всем четырем уголовным делам о «телефонном терроризме», которые заводили в Петербурге на противников войны в Украине. Девушка не хотела покидать Россию, но осенью к ней несколько раз приходили с обысками и дважды ее задержали. После этого активистка уехала в Армению.

«Бумага» поговорила с Паладдей о том, почему она отказывалась уезжать из Петербурга, несмотря на давление, почему силовики не отстали от нее даже после снижения протестной активности и как может измениться антивоенное движение.

«Сломали дверь, которую я только успела починить». Как к Паладде приходили с обысками

— В сентябре и октябре к тебе несколько раз приходили с обысками, два раза тебя задерживали. Расскажи, что происходило в твоей жизни в эти два месяца.

— После объявления «частичной мобилизации» у меня прошел второй обыск за полгода по всё той же статье [о «телефонном терроризме»], но уже по другому делу, третьему на тот момент.

Перед митингами [против мобилизации] силовики пришли, выломали общую с соседями дверь и ломились ко мне. Я открыла [им], когда они уже собирались выламывать дверь в мою квартиру. Меня поместили в изолятор на 48 часов.

Перед днем рождения Путина силовики снова пришли, опять срезали общую дверь, постучались ко мне и ушли. После этого я уже уехала.

— Эти обыски были приурочены к каким-то акциям? Ты участвовала в уличных протестах?

— Я ходила на акцию, когда только объявили мобилизацию [21 сентября]. Но кажется, им [силовикам] это неважно — они всё равно бы пришли. Перед днем рождения Путина происходили нелепые вещи: задержали двух активисток на улице и вменили им потом статью о неповиновении полиции.

Потом [в начале октября] был еще один шмон по «телефонному терроризму», и там задержали двух активисток, а ко мне постучались и ушли.

— Как на этом фоне изменились твоя повседневная жизнь и твое эмоциональное состояние?

— До сентября последнее задержание у меня было в мае, поэтому я успела выдохнуть и пыталась жить свою жизнь. Устроилась на работу. Проработала неделю — и меня задержали.

Когда они [силовики] пришли второй раз за две недели и снова сломали дверь, которую я только успела починить, мне уже все знакомые, друзья и соратники говорили, чтобы я уезжала.

«Я шла из метро домой и просто начинала рыдать». Почему Паладдя отказывалась уезжать — и почему всё же решилась

— Ты в интервью и нам, и коллегам из других СМИ подчеркивала, что тебе страшнее уехать, чем остаться. Как ты пришла к пониманию, что эмиграция, вероятно, лучший выход из ситуации?

— Я лежала на кровати. Менты только перестали стучаться ко мне в дверь. Было восемь — девять утра. Я не понимала, вернутся ли они. Все, кому я писала, говорили: «Ты замучила, уезжай уже, а?» И я поняла, что доставляю всем кучу неудобств. Встал выбор: доставить неудобство себе или продолжать доставлять много неудобств окружающим.

Я знаю, что со мной происходит в изоляторе [при задержании]. Я там не умираю, меня там не избивают — я просто сижу и выхожу. Но мои близкие, моя мама, друзья, соратницы, подписчики — все переживают. Тратят какой-то эмоциональный ресурс, чтобы меня поддержать, передать что-то в изолятор, покормить моих кроликов.

Я единственная фигурантка, которая есть в каждом деле о «телефонном терроризме». Не знаю, почему ко мне так прикопались. Почему-то им хочется, чтобы я периодически попадала в изолятор, но при этом меня не сажают за «фейки», «дискредитацию армии» или что-то подобное — хотя в моих соцсетях это можно найти на раз-два.

Постоянно жить в подвешенном состоянии, когда непонятно, придут ли они завтра… Я недавно поймала себя на мысли, что за полторы недели в Ереване посмотрела в дверной глазок ровно раз. В Петербурге я это делала каждый час. Когда что-то падало, шуршало, я тряслась от страха, что это менты. Я стала это анализировать и поняла, что это не норма.

Так я и поддалась на уговоры. В тот день, когда ко мне пришли четвертый раз, я приняла решение [уехать из России]. Хотя до последнего надеялась, что, может, Путин сдохнет за две недели, пока я собираюсь.

Уезжать было очень тяжело. Последнюю неделю я выходила из метро и по пути домой начинала рыдать, а дома продолжала. Но я знаю, что это временно.

Мне всего 24 года, я нигде не жила, кроме Петербурга и еще двух городов, никогда не жила без животных. У меня не было мобильности: я не могла просто взять и поехать в Тбилиси. А сейчас я подвижна, решила что-то [новое] пробовать и заодно пожить без постоянной готовности провести лучшие годы в изоляторе.

— Почему для тебя было так важно остаться?

— Я люблю Петербург, свою квартиру, своих кроликов. Когда была пандемия, я сделала так, чтобы в квартире было максимально комфортно. Я сама делала ремонт, сама выращивала растения. Я человек, редко куда-то уезжающий: люблю дома сидеть, я работала из дома. И если я хотела куда-то пойти, то всегда знала куда.

Мне было важно видеть, что Петербург сопротивляется. Что есть антивоенный стрит-арт, что люди не бросаются на меня за надпись «Нет войне» на рюкзаке. У меня было ощущение, что люди, которые уехали, видят Россию и Петербург несколько иначе, чем я. Мне хотелось видеть всё своими глазами.

Так вышло, что с начала войны я не была на митингах, кроме митинга против мобилизации 23 сентября. Мне было важно прийти на эту стихийную акцию и увидеть людей. Увидеть, что они знают: они сейчас крикнут «Нет войне» и на них пойдут росгвардейцы — но они всё равно крикнут. Я рада, что не уехала раньше и застала это.

Видеть всё своими глазами мне важно и сейчас, но я уже как-то подустала от изоляторов. Последний раз, когда меня туда засунули, я много плакала, потому что мне было обидно: я проработала первую неделю, была очень уставшая, старалась не отсвечивать и не делать что-то публичное, чтобы меня не кошмарили, а они всё равно продолжили.

Это был изолятор на Захарьевской, он намного хуже изолятора на Петроге. Он прям мерзкий. Меня еще засунули в камеру с засоренным туалетом, там плавали чужие фекалии с растворенной туалетной бумагой… И как-то мне эта отсидка далась очень тяжело.

«На место тех, кто уехал, придут другие». Как изменился Петербург после начала мобилизации — и почему отъезд противников войны не убьет протест

— Мои друзья, которые ездили в Петербург и которые оттуда не уезжали, рассказывали, что лето было потрясающим: присутствовало некое ощущение забвения, как будто всё спокойно и можно жить. У тебя было такое?

— У меня не было полного забвения, потому что всё равно каждую [знаменательную] дату — полгода войны и 12 Июня — я пряталась в страхе, что за мной придут. Но не приходили.

Плюс я не всё лето провела в Петербурге — на месяц уезжала в Удмуртию. Но да, лето в Петербурге было очень приятное. Всё было спокойно, будто есть какая-то жизнь. Если не смотреть новости, не заходить в телеграм-каналы, то кажется, что да, какое-то забвение присутствовало.

— Можешь описать, как изменилась атмосфера в городе осенью, накануне твоего отъезда? На твой взгляд.

— Очень сильно. Появилось больше граффити. В метро и на улицах стало больше людей с понурыми лицами.

За мной есть грешок подсматривать [экраны] в чужих телефонах: раньше часто видела Z-паблики, а сейчас пару раз замечала, что читают «Медиазону» и «Комитет против пыток». Если снимаешь наушники, разговоры были будто только о мобилизации.

— После начала мобилизации из Петербурга и из России уехали тысячи людей, многие из которых настроены против войны. Ты не скрывала свой протест — и вот тоже уехала. Как тебе кажется, этого антивоенного протеста в Петербурге станет меньше?

— Мне кажется, на место тех, кто уехал, придут другие. Они [оставшиеся] радикализируются. Перестанут бояться клеить стикеры. Возможно, уличной агитации станет меньше из-за зимы — проводить ее в мороз просто технически сложнее.

Но я, как координаторка «Феминистского антивоенного сопротивления», вижу, что огромное количество людей, которые выходят на улицы, оставляют граффити, листовки и стикеры, — это женщины. Им от мобилизации бежать не нужно, если они не военнообязанные. Думаю, они останутся — и останутся антивоенные штуки.

— Тебе стало легче, когда ты уехала? Отъезд стал личной трагедией, какой ты себе это представляла, или ты в итоге не так тяжело его перенесла?

— Как будто бы стало немного легче. Когда я уезжала, собирала вещи — это было самое сложное, что я делала. Ни одно расставание не давалось мне так тяжело, как отъезд. С утра до вечера я была в слезах и соплях.

Наверное, мне было просто очень обидно, что так происходит. Что это не мое решение, что я этого не хочу. Мой активистский и просветительский интерес очень завязан на Петербурге: я проводила экскурсии по протестному и женскому Петербургу. Я бы очень хотела вкладываться в улучшение города. И вижу я свою жизнь в Петербурге.

Но сейчас я подумала, что у меня есть шанс увидеть другие города и страны. Перезимовать без зимы — тоже что-то интересное, у меня такого еще не было. Я могу ездить куда угодно, у меня есть работа. И я возвращаюсь в активную фазу активизма, потому что разозлилась.

Я пытаюсь найти плюсы. Но конечно, обида ужасная. Обида — это ключевое чувство за последние месяцы, потому что мне приходится переживать всё это из-за неизвестных людей, которые из неизвестных побуждений разрушают мою жизнь и не дают строить планы и карьеру. Но я жива, руки-ноги на месте. И я вернусь. Могло быть и хуже.

«Акция силовиков против 24-летней девчонки». Почему Паладдя не бросила протест против войны — хотя желала спокойной жизни в Петербурге

— Тебя когда-нибудь посещала мысль: «Может, мне перестать отсвечивать, не заниматься активизмом, тихо работать и жить в своей квартире в Петербурге?»

— Кажется, у нас с ментами — силовиками, «эшниками», не знаю, кто там за мной следит — различаются представления об активизме. Для меня выйти на митинг — это просто база, минимум. Не знаю, были ли с 2017 года крупные митинги, которые я пропустила. Высказаться в соцсетях и распространить информацию — я не рассматриваю это как активизм.

Для меня активизм — вовлечение в активистские процессы и движения, в волонтерство. И да, в какой-то момент — где-то с августа по сентябрь — я практически вывалилась из всех активистских процессов, потому что мне хотелось заняться искусством и через него выражать свою точку зрения. Но ментов это особо не волнует.

А полностью замолчать, уйти из всех соцсетей — для меня это стремится к невозможному. Мне 24 года, и с 18 лет, всю самостоятельную жизнь, я занимаюсь вещами, связанными с феминизмом, квир-движением и веганством. Я себя без этого не представляю.

Я думала сменить сим-карту и сменить квартиру, но решила, что это не избавит от паранойи. К этой мысли я пришла, когда на улице задержали Марину Сингх и Настю Филиппову. Марине, с которой мы год назад сидели двое суток за акцию против гендерного насилия, менты сказали, что следили за ней. Они [с Настей] сидели по неделе в изоляторе в одиночке — и я, когда представила неделю в изоляторе, мне аж плохо стало.

— С чем связано такое пристальное внимание силовиков к тебе? Я понял, что точного ответа ты не знаешь, но наверняка у тебя было время построить гипотезы.

— Кошмарить девок они начали не так рано, как остальных. Год назад нас задержали за акцию [против гендерного насилия], это было мое первое задержание. Потом меня и Лёлю Нордик запихнули в «первую волну» по «телефонному терроризму». Лёля потом уехала. Может, всё из-за того, что я осталась и продолжала заниматься активизмом.

Я координаторка «Феминистского антивоенного сопротивления» — в России я публично особо не говорила об этом, но кому надо — знают. Так что «эшники», если они не совсем тупые, могли это понять. Может быть, с этим связано.

Может, это просто пунктик, который они отрабатывают. Может, это целенаправленная акция против меня. Но целенаправленная акция силовиков против 24-летней девчонки, которая что-то пишет в интернете, выглядит смешно.

— Может, доносил кто-нибудь?

— Может быть. Но я не замечала пристального внимания к себе со стороны нашего главного доносчика Тимура Булатова, по чьему доносу нас задержали год назад. Мои соседи и близкие навряд ли какой-то донос могли написать. К тому же это не «дискредитация армии» и «распространение фейков», так что донос менее вероятен.

— Было ощущение, что тебя специально выдавливают из страны?

— То ли они выдавливают, то ли им нужно собрать десять фамилий, которых они шмонают и записывают в эти дела, — и из-за того, что у меня фамилия начинается на «Ба», она идет в списке в первой. Непонятно, как у них это работает. Некоторые менты мне говорили, что надо ехать, но кажется, это была их личная забота обо мне.

— Что с тобой происходит сейчас? И какие у тебя планы?

— Я сейчас живу у своей подруги и жду, пока освободится квартира, в которую я должна заехать в Ереване. Что будет со мной дальше, не знаю. Прямо сейчас я возвращаюсь к активистским делам на том уровне, который был до июля, до надежды на спокойную жизнь. Поеду посмотрю соседние страны — я давно хотела в Таджикистан.