В 2022 году в Петербурге появилось сообщество поддержки «Я остаюсь» — это встречи и другие события, адреса которых не публикуют, а все участники для безопасности проходят верификацию. Проект придумала акционистка и правозащитница Катрин Ненашева, такие же встречи проходят в Москве и еще нескольких городах.
Ненашева восемь лет занимается помощью уязвимым группам и проводит акции, привлекающие внимание к их проблемам. Например, в 2016 году она 21 день ходила по Москве с привязанной к спине больничной койкой в поддержку детей, отбывающих наказание в психбольницах. С 2015 года художница проводила антивоенные выставки.
Сейчас в Петербурге Катрин участвует в работе центра помощи подросткам в кризисных ситуациях «КОТельная». В 2022 году она организовала «продленку» для детей украинских беженцев.
«Бумага» поговорила с Катрин Ненашевой о комьюнити для остающихся в России, о том, как репрессии угрожают подросткам, о перенесенных ею в ДНР пытках, посттравматическом расстройстве военных, и о том, как за последние восемь лет изменился российский акционизм.
Содержание:
Кто такая Катрин Ненашева и какие акции она проводила? ↓
Катрин Ненашева родилась в 1994 году в Краснодаре, в 2017 году она окончила Литературный институт им. Горького. Жила в Москве, а в 2022 году переехала в Петербург.
В 2015 году Ненашева провела акцию «Не бойся», посвященную проблеме посттюремной женской адаптации. В течение месяца акционистка носила форму заключенной.
В 2015–2016 годах Катрин Ненашева вместе с коллегами, в том числе активистами из Украины и Беларуси, делала серию передвижных выставок «Не мир». Антивоенное искусство выставляли на улицах Петербурга.
В 2016 году Ненашева проводила акцию «На-казание», в ходе которой 21 день ходила с привязанной к спине больничной койкой.
В 2017 году Катрин Ненашева выходила на улицы Москвы в очках виртуальной реальности: 23 дня она проводила акцию «Между здесь и там», посвященную людям в психоневрологических интернатах (ПНИ). В очках акционистки проецировались панорамы повседневной жизни людей, полностью изолированных от внешнего мира в ПНИ.
В 2018-м, после того как художница подверглась пытками в ДНР, она подготовила выставку «Груз 300. Коллажи переживаний», которую московская галерея в последний день отказалась открывать. За день до открытия Ненашева провела уличную акцию против пыток: в течение часа акционистка сидела в клетке, обмотанной прозрачной пленкой.
Катрин Ненашева курирует проекты «Психоактивно» для людей с ментальным расстройствами и «Подростки и котики» для детей с наркозависимостью, проблемами в семье и другими трудностями. С апреля 2022 года девушка занимается проектом «Я остаюсь», который объединяет людей, остающихся в России после начала войны в Украине, и проектом «КОТельная».
О репрессиях и активизме во время войны
— В марте вас арестовали и отправили в спецприемник «Сахарово» за организацию «Мирного ужина». Как это произошло?
— Это была вторая неделя начала войны. И мы с коллегами решили провести встречу, в рамках которой все могли бы поделиться своими переживаниями и поддержать друг друга. Параллельно мы подумали, что было бы здорово из этой беседы сделать ужин как совместное действие, которое нас объединяет, заодно можно приготовить еду, бутерброды со шпротами. Простое активистское собрание с «трушной» едой. Назвали мы это мероприятие «Мирный ужин».
На него пришла полиция, которая стала выяснять, кто организатор мероприятия. Очевидно, их триггернуло слово «мирный». Меня сразу увезли как организаторку, потому что якобы у меня были какие-то проблемы с паспортом — он был слишком порванный, как им показалось — и им нужно было проверить мою личность. Когда я приехала в отделение, мне сразу сказали, что меня сейчас отпустят. Но потом начались непонятные звонки и выяснилось, что на следующей день будет суд.
Помню, как у меня от злости холодели конечности, потому что я не понимала, что мне могут вменить. «Мирный ужин» был даже не уличной акцией, а внутренним закрытым мероприятием, мы имели право его проводить. В итоге мне выкатили статью 19.3 [Кодекса об административных правонарушениях] «Неповиновение полиции». Неизвестно, в чем именно я себя «неповиновенно» вела, ведь я сразу сказала (и это зафиксировано на камеру): «Раз я организатор, давайте поедем, только не задерживайте людей».
Затем был суд, на который никто не успел прийти, потому что половина моих друзей уже уехала, а адвокаты занимались делами по антивоенным уличным протестам. Я осталась без защитника, так что я стояла в пустом зале одна, у меня не было сил даже спорить с судьей. Мне дали 14 суток. Всем, кто участвовал в протестах, давали по десять-пятнадцать, то есть мой срок органично вписался.
Две недели я сидела в спецприемнике. Там были очень разные женщины. Были те, кого задержали за антивоенный протест. Были женщины, которые просто шли мимо акции. Были и те, кто сидел за репост анонса митинга 6 марта. Также были женщины, которых забирали не по политическим мотивам: за передозировку или за алкогольное опьянение.
— Какая в марте 2022 года была обстановка в спецприемнике?
— Все очень боялись, что они выйдут и их задержат снова. Там было много женщин, которые либо вообще не занимались активизмом, либо только начинали что-то делать. Их запугали, что они не смогут выйти на свободу.
Плюс до нас долго доходили новости. На тот момент «информационный детокс» был достаточно болезненным.
Но меня особенно расстроило, что женщины, которые попадали в спецприемник на 10–15 суток и которые раньше не участвовали в акциях, говорили: «Мы больше не будем участвовать ни в каких протестах». Очень многие из тех, с кем я сидела, в итоге уехали.
О проекте «Я остаюсь»
— После спецприемника вы создали проект «Я остаюсь» для тех, кто не может или не хочет уезжать из России. Зачем он нужен?
— До 20-х чисел марта [2022-го] я оставалась в несвободе, и за это время всё очень сильно поменялось: много соратников уехало, были задержания и обыски. Мне написала моя знакомая — координаторка волонтеров в «ОВД-Инфо» Саша Россиус. Она предложила хотя бы раз встретиться в формате группы поддержки, для того чтобы создать пространство для более-менее свободного общения. И я согласилась.
Дело в том, что я как активистка и художница очень верю в силу сообществ. И раньше я часто тестировала такой формат взаимодействия людей, как группа поддержки. Мне всегда было важно донести мысль, что это не только для людей, у которых есть сложные психические проблемы. Группы поддержки — это вообще супернормальная, здоровая комьюнити-практика, чтобы люди объединялись, виделись друг с другом, находили единомышленников и учились экологичному общению.
Мы сделали первую встречу, на которую пришло около 40 человек. Затем организовали еще несколько встреч. Но чем больше людей вокруг уезжало и чем сильнее обострялись репрессии, тем активнее мы понимали, что такие встречи нужно проводить на постоянной основе.
Когда я переехала в Питер, встречи в Москве продолжались. К концу 2022 года там сформировалось довольно крупное сообщество как из начинающих активистов, так и из тех, кто давно в политике. Мы проводили подпольно антивоенные концерты в закрытом формате, дискуссии и устраивали вечера писем политзаключенным.
Через какое-то время я поняла, что встречи только в Москве — это не очень справедливо. Сейчас ровно тот момент, когда нам нужно и важно объединяться с людьми из разных городов. Нам важно транслировать образы и голоса людей, оставшихся в России. Все, кто приходил к нам, часто говорили, что чувствуют изоляцию и много ненависти, потому что они из России и остаются в России. И мы стали понимать, что такой проект, который в лоб называется «Я остаюсь», должен расширяться.
Чем занимаются на встречах проекта «Я остаюсь» в Петербурге? ↓
По словам Катрин Ненашевой, у проекта три основных направления:
- Классический формат группы поддержки. На таких встречах люди общаются, находят единомышленников и знакомятся с активизмом.
- Мероприятия. Это могут быть лекции, дискуссии или мастер-классы. В Петербурге проект «Я остаюсь» уже успел провести лекцию про историю анархизма и про революцию 1917 года. Скоро должна состояться лекция о безопасности для людей, остающихся в России.
- Социальные сети. В феврале проект «Я остаюсь» запустил телеграм-канал и инстаграм, где публикуют полезные материалы и интервью с людьми.
Для посещения любых очных встреч проекта нужно пройти проверку через систему безопасности. «Я остаюсь» не публикует адреса мероприятий и верифицирует всех, кто приходит.
— В Москве и Петербурге довольно много активистов, но с 2023 года вы организуете встречи в Перми в Новосибирске. Насколько тяжело было делать активистский проект в регионах?
— Достаточно сложно на самом деле. Тяжело найти людей, которые в регионах не побоятся сделать такой проект.
В Перми встречи «Я остаюсь» организовал парень-анархист, который давно занимается активизмом и посещал нашу группу поддержки в Москве. Когда мы начали расширяться, он сказал, что тоже хочет попробовать сделать проект в своем регионе.
Лекция в Новосибирске в конце марта должна состояться благодаря девушке по имени Александра. Она преподавательница философского факультета, которая раньше в активизме никак не была задействована. По ее словам, ей тяжело ничего не делать. Сейчас она на ходу учится всяким вещам.
Эти примеры — два разных сценария: когда организатор из активистской среды приходит и когда человек просто в интернете следит за какой-то деятельностью, а потом включается. И сейчас моя главная цель — чтобы таких активистов становилось больше.
— Как участники проекта мотивируют свое решение оставаться в стране?
— Во-первых, есть люди, которые считают, что они ответственны за происходящее сейчас в России. Внося вклад в волонтерство, социальную работу или активизм, они как бы разделяют эту ответственность с другими людьми, для того чтобы гражданское общество продолжало жить, насколько это сейчас возможно.
Многие просто не могут уехать. Эмиграция часто требует финансовых возможностей, которые есть не у всех.
Некоторым интересно быть в историческом процессе. Они говорят: «Мы воспринимаем это как эксперимент. Мы уже ничего не планируем».
Есть те, кто верит в теорию малых дел. Если все осознанные граждане уедут, то останется, как в тексте The Village, «выжженное поле путинистов». Поэтому кто-то считает, что, оставаясь в России и общаясь с другими людьми, он всё равно имеет небольшое политическое влияние.
К нам приходят люди разных профессий, в том числе педагоги и психологи. И многие говорят, что они чувствуют сейчас нужность своей деятельности. Есть учителя, которые не приветствуют «патриотические» уроки в школах и стараются балансировать.
Плюс есть адекватные патриоты, которые искренне любят Россию, ее культуру и язык, потому что они здесь родились. Они говорят, что им было бы стремно покидать страну в такой тяжелый момент.
— 23 февраля вы вместе с Артемом Томиловым делали маршрут для оставшихся в Петербурге. Как прошло это мероприятие? И планируете ли вы еще проводить встречи в таком формате?
— Наша идея была в создании живых прогулок с элементами современного искусства и активизма. Ценность такого формата для меня была в практике дрейфа, то есть это абсолютно протестная история. Общаясь с городом, ты чувствуешь себя субъектом в городском пространстве, а не просто человеком, на которого давит архитектура и «зетовские элементы». И я хотела бы дальше делать в Петербурге для активистов такие прогулки, в рамках которых люди могли бы по-другому себя почувствовать во взаимодействии с окружающей средой. Но 23 февраля людей пришло к нам не очень много. Может быть, формат не зашел. Кому-то могло быть немного страшно.
Честно говоря, я была готова к задержанию. Я шла на дрейф с сумкой для изолятора. Наше мероприятие было приурочено к Дню защитника Отечества и годовщине войны. Концепция заключалась в переосмыслении последнего года через разные практики, в том числе перформативные.
— Что вы успели сделать за прогулку?
— Мы успели сделать серию граффити и позвонить людям, с которыми у нас изменились отношения за прошлый год. Мы сделали аудиоспектакль, где обсудили, как кто пережил войну. Мы нашли пару прикольных мест и познакомились с новыми людьми. Закончилось всё на могиле Алексея Балабанова, где Артем показал свой маленький спектакль с перерождающейся сущностью человека.
— В соцсетях вы часто обращаете внимание на раскол между оставшейся и уехавшей оппозицией. В чем заключается конфликт?
— На самом деле и до этого в активистской, художественной и политической среде не было консолидации. Если ты не вхож в тусовку, то сложно было начать чем-то заниматься или получить одобрение от людей, у которых уже есть влияние, — всё это было достаточно иерархично. Мы так или иначе были достаточно атомизированы.
Но сейчас, к сожалению, в том же фейсбуке попадаются люди, которые ставят полный крест на России и считают, что остающиеся в стране способствуют своим нахождением режиму, платят налоги и прочее. Такое мне сложно понять.
С другой стороны, конечно же, у людей, которые уезжают и которые остаются, сейчас разные не только материальные возможности, но и жизненные обстоятельства. Создается еще большая дистанция: у нас здесь свои психологические сложности — страх, репрессии, изоляция, одиночество, — а у людей в эмиграции свой спектр проблем и сложных эмоций.
И мне кажется, если нет желания или возможности оставаться, то совершенно окей уехать, но помогать деньгами, словами, действиями, волонтерством тем, кто находится в России. Но я не вижу этой поддержки, в основном люди всё больше дистанцируются друг от друга.
О «продленке» для детей беженцев и проекте для подростков
— Осенью вы открыли в Петербурге социальный проект для детей и подростков «КОТельная». Что вы успели сделать?
— У нас проходят постоянные встречи для подростков: как группы поддержки, так и творческие или просветительские мероприятия на темы ментального здоровья и прав подростков. Раньше в «КОТельной» была «продленка», на которую ходили дети украинских беженцев.
Есть идея создать подобие шелтера для подростков, потому что по-прежнему существует проблема бездомности и беспризорности. Также безопасное пространство нужно подросткам, которые чувствуют себя уязвимыми, у которых есть психические расстройства, зависимости или насилие в семье. Но просто проблема в том, что сделать реальный шелтер для подростков — просто незаконно. Официально мы не можем себе такого позволить, поэтому к нам просто приходят ребята, которые бегут, например, от домашнего насилия.
— Почему перестала работать «продленка» для детей беженцев?
— Этот проект мы пока поставили на «стоп», потому что у нас закончились деньги на найм вожатых, надо искать финансирование. К тому же дети беженцев, которые к нам ходили, были ребятами младшего возраста, 6–7 лет, а мы всё-таки подростковое пространство.
— Как общаться с украинскими беженцами?
— Вожатой в «продленке» в Петербурге я не работала, но летом в Москве мы делали большой лагерь для украинских беженцев 7–12 лет. Меня удивляло, что у многих детей по-прежнему были пацифистские представления о реальности.
Многие на тот момент еще не успели пережить травму. Например, был парень из Мариуполя, у которого погибли практически все мужчины в семье и бабушка. Он рассказывал об этом, будто это какая-то очень обыденная история. Было видно, что он не успел еще осознать, что происходит, и продолжал рисовать пацифистские картинки: флаги России и Украины и с ошибкой написанное слово «мир». Потом я выложила его рисунок в соцсетях, из-за чего на меня обрушилась волна хейта.
— Почему люди так реагируют на то, что вы помогаете украинским беженцам?
— Люди считали, что мы создаем пространство для того, чтобы эти ребята оставались в России. Были претензии в том, что мы поддерживаем детей из пророссийских семей — по мнению некоторых, таким людям и их детям помогать не нужно.
Мы ходили в разные музеи и галереи, в том числе иногда государственные. Мои знакомые, которые тоже против войны и хотели локально чем-то помочь, предоставляли нам бесплатные билеты. Из-за этого у людей с яростными русофобскими взглядами создавалось ощущение, что я в пророссийское логово детей отправляла, что «на деньги воров, бандитов и насильников» мы знакомились с шедеврами искусства.
— Почему вы уделяете много внимания именно детям и подросткам?
— Когда я сама была подростком, у меня был длительный депрессивный период. Я часто подвергалась буллингу со стороны взрослых и учителей. У меня не складывались отношения с ребятами в школе. Тогда я еще занималась журналистикой и пыталась писать о социальных проблемах — и эту деятельность не то чтобы все понимали и защищали. У меня не было опыта принятия, поддержки и просвещения со стороны старших людей, и сейчас мне хочется дать это людям подросткового возраста.
Кроме того, я работала в детской психиатрической больнице и видела, как у системы не получается быть принимающей и толерантной из-за всяких стандартов, правил, режимных ограничений. Также я видела, как ребята после изоляции в психбольнице страдают, как им тяжело социализироваться.
— Усложнилась ли работа вашего проекта на фоне того, что наше государство сейчас опекает детей от любой «нетрадиционной» идеологии?
— Нам, скорее, стало очевидно, что нужно еще больше развивать альтернативные пространства, где ребята могут рассказать про свою идентичность, поговорить на тему ЛГБТ или трансперехода, где просто будут считаться с их мнением и будут обращаться к ним с тем местоимением, которое им важно.
У меня был опыт, когда на подростковые мероприятия в Питере и Москве приходили полицейские, задерживали меня и некоторых ребят. На нас навешивали историю про «ЛГБТ-пропаганду». Поэтому сейчас в Петербурге мы нигде публично не пишем адрес «КОТельной», а также всех верифицируем.
О пытках в ДНР и о ПТСР у военных
— Для воюющей России скоро остро встанет проблема посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Вы сами пережили связанный с ним опыт. Расскажите о нем.
— В мае 2018 года я приезжала к своим родственникам в Донецк, и на меня была какая-то ориентировка. Спецслужбы посчитали, что я готовлю акцию к майской инаугурации Владимира Путина или Дню победы. Меня и моего партнера задержали, а затем из отделения полиции отвезли в центр Донецка в помещение, похожее на подвал. Везли нас с мешками на головах в грузовике, параллельно достаточно сильно избивали и запугивали тем, что подорвут на минах. Потом нас с партнером разделили по комнатам, после чего у меня был опыт самой ужасной пытки: я слышала, как партнер кричит, но я ничего не могла сделать.
На меня направляли автомат и постоянно говорили, что мне нужно признаться, зачем я приехала. Один человек называл себя офицером, и было заметно, что он психологически не очень хорошо себя чувствует. И я решила просить: «Чем я могу вам помочь?» Он занервничал и рассказал мне про то, что достаточно долго воюет, участвовал в Чеченской войне. Он показывал какие-то фотографии и говорил, что их никто не воспринимает, к ним относятся очень стигматизированно, никто не заботится об их психическом состоянии.
Ему не нравилось, что он находится в тисках, ведь ему было важно получить российское гражданство, но их всё время водили на каком-то странном поводке и не делали никаких нормальных предложений о получении гражданства или жилья. Он рассказывал про свою семью, сына, пацанов, которых они потеряли. В общем, было видно, что у человека накопилось, что у него какая-то психотравма. Я пыталась ему объяснить, что я работаю с изолированными группами, с людьми с ментальными особенностями, что я про них рассказываю. Весь разговор свелся в тому, что он периодически в каком-то истерическом мандраже задавал вопрос: «Кто расскажет про нас? Мы тоже страдаем, нам тоже тяжело».
В какой-то момент он устал со мной вести беседы и повел в другую комнату, где был накрыт стол. Меня заставили есть и пить, хотя меня тошнило. Один из мужчин приставил мне руку к горлу и спросил меня: «Чей Крым?» Идея была в том, что мне нужно сказать: «Крым наш». А я ответила, что «сейчас Крым находится на территории Российской Федерации, такими данными я располагаю». Это был неправильный ответ, и меня стали душить. Так они развлекались, смеялись, а потом постелили мне на столе и заставили спать.
Спустя какое-то время нас еще раз допросили, а потом неожиданно принесли свои извинения и сказали, что ошиблись. Они заявили, что у них была мысль, что мой парень — это якобы какой-то украинский шпион, который хотел меня убить, и они таким образом спасали меня. В итоге нас вывезли с мешками на голове в Ростовскую область.
— Как вы думаете, что надо будет делать, когда вернутся десятки тысяч мобилизованных и добровольцев?
— У меня есть по этому поводу одна показательная история. Одно время я общалась, еще до войны, с нацболами. Сейчас они находятся на территории ДНР, активно выступают за боевые действия, делают граффити «Всё будет Россия». Хотя сейчас я с ними не общаюсь, иногда они мне отвечают на истории в инстаграме. И одна девушка как-то написала: «Я не знаю, что делать, потому что тут у людей руки-ноги отрывает, кукуха очень сильно летит. И непонятно, кто этим будет заниматься. Люди начинают звереть, опасно себя вести. Совершенно непонятно, чего от них ожидать». То есть даже человек, который поддерживает войну и находится в зоне боевых действий, еще не вернувшись в Россию, говорит о том, что травмами и ПТСР надо бы заняться.
Когда я приехала из ДНР, я поняла, что очень важно помогать людям, которых сожрала война и которые оказались не нужны государству — так скорее всего случится и сейчас. В 2018 году я сотрудничала с «Солдатским матерями». Я общалась с разными добровольцами и говорила, что проблема ПТСР будет только ухудшаться, поэтому надо организовать группы поддержки и арт-терапию с психологами. Но как показал опыт, тогда это просто было никому не интересно. Я даже обзванивала военнослужащих из чеченских кампаний и добровольцев с Донбасса. И все эти люди не понимали, зачем нужна терапия, и отказывались участвовать.
Как решать эту проблему? Думаю, в будущем это будет большая комплексная работа, потому что ПТСР может стать народным психическим расстройством. Нужно будет масштабно объединяться с политиками, психологами, журналистами, учеными, преподавателями, художниками, для того чтобы в том числе объяснять, как правильно общаться с людьми с ПТСР в бытовой жизни. Люди, которые переживают ПТСР, очень часто говорят, что в России не умеют вести разговор об этом, не умеют поддерживать. ПТСР обостряется, когда нет понимающих людей, которые могут правильно выстроить с тобой коммуникацию.
Об акционизме и планах остаться
— Спустя год после начала войны как изменилась ваша жизнь?
— Поскольку я еще до войны занималась активизмом и перфомансами, то я не могу сказать, что после 24 февраля моя жизнь разделилась на до и после. Тот факт, что у нас довольно репрессивная система, что у нас не уважают права человека и готовы идти по головам, мы с коллегами знали и до войны.
С другой стороны, уехало очень много людей, с которыми мы делали проекты. И я чувствую изоляцию и одиночество. Сейчас сложно нащупать какую-то опору, понимать, чем заниматься дальше, выстраивать стратегии и планы.
Есть ощущение, будто оставшиеся в России активисты строят сообщества взаимоподдержки, взаимопонимания среди людей с нуля. Меня будто отбросило на семь-восемь лет назад в моей деятельности, когда я только начинала заниматься активистскими практиками. Это похоже на какое-то дежавю, странный или страшный сон, в котором ты прошел определенный путь, а потом всё рухнуло, потерялось и ты оказался у пустого корыта.
— Как изменился акционизм за эти семь-восемь лет?
— В России постоянно приходится искать новые формы, потому что всё время выходят законы, которые так или иначе ограничивают твою деятельность. Активисты и художники, которые занимаются социальным и политическим искусством, всегда находятся в переходном периоде, в котором сложно укрепить свои практики и следовать им постоянно.
Всё настолько быстро меняется, что ты порой не успеваешь даже понять свою идентичность: «Кто я как художник?» или «Кто я как активист?». Всё время приходится бежать за этими изменениями и адаптироваться к ним.
Акционизмом в России сейчас практически невозможно заниматься. Я взяла для себя небольшой перерыв, потому что совершенно бессмысленно из-за какого-то художественного жеста в России садиться в тюрьму. Да и эти жесты ничего не меняют, как мы видим.
Вообще, у художника-акциониста или активиста в России есть обычно только два пути: либо тюрьма, либо эмиграция. Очень хочется избежать любого из них, чтобы была возможность выстраивать альтернативную реальность.
— Почему, несмотря на все трудности жизни в России и преследования, вы остаетесь?
— Я еще семь-восемь лет назад выбрала для себя позицию. Своей миссией я вижу создание пространств, альтернативных насильственной репрессивной системе. Это связано и с активисткой, и с социальной, и с художественной деятельностью. И сейчас важно оставаться в России, чтобы продолжать выстраивать гражданское общество, пусть и подпольно, в небольших масштабах.
Для меня важна ценность поддержки и взаимопомощи. Я знаю, что мои опыты и знания могут поддержать людей, которые здесь находятся. Я работаю с изолированными социальными группами, с людьми с психическими расстройствами, с людьми, которые живут в психоневрологических интернатах. Все они остаются здесь. Они полностью находятся в лапах системы, им еще труднее и больнее, поэтому очень важно поддерживать этих людей и налаживать их связь с внешним миром, пока я нахожусь в условной свободе.
И по этим причинам я остаюсь и продолжаю что-то делать. Оставаться в России и ничего не делать довольно сложно на самом деле, потому что тебя сразу поглощает чувство абсолютной безысходности. Занимаясь какими-то практиками и продолжая что-то делать, я спасаю в первую очередь себя.
С другой стороны, у меня радикальные активистские взгляды. Если я взялась за какое-то дело и мне не угрожают смертью, значит, я буду этим заниматься.
— Есть ли обстоятельстваа, при которых вы бы уехали из России? Или оставаться — это принципиальная позиция, как у Ильи Яшина?
— Мне бы не хотелось повторного опыта пыток. Но парадокс в том, что в России ты не знаешь, когда он может произойти. И как показывает практика, пытки происходят не только в тюрьме, спецприемнике или изоляторе. К тебе запросто могут прийти полицейские, устроить обыск и произвести какое-то насилие над тобой. И это самая страшная для меня мысль.
Но я задумалась бы об отъезде, только если угрозы тюремным заключением или пытками касались бы моих близких.
Мы работаем для вас — оформите донат, чтобы «Бумага» и дальше писала о событиях в Петербурге
поддержать 💚Что еще почитать:
- «Они хотят запретить мне дышать, но я продолжу». Как петербуржец сделал каминг-аут после принятия закона о запрете ЛГБТ.
- История владельца магазина из Ленобласти Дмитрия Скурихина — он год протестовал против войны, пока его не арестовали.
