Игнорирует ли Эрмитаж петербуржцев: Дмитрий Озерков — об очередях и о рекламе, снобизме музея и планах на лето

— Я бы так сказал: всегда есть куда стремиться. И наш сайт, когда-то призер среди музейных сайтов, и твиттер, и инстаграм могут работать лучше. Музей развивается, но развивается и мир вокруг. Если то, что мы делали раньше, могло казаться избыточной рекламой, сейчас из-за общей заполненности информацией кому-то может показаться рекламой отсутствующей.

У музея есть свои рекламные места, их немного. Город раздает социальную рекламу: это может быть выставка в Эрмитаже, а может — велопробег в защиту мира. Места раздают заранее, и если мы успеваем, если у нас есть силы, желание и необходимость, мы в этом участвуем.

— Да, снобистская позиция существует, потому что Эрмитаж — это музей, который справедливо говорит о себе как о главном музее страны и об одном из главных музеев мира. Но я вижу присутствие музея в городе: рекламу в зале прилета в аэропорту, «эрмитажные» троллейбусы и трамваи.

Мы не размещаем анонсы в метро, хотя, например, лондонские музеи так делают. Но временная выставка в лондонском музее — это выставка с отдельным бюджетом, в том числе и с деньгами на рекламу, которые возвращаются в виде купленных билетов. У нас это не работает, потому что, во-первых, в городе отсутствует культура рекламы. Она антихудожественная и уродливая: какие-то некрасивые девушки с тупыми улыбками протягивают сапоги, суровые врачи выводят из запоя. Реклама Эрмитажа в принципе иная. Думаю, вы со мной согласитесь, что одна из главных визитных карточек Эрмитажа — его директор. Он создает образ музея, и все, кто слышит его слова, приходят в музей.

Во-вторых, в Эрмитаже мы не берем деньги за временные выставки. Человек может посмотреть постоянную экспозицию, а может посмотреть еще три временные выставки — мы от этого дополнительно не получим ни копейки. В-третьих, в отличие от Лондона, в Эрмитаже пока нет проблем с посещаемостью: музей переполнен. В-четвертых, у нас примерно треть посетителей вообще ходит в музей бесплатно. Из двух третей, что заплатили деньги за билет, примерно половина — это горожане, половина — туристы. Туристы приходят в Эрмитаж, потому что это Эрмитаж: для основной их части нет разницы, сколько сейчас в музее временных выставок, их смотрят в основном петербуржцы. Может, из-за рекламы, которой нет в метро и еще где-то, они не приходят в еще большем количестве.

— Мы музей не городской, а федеральный — мы работаем для страны. Да, мы находимся в Петербурге, и бесконечно важно, что Петербург думает и знает о нас. Выставки, которые вы назвали, — привозные, они связаны с серьезным для музея бюджетом, который часто состоит из спонсорских денег, зависит от курса валют и таможенного регулирования. В нынешней ситуации бывает, что и за полгода до открытия мы не всегда уверены, что выставка пройдет.

Когда мы делали «Манифесту», внезапно часть художников начала говорить: давайте бойкотировать биеннале, потому что в России отсутствует правовое поле. Фонд «Манифесты» стал отвечать, почему считает важным проведение фестиваля здесь, но итогов этой полемики тогда не знал никто. Фонд, наш партнер, мог под давлением сказать: мы решили разорвать договоренность с Эрмитажем и с куратором и выплатить неустойки.

Была выставка Маркуса Люперца, мы ее планировали и анонсировали. Подходит срок, вещи должны отправляться в Россию, а студия просто не выходит на контакт. Оказывается, художник сказал, что вещь, которую он делал специально для нас, еще не готова, заперся в своей мастерской и продолжил работать. В итоге мы перенесли выставку на год: хорошо, что удалось внести изменения в расписание.

Мы не считаем себя вправе рекламировать выставки, в проведении которых не до конца уверены. Сейчас я могу сказать про две выставки, которые мы делаем. Летом у нас будет выставка «Реализмы», осенью — выставка Яна Фабра.

— Вам, наверное, виднее, но мы стараемся не забывать. Дети и студенты ходят в музей бесплатно — это уже, мне кажется, всем известно и есть большой шаг открытости к городу. Есть частично платные программы: лекции, экскурсии.

Я не знаю, какой еще активности музею не хватает. Больше информировать граждан? Может быть. Для каждого мероприятия мы продумываем свою стратегию: где-то идем через глянцевые журналы, где-то — через бесплатные издания, которые лежат в каждой поликлинике. Иногда у нас хватает сил, времени и денег всё это заранее и правильно рассчитать, иногда проект настолько сложный, что мы все свои силы направляем на него и реклама отходит на второй план.

— Музей — место довольно медленное, но дело не в том, что здесь работают ленивые люди, а том, что работают они не ради денег, а ради близости к культуре, ради радости нахождения в этом. Они могут себе позволить думать в первую очередь не о деньгах, а о своем душевном равновесии. Конечно, это несколько расхолаживает, особенно когда финансовый мир вокруг ускоряется; мы остаемся в своем мире со своими скоростями, и нас это устраивает.

Иногда постфактум оказывается, что мы правы. Сейчас мы заканчиваем оцифровку всей коллекции, которая будет опубликована на сайте (она уже частично висит). Мы перестали брать деньги за фотографию, пока не запретили селфи (в лондонских музеях, как вы знаете, селфи запрещены). Вообще, мы хотели бы, чтобы музей работал 24 часа в сутки семь дней в неделю, и когда-нибудь мы к этому придем. Пока у нас есть два более длинных дня, есть дни бесплатного посещения. Всё это — стремление открыться, насколько это возможно, наш ответ напору технологий и растущему интересу к культуре.

— Я думаю, да. В конечном счете все музеи, церкви и так далее будут так работать. Пока что это физически невозможно. Вот было 300-летие Петербурга, и Эрмитаж объявил, что будет работать всю ночь. Казалось, что город или не будет разводить мосты, или откроет на ночь метро. В итоге мосты развели, а метро закрыли. Люди оказались отрезанными в центре — и все пошли в Эрмитаж. К нам пришло столько народу, что мы вынуждены были закрыть ворота Зимнего, которые начали штурмовать.

На мой взгляд, тут много непроработанных моментов, в том числе и законодательно. Вообще-то, ночью люди хотят спать. Если у вас музей работает 24 часа, люди будут приходить в него спать, и он может превратиться в самую дешевую и красивую ночлежку. То есть, несмотря на всю рекламу и полную открытость, в какой-то степени нам всё же нужно, чтобы посетители делали в музее то, что мы предполагаем.

Или вот мы часто слышим претензии к очередям на вход. Но всё не так просто: музей одновременно вмещает определенное количество людей. Если туда войдут все, кто хочет, то будет давка, как в транспорте в час пик, и никто ничего не увидит. И появится угроза безопасности. Вы бывали летом в Эрмитаже, хорошо представляете себе, что такое зал Рембрандта летом? Это тоже плохо: и для картин, и для людей.

Мы учитываем, что из-за изобилия информации люди теперь по-другому относятся ко времени — им его постоянно не хватает. Кажется, пока ты 15 минут стоишь в очереди, ты всюду опоздал и, вообще, жизнь сейчас закончится. Это очень быстро фрустрирует многих людей. Так что мы добавили опцию покупки билетов через интернет (есть новый вход через Манеж Колхаса) и стараемся развлекать людей, пока они стоят в очереди: в Большом дворе, где выстраивается очередь, мы уже много лет ставим современные скульптуры.

— Мы провели по всему Эрмитажу интернет. У нас есть Hermitage app, и каждый может скачать бесплатное приложение с планом музея, узнать, какие highlights есть в конкретном зале, где выход, где туалет.

Еще стоит вопрос, нужны ли у каждой картины QR-коды. С одной стороны, это будет «фрэндли» для посетителей, а с другой — все наши исторические залы заполнятся QR-кодами, которые будут мешать общему виду. Директор регулярно встречается с журналистами и блогерами. Мы запустили всяческую интернет-активность.

— Да, мы провели конкурс, его выиграла голландская фирма. Сейчас мы начинаем с ними работать над проектом.

— А почему Ван Гог, а не Пикассо? И что писать: «Танец» Матисса или «Композиция № 6» Кандинского? Эта задача сейчас и поставлена перед людьми, которые будут заниматься навигацией. Зритель же хочет прочесть и идти, а не читать 20 строчек и искать, где Матисс, туалет и выход. Мы не поликлиника, чтобы у гигантского табло люди искали, где же там процедурная.

Да, в Лувре все хотят найти «Мону Лизу». Но у меня есть фотография, сделанная там, на которой этикетка «Джоконда» и две стрелочки: направо и налево. Путь к шедевру не один, их больше. И тот пример, что вы привели, — это ориентация на туриста, который пришел и хочет увидеть именно шедевры. Нам не кажется, что мы должны ориентироваться только на это.

Мне кажется, навигация должна быть максимально ясной и максимально незаметной для тех, кто не хочет ее видеть. Кроме того, мы не можем спрогнозировать маршрут каждого человека. Он не должен идти от Рембрандта к Матиссу и выходить через сувенирную лавку. Он может идти как угодно.

— Мы полагаем, что все должны это знать. Если бы не они, этой коллекции вообще не было бы в России. И все должны это понимать.

Если вы придете в Британский музей, там будет написано Sackler Wing или Sainsbury Wing. Никто не знает, кто такие Саклер или Сэйнсбери. А это люди, которые всё это построили или подарили. В музее Метрополитан почти каждый зал назван именем человека, который сделал в музей пожертвование больше миллиона, там это распространенная практика. А у нас Щукин и Морозовы — это уникальный случай, когда лучшая в мире коллекция импрессионизма до 1917 года оказалась в далекой от импрессионизма стране. Поэтому, конечно, имена Щукина и Морозовых важнее, чем просто «Ван Гог». Кто-то пришел смотреть не Ван Гога, а Дерена.

— Мы находимся в стадии детального обсуждения проекта государственно-частного партнерства по созданию «Эрмитажа 20/21», музея современного искусства в Москве. Наши технические службы активно взаимодействуют с проектировщиками: обсуждают вентиляцию, климат, отопление, планы эвакуации. Мы, отдел современного искусства, со своей стороны стараемся следить, чтобы не терялась суть: чтобы залы оставались большими, красивыми и с нужными пропорциями. Обсуждения закончатся подписанием договора.

С момента, когда Эрмитаж получил здание Главного штаба, и до момента, когда мы начали делать там выставки, прошло 20 лет. Сейчас, когда, как я уже сказал, времени никому не хватает, мы хотим построить музей с нуля за два-три года.

— Проект с Моримурой создавался в рамках «Манифесты». Я посоветовал этого художника куратору Касперу Кенигу: он планировал показывать Мамышева-Монро, а Моримура — это его японский «двойник». Нам, конечно, хотелось, чтобы этот проект был создан специально для Эрмитажа, как Моримура делал для Прадо с Веласкесом, что в итоге и получилось. Никто не мог предположить, что его так захватит именно история с блокадой. В итоге проект имел большой успех. И даже наши сотрудники, которые рассказывают про музей в дни блокады, теперь показывают его фотографии в качестве иллюстраций. Когда «Манифеста» закончилась, мы хотели всё убрать, но директор Эрмитажа принял решение пока оставить работы в залах.

С Буржуа история похожая. Когда мы договорились с художницей о даре этой работы, она попросила, чтобы работа стояла в залах античного искусства. Это такой исторический курьез. Но с другой стороны, в том же зале стоит другой исторический курьез — канделябр Пиранези. Это античность, как ее видели в XVIII веке, а Буржуа — античность глазами ХХ века. В этом смысле Луиз Буржуа очень органично там стоит.

— Думаю, что да. Но, вообще, мы стараемся говорить, что современного искусства нет, — есть хорошее искусство, которое когда-то было современным.

В Главном штабе висит картина Овербека первой половины XIX века, которая могла бы висеть и в главном здании. И в будущем здесь продолжат появляться старые полотна. С одной стороны, может показаться, что это культурный винегрет, а с другой — сложный музейный конструкт. И, конечно же, переклички между эпохами нам очень важны.

— Нет, я думаю, это правильный тезис. Всё, о чем мы с вами говорили: частичная невосприимчивость Эрмитажа к новым веяниям, в чем-то медлительность — на самом деле это всё примеры работы с вечностью. Тут не стоит делать прыжков.

У нас же в Эрмитаже нет электронного документооборота, всё на бумаге. У меня сейчас лежат три тома материалов к выставке Яна Фабра — с картинками, комментариями, пометками и исправлениями. Потом это окажется в архиве, и по этим документам можно будет понять, что происходило в музее и в уме художника. Если бы это было в электронном виде, мы всё потеряли бы.

Работа на вечность проявляется в большинстве проектов, которые мы делаем. Мы не пишем проходные тексты, не копируем «Википедию», а даже дополняем ее (в свободное от работы время). Опять же, если мы работаем с каким-то художником, стараемся, чтобы его работа попала в коллекцию Эрмитажа. У меня в кабинете сейчас стоят работы Стива Маккарри, выставка которого в Главном штабе прошла очень успешно. Многие говорили, что эта экспозиция — на грани фола, что Маккарри больше репортажный фотограф, чем художник. Но его главная работа — афганская девочка, подлинная икона, «Мона Лиза» ХХ века, — с точки зрения вечности она важна для ушедшего столетия. Условием проведения выставки было то, что все его работы останутся в коллекции Эрмитажа. И вот они здесь.

К чему я? Работа, которую мы как музей не можем купить на аукционе, потому что она очень дорогая, теперь находится в нашей коллекции. Работа на вечность — вот что является основным для нас. Наши зарплаты, условия работы — всё это гораздо хуже любых коммерческих условий. Но зато у нас нет безумной гонки, заточенности на рекламную продажу. И мы действительно чувствуем, что работаем ради важного дела.