Петербургский художник и модельер Кирилл Миллер последний раз попадал в новостные сводки осенью 2021 года — участники патриотических пабликов обвинили его в оскорблении погибших в Великой Отечественной войне из-за картины «Живые и мертвые», которую сочли пародией на акцию «Бессмертный полк». Следственный комитет начал проверку, а картину изъяли.
Кирилл Миллер — в прошлом резидент арт-центра «Пушкинская, 10» , автор обложек альбомов группы «Аукцыон». Он снимался в «Русском ковчеге» Сокурова и также известен тем, что всегда носит красный костюм. В апреле 2024-го на празднике в честь 65-летия Миллера адвокат вернул ему картину и вручил постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.
«Бумага» поговорила с художником о Петербурге 90-х и том, что от них осталось, о возможности творчества в военной России и разочаровании в культуре потребления.
— После истории с «Бессмертным полком» о вас перестало быть слышно – вы испугались и замолчали?
— Ну, немножко пропал. Потому что я понял, что дискуссия невозможна – логика закончилась. Вообще дискуссии как таковой сейчас у нас в обществе нет. Ты можешь говорить всё что угодно, но это ничего не значит по отношению к реальности. И я немножко в шоке от того, что дискуссировать бессмысленно.
— Для вас замолчать не значит сдаться, предать себя?
— У меня иногда появляется ощущение, что я заткнулся, потому что слабый. Но мне хватает разума понять, что биться с таким гигантом бессмысленно. Доминирует разумность: у каждого в кармане мобильный телефон, где все контролируется системой — с этим бессмысленно бороться. Можно выйти, героически оттопыриться, сказать о себе и быть раздавленным и забытым на следующий день, потому что уже не модно. Надо отдать себе отчет, что зло побеждает. Я даже не вижу способа ему сопротивляться, кроме как сохраниться внутренне и сохранить своих друзей.
Конечно, можно тешить себя надеждами и верами, но это от нехватки понимания и нехватки мозгов или даже от нежелания нормального человека признать, что раз зло побеждает, то нужно сдаться и перейти на его сторону. Я на сторону зла не перешёл, а просто отошел. Зло побеждало и в советское время, но оно имело другие формы и его было немного. Теперь оно крепчает и крепчает.
— Но в Советском Союзе вы же боролись, а не отходили в сторону.
— Не такая форма зла была. Сохранились остаточные явления культуры: советское время было переходным периодом, когда остались огрызки от прошлой культуры, которая сейчас перестала работать вообще. Да и сейчас люди настолько разные, что мы даже не представляем насколько. Раньше люди были общностью. А теперь у одного физиологически нет ячейки в мозгу, чтобы вложить туда смысл жизни другого человека. И основной вопрос — что с этим делать? Невозможно придумать общие правила, каждый толкает приспособленное и удобное для него.
Основная идея существования человечества — договариваться о правилах сосуществования. Другого пути нет, иначе — война. За размышлением, что люди разные, идет еще более страшная логическая цепочка: кто лучше, кто хуже, кто имеет больше права на жизнь, кто меньше. И это фашистские истории. Я вижу это во всей мировой политике.
Это тупик развития истории — делиться на хороших и плохих. Хоть это и бред, но вытекает из всех дыр.
— Почему сейчас вновь не настало время единого петербургского андеграунда — квартирных выставок, ведь ситуация располагает?
— Раньше вся генерация творчества была ради людей – ради того, чтобы двигать прогресс, для того, чтобы быть услышанным, чтобы была дискуссия, чтобы был созидательный момент. И вот, когда я сейчас смотрю на большинство людей, я понимаю, что этим людям я не хочу говорить ничего. Потому что у них нет ничего, кроме агрессии. Они не хотят просвещаться. А в андеграунде как раз-таки люто хотелось что-то показать и доказать, чтобы тебя слушали.
— А кто ваши единомышленники сегодня, с кем вы готовы идти плечом к плечу?
— У меня в жизни произошел страшный момент, когда я осознал, что людей, двигающих что-то и мыслящих, при самых оптимистичных раскладах — 10 %. Слава богу, большая часть жизни прожита — так уже, дожить хотя бы эту линию. Да, у моего пути немножко трагический конец, но он должен быть такой, если я пошел этим созидательным путем.
Мое главное исследование сегодняшнего дня немножко разрушающее — это моя любимая песня: «Всё превращается в какую-то хуйню». Это гимн нового времени! Всё потому, что к любому хорошему начинанию общество обязательно пристегивает определенное количество паразитов — людей, которые хотят на этом поживиться. К светлым моментам обязательно подключатся эти идеологические паразиты и разрушают всё страшной однозначностью. А мое искусство всё построено на многозначности.
У меня даже в «Свином рыле» был конфликт, когда мне не разрешили выставить картину.
— Какую?
— Там было взято два символа: с одной стороны — Родина-мать с мечом, с другой — тоже символ с мечом, но только с украинской стороны. И ровно посередине надпись: «Кто к нам с мечом придет, тот от него и погибнет». То есть непонятно, с какой стороны эта фраза звучит — ее можно перемещать. И я считаю, что это очень сильная картина. При перемещении этого выражения к одному из персонажей она меняет смысл. Всё, больше я ничего не хочу сказать. Я не занимаю никакую сторону — я исследователь этого идиотизма.
— А кто против был, Копейкин (Николай Копейкин — художник и основатель «Свиного рыла» — прим. «Бумаги»)?
— Да. У него в этом отношении всё гораздо конкретнее и однозначнее: черное и белое, а мне интересна неоднозначность — проводить исследование над этим конфликтным узлом.
— Балабанов когда-то выдвинул сентенцию: «найти своих – и успокоиться». У вас же была «Арт-клиника» (клуб на «Пушкинской, 10»), где все были свои. Почему бы его не возродить?
— А как я сделаю клуб для своих, это должен быть закрытый клуб. Я ни одного такого не видел, если это не секта, конечно. Сразу придет народ с улицы — и начнется конфликт.
— А что тогда было общего у тех, кто оказывался в «Арт-клинике»?
— Желание свободы. Когда я придумывал клуб, то старался сживить бандитствующую часть с демократической — с раздолбайской. Смирить их друг с другом, потому что там были элементы, одновременно распугивающие и приманивающие и тех, и тех. Например, мягкий пол, предполагающий определенную понятную бандосам гламурность, но при этом по-панковски мягкий – из обрывков ковролина, которые я вытащил с немецких помоек. Мягкие стены тоже радовали бандосов, а вот картины их смущали — какие-то они неразвлекательные.
— А кто вас крышевал?
— «Пушкинская-10» вообще была не очень понятной зоной — и туда не лезли. Хотя как-то прицепились, пытались крышевать. Я им объяснил, что живиться здесь нечем — это ж не бизнес, денег нет. Они не поняли — как нет, билеты же есть. Пожалуйста, отвечаю, можете встать контролировать билеты, но мы на них не зарабатываем: надо же отдать часть денег музыкантам, заплатить работникам, прочие расходы. Мы готовы делиться с вами доходом, только найдите его. Они очень удивились: зачем делать что-то, если деньги не стоят как задача. Но при этом там был дружественный магазин Castle Rock — я их туда отправил. Они договорились — те начали им потихоньку отстегивать.
— А почему славное время «Пушкинской, 10» закончилось?
— Разговор же был такой, что мы берем территорию — этот разбитый дом в центре города — на время, пока его не приведут в порядок, а потом уже отходим.
— Почему «Арт-клиника» не переехала в другое место?
— И время ушло, и желание, и меня унесло в другую сторону, и сил не было. Хотя я вообще любитель затеять чего-то, строить, делать что-то из ничего — это чисто андеграундная история. У меня вообще концепция такая: если жизнь не подвиг, так нахер она нужна?
— Что последнее строили?
— Еще до ковида я взял какой-то чердак в «Голицын-холле» и стал его поднимать – полгода жизни убил там, а сколько сил и денег положил, чтобы довести это из совершенно убитого чердака с протекающей крышей во что-то внятное! Я придумал гениальное: запихнул туда палатки, чтобы был такой релакс-клуб. Кемпинг под крышей Петербурга.
Только я попытался открыться – тут же разразился просто фантастический скандал. Оказалось, что вся эта история на ладан дышит, там свой тихий омут, поэтому их не трогали. А когда они увидели, что я начинаю работу, то поняли, что им совершенно невыгодно столько внимания и начали меня резко закрывать.
— Кто именно?
— Этот знаменитый, который курировал весь мелкий бизнес в городе и всю Рубинштейна и в ковид вышел против государства, а сейчас сидит. Бывший мент [Александр Коновалов].
— Откуда взялся ваш красный цвет [часть образа Миллера — красный костюм]?
— В какой-то момент мне он просто понравился. Был такой DJ Олег Кушнарев, он у меня еще в Доме Мод ходил, и как-то он пришёл в красной куртке – я задумался, а что если целый костюм будет красным целиком? Я же модельер – и должен быть яркого свойства. Как я могу говорить о каком-то новом моделировании, если я сам не такой? И нужно было находить какой-то компромисс, чтобы не нарваться на тех же братков. Решил, что буду красным.
— Но это же цвет страны Союзов, пионерии.
— В этом как раз источник неочевидности происходящего, потому что мне говорят, что эти люди красные, а я не вижу красных – они абсолютно серые.
Что еще почитать:
12 петербургских арт-пространств, о которых вы могли не знать. От выставок во дворе «Авроры» до музея в Нарвских воротах.
«Я и дальше планирую работать с темой войны». Интервью с художником Вадимом Григорьевым-Башуном, на чью картину в «Эрарте» написали донос.
