Владимир Варнава — один из самых известных современных хореографов России. Его спектакль «Ярославна» и «чертова клоунада» «Петрушка» идут в Мариинском театре, он работает на московских и европейских площадках, а также играет в балетном спектакле «Солярис» в «Приюте комедианта».
Варнава рассказал «Бумаге», отчего российским зрителям сложнее, чем европейцам, смотреть современный танец, можно ли научить балетных артистов танцевать современно и почему все виды искусства стремятся быть танцем.
— Вы часто работаете и выступаете за границей. Есть ли разницу между тем, как зрители принимают современный танец в России и в Европе?
— Конечно, всё индивидуально, многое зависит от постановки, но еще больше — от контекста. Недавно мы были на гастролях с «Петрушкой» [Мариинского театра] в Мюнхене. Это довольно свободный спектакль, и неожиданным было то, что его привез Мариинский театр, известный своими классическими традициями. Думаю, аудитория ожидала более академического прочтения этой музыки. Наш жанр — «чертова клоунада» — это цирк, балаган. Может быть, сработал эффект неожиданности, но в Мюнхене спектакль встретили очень бурно, он прошел с успехом.
В это же время от [имени] фестиваля «Context. Диана Вишнева» я был в Амстердаме на фестивале современной хореографии Hollande Dance Festival. И это была тусовка хореографов и артистов, занимающихся поисками в пространстве современного танца. Там выступать внутренне было спокойнее.
В России только начинает появляться широкий интерес к современной хореографии и зритель приходит разный. В Петербурге есть площадки «Эрарта», «Скороход», «Порох» — примеры, когда место сосредоточено на конкретном виде искусства, и в большинстве своем зритель знает, куда и на что идет. А есть академические театры, в пространстве которых появляются новые современные спектакли и авторы — и публика не всегда готова.
— Вы сказали, что от Мариинского театра ждут классических прочтений. Как вам кажется, должны ли в театрах дополнительно работать с таким репертуарным современным спектаклем, как «Петрушка»? Делать программки, в которых подробно объясняется, что увидит зритель, проводить лекции перед спектаклем?
— Ты можешь создавать какие-то специальные условия: программки, рекламу, акции в фойе перед спектаклем — всё это может влиять. Но зрителя формирует, наверное, в большей степени место: театры и, конечно, страна, национальный менталитет.
Недавно, например, мы выпускали «Видение розы» на музыку Вебера и Карпова (оригинал — одноактный балет на музыку Вебера, впервые поставленный Михаилом Фокиным в 1911 году для «Русских сезонов» Дягилева — прим. «Бумаги») в РАМТе (Российский академический молодежный театр — прим. «Бумаги»). Это было 14 февраля, на гала-концерте с балетными и не очень людьми. И из-за того, что РАМТ— площадка с точки зрения балетного спектакля прокатная, было ощущение, что чего-то не доставало.
А через пару месяцев мы показывали «Видение розы» в Музыкальном театре имени Станиславского. И это были два очень разных спектакля. Контекст — место, красивый интерьер, аккуратная сцена, публика — удивительным образом повлиял на постановку, она выглядела благородно. Начинка — современный танец, выросший из опыта авангардных площадок Питера, место — академический музыкальный театр Москвы. Этот нехитрый синтез дал спектаклю что-то уникальное, важное и в то же время испаряющееся, сиюминутное.
— Как вам работается с академическими артистами балета? Есть мнение, что артистам классического балета даже физически сложно освоить современную хореографию.
— Я убежден, что в танце нужно искать не то, чем он отличается, а общие черты. У разных направлений есть общая суть. И эту суть важно видеть, не забывать о ней. Если ты здорово освоил какой-то стиль или направление, подготовил тело, дальше всё зависит только от твоих мозгов и желания. Перестроиться можно. Поэтому есть артисты, готовые применять уже полученные навыки в новых сферах, а есть те, кто не готов.
— Как вы искали общий язык с артистами классической труппы Мариинского?
— По-разному. Это мой пятый сезон в Мариинке; были мастерские, потом Валерий Абисалович предложил поставить «Ярославну». Количество занятых артистов — 70 человек. Разумеется, репетиции воспринимались как процесс обучения, разбора нового для ребят языка. Это было неизбежно, нормально. Помогали артисты, с которыми я уже работал: Злата Ялинич, Юра Смекалов, Саша Сергеев, Вася Ткаченко и другие — они стали сваями спектакля.
Как и в любой профессии, в театре есть люди, которые оказались здесь случайно, а есть те, кто преодолевает усталость и ежедневно доказывает необходимость своего дела. Вот именно на таких людей я и нацелен.
— Вы регулярно работаете и в драматическом театре: ставите у артистов то пластику, то полноценные танцевальные номера, но зритель изначально туда идет не за танцем. Зачем вам это как хореографу?
— В последнее время я постоянно работаю с режиссером Максом Диденко, он мой большой друг, и мне просто нравится хорошо проводить время в нашей команде. Вообще в жизни стремлюсь к тому, чтобы весело проводить время, и пытаюсь минимизировать напряжение. Даже не все свои спектакли смотрю теперь: волноваться вредно. Пытаюсь получать удовольствие от процесса и меньше думать о достижении результата. Мне кажется, если в процессе людям друг с другом хорошо, команда находится в зоне творческих исканий, то и результат непременно будет.
— В балетном спектакле «Солярис» в «Приюте комедианта» вы выступаете как артист. Сложнее ли подчиняться хореографу в то время, когда сами постоянно растете как хореограф? Нет ощущения, что вам виднее?
— Внутренний конфликт возможен. Но я вот размышляю: хороший артист — это тот, который исполняет исключительно волю хореографа, или тот, кто подключается не только на уровне исполнения, а пытается что-то привнести помимо заданного рисунка роли? Мне интересна система: режиссер воплощает тотальный замысел, а каждый актер — режиссер своей собственной роли. Пока использую этот принцип.
— «Солярис» играют в «Приюте комедианта» — драматическом театре, в котором танцевальных постановок раньше не было. Как публика отреагировала на первые показы?
— Конечно, «Солярис» — эксперимент. Танца именно в балетной форме здесь никогда не было. Его проявления, конечно, встречались в других спектаклях, и к одному из них я имею непосредственное отношение (спектакль Максима Диденко «Собачье сердце» — прим. «Бумаги»). Но именно балетному событию, думаю, все очень рады.
— А для танцевальных спектаклей существует идеальный зритель?
— Всякий зритель идеальный. Я уже перестал об этом думать, если честно. Есть зритель закрытый, который идет на спектакль с предубеждениями; у кого-то эти предубеждения снимаются — и это чудо. С кем-то этого не происходит. А есть зритель открытый: он ждет, что увидит любимых артистов, любимого хореографа, он искренне рад или расстроен, если сегодня что-то не случилось. Но, на самом деле, классно, когда зритель вообще есть.
— Как вам кажется, танец стал моднее? Как среди зрителей, так и среди непрофессионалов, которые хотят им заниматься?
— Да, и я очень рад, что застал этот интерес к танцу. Люди и балетом увлекаются, и современным танцем занимаются уже смелее. Есть такое утверждение: все виды искусства стремятся быть музыкой. Мне кажется, что все виды искусства стремятся быть танцем. На эту тему есть прекрасный фильм Вырыпаева «Танец Дели». Там о танце говорят прекрасные слова (хотя никто не танцует) — о танце жизненного цикла, о том, что все мы умеем танцевать, что не нужно быть профессиональным танцовщиком, чтобы исполнять свой собственный танец. И это истина.
Почему еще танец, на мой взгляд, первостепенен? Потому что для него ничего не нужно, твой инструмент — это твое тело. Я постоянно наблюдаю, как люди танцуют в непринужденной атмосфере, дома или на вечеринках, не стремясь создавать объект искусства или быть им. Естественное и натуральное движение под воздействием радиоволн. Вот это простое я и пытаюсь найти в огромном мире танца.