Чтение на «Бумаге»: отрывок из книги о том, как люди в России выживали во время Великой депрессии

Ирина Визгалова из Саратова отметила: «…наши люди ведь, когда плохо, все равно смеются». Вспоминая бурные 90-е годы, она рассказала мне анекдот того времени: «Когда встречаются два друга, один другому жалуется: “Ой, так все плохо, и квартира у меня маленькая, и зарплата маленькая, и там бабушка, теща, дети. Ну прям не знаю, чего делать”. — “А вот я посоветую: купи козу”. Он говорит: “Зачем?” — “Ну, вот купи, узнаешь. Знаешь, как поможет”. Через некоторое время встречаются: “Ну чего, купил козу?” — “Купил, стало еще хуже. Это вообще кошмар: дети, квартира маленькая, да еще эта коза”. — “А теперь продай козу”. Через некоторое время встречаются: “Ну что, продал козу?” — “Продал. Так хорошо, места много стало”».

Для многих россиян борьба за существование в 90-е годы — десятилетие трудных экономических преобразований — была как раз приобретением, а потом продажей козы. Десятки миллионов людей связывали свою бедность, потерю «уверенности в завтрашнем дне» и разрушение системы пожизненного социального обеспечения с введением рыночной экономики, приватизацией государственных предприятий и установлением демократии по-российски. Статистика говорит сама за себя: уже в 1994 году 67 % населения не имели никаких сбережений и никаких свободных наличных денег. Это был самый тяжелый год, когда количество убийств, самоубийств и разводов достигло высочайшего уровня и в страну хлынули миллионы мигрантов из ближнего зарубежья. По мере того как десятилетие разворачивалось, граждан России все больше пугали бедность и безработица: за период с 1990 по 1997 год российский ВВП уменьшился почти на 50 % (по оценкам Всемирного банка, ВВП на душу населения в то время составлял 4500 долларов). Между 1992 и 1997 годами средняя продолжительность жизни мужчин сократилась с 67 до 57 лет, а женщин — с 76 до 70. У мужчин основными причинами смерти стали сердечные заболевания, инсульты, затем несчастные случаи, самоубийства и убийства вместе взятые — они отодвинули рак на задний план. К концу десятилетия в стране было на 3,7 миллиона детей меньше, чем в 1990 году, а количество самоубийств превысило уровень 80-х годов в два раза. Невероятно высоким оставалось количество абортов. Снова стали распространяться туберкулез и дифтерия. Население России уменьшалось, несмотря на прибытие более 4 миллионов мигрантов — как русские, так и представители других народов покидали ближнее зарубежье из-за невыносимых, а иногда и опасных условий жизни. Боясь преступников, люди имели мало оснований для того, чтобы доверять правоохранительным органам. Более того, все политические лидеры в это десятилетие описывали оппозицию, используя апокалиптический словарь и предупреждая, что политика их оппонентов приведет к гражданской войне или распаду общества.

Удивительно, что между 1994 и 1997 годами количество в стране пессимистов, ожидавших в будущем худшего, уменьшилось в 2,5 раза. К тому же в течение 90-х годов доля россиян, хорошо относящихся к частной собственности и рыночной экономике, стабильно составляла около 34 %. В их число входили как люди поколения холодной войны, так и более молодые, особенно в Москве, где в 1999 году 23,3 % населения находились ниже уровня бедности — этот показатель был меньше, чем во всей остальной России (для сравнения, в Саратове в таком положении были 43 % жителей, а регион в целом занимал двадцать седьмое место из сорока двух). Конечно, людям было в чем упрекнуть президента Бориса Ельцина, когда 31 декабря 1999 года тот объявил о своей отставке. Впрочем, даже среди общего отчаяния достаточно ощутимое количество респондентов (хотя и находящееся в меньшинстве) обращали внимание прежде всего на позитивные изменения, высоко оценивая развитие демократии и политических свобод, конец дефицита продуктов, талонов на товары и очередей, признание частной собственности, возможность для мотивированных людей добиться процветания, уход коммунистов из власти, а также крушение тоталитарного режима и улучшение отношений с Западом.

Людям было за что быть благодарными. После распада СССР примерно три четверти промышленных предприятий, организаций и учреждений остались в России. На смену пустым полкам и длинным очередям 1990—1991 годов, временному исчезновению различных товаров с российского рынка пришли заваленные товарами магазины. Потребители стали учиться выбирать, а государство начало пытаться регулировать экономику. Свобода слова и свобода совести существовали на самом деле. Государство больше не преследовало религию, и люди могли ездить за границу и зарабатывать неограниченное количество денег. Многие привыкли к претенциозному языку российских политиков и не верили их словам о том, что дела идут катастрофически, а следовательно, они больше не опасались будущего. Воинственный российский национализм не стал политической идеологией страны, несмотря на то что руководители государства постоянно обвиняли Запад и особенно Америку во всех российских проблемах. Однако массовая усталость и разочарование в политике породили политическую апатию.

Россия в 90-е годы находилась в смятении, но в то же время в становлении. Переходный период повлиял на судьбы людей, так как они сосредоточились прежде всего на необходимости экономического выживания. Как переходный период 90-х годов отразился на жизни бэйби-бумеров? Как они вспоминают и оценивают этот период? Насколько взгляды этих людей совпадают со взглядами их соотечественников? Как они оценивают различия между своим поколением и поколением своих детей?

Мучительный переходный период 90-х годов усилил противоречивые тенденции, которые в некотором отношении осложнили и ухудшили, но в другом отношении, наоборот, улучшили жизнь людей. С одной стороны, за это десятилетие правительство Ельцина сумело не допустить масштабного роста безработицы, но не смогло противостоять обесцениванию реальной зарплаты, правительственных субсидий и пенсий, а также потере личных накоплений. Все эти факторы резко уменьшили покупательную способность населения. Ухудшилось качество дошкольных учреждений, а возможно, и всех образовательных учреждений в целом и уменьшились возможности организации свободного времени для детей. С другой стороны, в стране действовали настоящие профсоюзы и рабочие пользовались свободой забастовок и коллективных действий. Рыночная экономика покончила с дефицитом потребительских товаров и привела к росту потребления промышленной и бытовой техники, сделала более доступными автомобили и телефоны, облегчила доступ к общей и политической информации, предоставила свободу заграничных поездок, увеличила количество свободного времени и разнообразила развлечения. Разрыв между официальной (низкой) зарплатой и жизненными реалиями, требовавшими все больше денег, породил удивительную систему скрытой оплаты труда, связанной с теневой экономикой и криминальной деятельностью: люди брались за работу помимо своей основной или же получали деньги по основному месту работы «в конверте», то есть их компании не платили налог на зарплату. Работодатели, включая и государство, способствовали распространению этих стратегий выживания, придерживая выплаты зарплат, пенсий и пособий, то есть, по сути дела, забирая деньги у населения в беспроцентный кредит. Этот феномен был особенно распространен между 1996 и 2000 годами, причем меньше всего людей получало вовремя зарплату в 1998 году.

Навыки, приобретенные в процессе борьбы за существование в советское время, помогли людям выжить и в 90-е годы. Впрочем, как предложила экономист Алена Леденева, вместо того чтобы подробно рассматривать, что не работало в России, стоит заняться тем, что там работало. Она процитировала часто повторяемое в России высказывание о том, что здесь защитой от дурных законов является их дурное исполнение, и сделала вывод: существовавшая в повседневной жизни ориентация на неписаные правила возникла не только из-за существования неэффективных формальных правил и отсутствия механизмов их реализации, но также из-за отсутствия у людей уважения к формальным правилам. До тех пор, пока будет продолжаться борьба между советским прошлым и рыночной экономикой, экономическая жизнь будет по-прежнему определяться неписаными правилами.

В течение этого десятилетия справляться с беспрерывно обрушивавшимися на людей переменами им помогала семья. В целом советское «качество брака» не слишком тесно было связано с экономическим положением семьи, как это часто бывает в Соединенных Штатах. Зато, как выясняется, различия в образовательном уровне супругов чаще вызывали сложности. Однако некоторые бэйби-бумеры связывали распад их семей с ужасающей экономической ситуацией начала 90-х годов, хотя вполне возможно, что они распались бы и при других обстоятельствах. Так, например, Ольга Камаюрова рассказала: «Началась перестройка, после 80-х разлад с мужем, тяжелая домашняя обстановка, тяжелое материальное положение. У меня была депрессия. Я искала пути выхода из нее… я понимаю сейчас, меня толкали оттуда». Они развелись. Первый брак Марины Бакутиной распался, когда она решила остаться в Соединенных Штатах и увезти туда детей. Ее муж сказал, что «на такие авантюры он… не готов просто пуститься».

Некоторые бэйби-бумеры, особенно работавшие в учебных и научно-исследовательских институтах, рассказывали, как в новых условиях, когда стали больше цениться заработанные деньги, понизился их профессиональный статус. «Произошло очень сильное падение престижа нашей профессии, — вспоминает Александр Константинов, — это было очень сильно, и это, конечно, повлияло самым коренным образом и на мою жизнь, и на жизнь многих людей, которых я знаю». Если бы советская власть сохранилась, то Константинов бы ясно представлял дальнейшее развитие своей карьеры. «А тут все развалилось и люди оказались предоставлены самим себе. То есть была потеря таких ориентиров, ценностных». Он рассказал мне, как его младший сводный брат оскорбил их отца, сказав ему: «Ты жалкий профессоришка». Константинов сделал из этого вывод: «То есть такое проникновение дешевого, материального интереса в жизнь произошло. Вот это, конечно, очень сильно повлияло, и пришли к жизни, к такому вот положению. То мы плыли и плыли на берега и видели, как мы плыли, а тут берега исчезли, и мы должны двигаться только по своим разным ориентирам, не зная, насколько верны наши навигационные приборы. Вот это ощущение было, пожалуй, самое сильное».

Многим бэйби-бумерам пришлось поменять работу, чтобы заработать на жизнь, многие лишились работы, сменили профессию или же нашли какие-то способы дополнительного дохода. Наталья П. отказалась от преподавания английского в Саратовском пединституте ради работы в Юридическом институте МВД, несмотря на связанную с этим потерю престижа. Как она объяснила, «а там зарплата была намного больше». Любовь Райтман бросила преподавательскую деятельность в Московском университете и устроилась работать секретаршей. «Мне нужно было. И зарплата, которую мне предложили там, она была в пятьдесят раз больше. В пятьдесят раз больше! Какое еще решение я могла принимать? И, наверное, я жалею о том, что я была вынуждена это сделать. А сразу не жалела, сразу была рада появившимся деньгам и возможностям. И через несколько лет я поняла, какой вот водораздел произошел. То есть вот как бы вся моя предыдущая жизнь оказалась абсолютно отрезанной». Она с сожалением признает, что сделала это «только из-за денег», но при этом подчеркнула, что произошедшее с ней — это был «еще не самый тяжелый вариант».

Аркадию Дарченко пришлось сменить работу, так как «в связи с перестройкой и с тем, что мой институт, в котором я работал, практически перестал существовать… Ну, он существует, но работать там нельзя, зарплаты нет… Я переквалифицировался с 95 года в программисты. То есть сейчас я — профессиональный программист, а тут английский, я думаю, без комментариев, основной». Дарченко рассказал, что ему было очень тяжело оставить свою предыдущую работу в институте, производившем измерительные приборы. «Я проработал там двадцать пять лет, сначала молодым инженером, а потом дошел до руководящих постов. И хотя я зарабатываю теперь деньги другими способами, но я где-то раз в неделю захожу туда, просто из профессионального интереса, и занимаюсь тем, чем я когда-то занимался», — признался он. Преподаватель экономики Наталья Пронина была благодарна за то, что на уроках домоводства в школе учили девочек шить: «И когда вот здесь эти тяжелые у нас годы были, перестроечные, я даже этим подрабатывала и нисколько не стыжусь», — сказала она.

Александр Кутин сформулировал основную проблему: теперь люди могли работать так, как им хотелось, но экономический спад не давал им возможности начать собственное дело. Он добавил, что обычный человек «не привык уже так работать. Потому что не каждый у нас может создать свое дело, например. Вот я, например, не могу. А некоторые мои сверстники могут и делают это с успехом. Вы таких знаете, но мало, очень мало». Например, Владимир Немченко попытался и достиг новых высот, но и пережил новые падения, в результате чего сравнил себя с философом Диогеном, одним из основателей философии киников. Немченко сказал мне: «Последнее время я проснулся. Потому что раньше мне приходили в голову чисто суицидные мысли». Во время приватизации государственных предприятий он составил целое состояние, так как при приватизации предпочтение отдавалось своим людям, и, по его словам, он получил десятки миллионов долларов. Потерял он эти деньги так же быстро, как и заработал, но теперь постепенно приходит в себя. «Там продал две квартиры, вот я беру, живу на эти деньги. Но я просто сейчас, в данный момент, не работаю, а решил собрать документы и попробовать заняться этими судами, ну, посмотрим, может быть, что-то получится». Немченко гордится тем, что работает на себя, а не на других, и планирует заняться «более мелким бизнесом».

Многие респонденты признавали, что глубоко въевшиеся в них советские привычки и взгляды мешали им адаптироваться к новым условиям. Авиаконструктор Вячеслав Старик рассказал мне о советской системе оплаты, премий и других льгот, к которым он привык, и затем пояснил, что у него «в сознании не сформировалась вообще связь между деньгами и работой». Ему было трудно научиться «работать за деньги», и он вспоминает, как в былые времена «мне было интересно, поэтому я и работал столько, сколько мог». Анна Лёвина, учительница английского, утверждает, что советская уравниловка породила потребительское отношение к государству. «Нам государство все решит, всем раздаст. Пусть совсем мало, но каждому что-то даст, гарантированно». Она оспорила советский пропагандистский штамп, гласивший, что в Советском Союзе не было безработицы, и пояснила: «У нас была скрытая безработица. И сидели люди на каких-то местах, в научно-исследовательских институтах, в проектных институтах, в каких-то учреждениях. Женщины кофточки вязали, косметику покупали, мужчины ходили покурить, футбол обсуждать. Работы не было». По ее мнению, все дело было в перепроизводстве специалистов: «Поэтому я считаю, что семьдесят лет советской власти очень пагубно сказались на психологии людей. Потребительское отношение к государству: государство нам должно. Сейчас люди растерялись. Когда надо самим принимать решения».

Жизнь поколения холодной войны осложнилась еще и из-за появления пятнадцати независимых государств, возникших на развалинах бывшей советской империи. Как подтвердила Наталья Яничкина, «появилась масса проблем, честно говоря. Если это раньше была единая страна… Муж мой с Украины. Значит, за эти годы, пока еще не появились такие жесткие таможни, все прочее, мы еще как-то имели возможность общаться. Мама его умерла два года назад, телеграмма служила, так сказать, тем пропуском на таможне, чтобы проехать. И все равно на этой таможне какие-то эти вымогательства, и у тебя штамп не там стоит, и все такое, какие-то кормушки». Яничкина еще пожаловалась на то, с какими трудностями она с мужем выполнили все невероятные бюрократические предписания, которые были нужны для того, чтобы привезти в Саратов сестру ее мужа, остро нуждавшуюся в медицинском лечении. «Надо делать операцию, надо ее везти сюда. Сейчас тут эти таможенные, гражданские, то есть паспортно-визовые эти вот… Ну, то есть, понимаете, как разъединило все это дело людей. Раньше действительно была страна и я могла поехать куда угодно, а теперь…» То, что произошло с Любовью Ковалевой, только подтверждает мысль Яничкиной. Второй муж Ковалевой — из Минска. Они познакомились, когда вместе работали в Венгрии. «Но у него была своя карьера и работа, у меня — своя карьера и работа. Кроме того, у меня еще была маленькая дочка, а ей всего там и десяти лет не было. У меня — мама, которая к тому времени уже осталась одна и была больна. Поэтому я не уехала туда. Ну, как-то это нас даже не очень тяготило». Билет на поезд до Минска в то время стоил только 8 рублей, а билет на самолет — 12 рублей, поэтому они все время приезжали друг к другу. «У нас все было прекрасно. Пока, значит, не началась эта жуткая инфляция, пока Беларусь не отделилась от России и пока не стали там другие деньги, — рассказывает Ковалева, — в результате чего перестройка просто проехалась по нашей семье, наша семья, можно сказать, распалась. Для меня лично это трагедия. И муж сказал то же самое, что для нас перестройка обернулась очень печально».

Драматические перемены 90-х годов у многих совпали с некоторыми важными переменами в жизни. Наталья П. вспоминает: «У меня в 90-м году умер папа. Это была, конечно, для меня очень тяжелая потеря, потеря совершенно невосполнимая. У меня появилась другая работа, сын рос. Мы с ними поближе [чем у американцев], но они у нас на шее сидят. Очень долго, поэтому здесь… одни проблемы…» Наталья считает, что мудрость приходит с годами, в результате тяжелых переживаний. Из-за болезни в начале 90-х годов изменились ее взгляды на жизнь: «Я не зацикливаюсь на мелочи. Я уже знаю, что главное в жизни. Поэтому мне после того, как я так тяжело болела, стало даже легче жить. Потому что как бы, скажем так, цену жизни и смерти я уже узнала. У меня совершенно изменилось мироощущение, вообще взгляд на жизнь, я стала намного счастливее. Вот, казалось бы, такой парадокс». Из этого она сделала вывод: «Но говорят, что Бог посылает каждому человеку только то испытание, которое он способен пережить. Я настолько счастлива, что я вообще, тьфу-тьфу, осталась жива, что вообще я могу жить, радоваться жизни, что какие-то мелочи — я вообще не обращаю на это внимания».

Некоторые саратовские бэйби-бумеры отметили возникшие по иронии судьбы последствия экономических неурядиц 90-х годов для местной окружающей среды. И при советской власти, и позже много говорилось об ухудшении экологической обстановки, но никогда не было денег, чтобы что-то предпринять. Многие саратовцы вспоминают, как в детстве пили воду из Волги, но к тому моменту, когда они выросли, все изменилось. Ольга Горелик признала, что такая проблема существовала, но «мы все равно жили на даче, купались и на пароходах плавали». Однако при этом она же сказала, что приезжавшие к ним гости из Югославии «не купались, боялись». Потом наступила перестройка, и, как объяснил Александр Вирич, «экология у нас улучшилась сейчас, приблизительно раз в десять-пятнадцать лучше по одной причине, что большинство военных производств стоит. Поэтому нет выбросов, поэтому нет сбросов. Поэтому рыба появилась и Волга стала чище». Аркадий Дарченко был согласен с этим: «Не скажу, что сейчас это, допустим, у нас стало хорошо, но в связи с тем, что часть промышленности неэффективной закрыта, Волга стала чище гораздо. Вот эта вот вроде бы беда, экономическая… хотя она не совсем беда, эти заводы были неэффективны, которые закрылись, они скорее портили природу, чем что-то производили. Волга стала чище, воздух стал чище. Было отвратительно совершенно. То есть это воспринималось как часть общего, так сказать, уровня жизни».