В селе Поповка Саратовской области стоит бывший старообрядческий дом конца XIX века с уникальными росписями от пола до потолка. Семь лет назад, узнав, что его могут разрушить, здание купила петербургская искусствоведка Юлия Терехова — и открыла там музей «Дом со львом».
В музей стали приезжать туристы, а с уборкой участка помогли волонтеры. Этим летом началась реставрация здания: с помощью краудфандинга Юлия собрала больше 700 тысяч рублей на работы.
Искусствоведка рассказала «Бумаге», почему росписи сохранились практически в идеальном состоянии, как неизвестный мастер может быть связан с Петровым-Водкиным и изменилась ли жизнь в селе после того, как там открылся музей.
— Вы купили дом в селе Поповка семь лет назад. Как вы узнали, что там есть росписи?
— Я выпускник СПбГУ и Европейского университета и занимаюсь исследованием не совсем профильной для городского жителя темы народного искусства. Соответственно, я езжу по деревням, хожу в деревенские дома. Обычно это русский Север, Урал, Сибирь. С этим сопряжено участие в разных конференциях. В 2010 году я оказалась на конференции в Саратове: рассказывала о своей научной деятельности, показывала картинки расписных домов, которые я посетила во время экспедиций. После мероприятия ко мне подошли местные жители и сказали: «Мы видели ваши картинки — что-то похожее нашли в одном из домов ребята из нашего Саратовского университета».
Поскольку мне довольно часто присылают фото и они по большей части мне известны, я не ожидала увидеть то, что изменит мое представление о мире. Но я ошибалась. Прислали фотографии этого домика. Ребята обнаружили его, когда ходили в фольклорную экспедицию. Я нашла в интернете несколько статей, где говорилось, что в дом приезжали журналисты, власть и там хотят сделать музей. Думаю, ну отлично, то, что надо, буду следить за этим, ведь есть проекты, которые работают с сельской местностью. Где-то через полгода я решила посмотреть, что же там с домиком произошло. И, к сожалению, поняла, что он оказался никому не нужен: стоит и разрушается.
— Этот дом тогда никому не принадлежал?
— Он принадлежал семье. Дети, уже взрослые, живут на соседней улице. Дом родителей они хотели разобрать на баню: им было негде мыться. Я связалась с ребятами, которые нашли дом, всё разузнала, поняла, что он может быть утрачен. И решила, что надо его купить. Мое образование — я реставратор — всеми силами подталкивало меня к тому, чтобы начать сохранять памятники.
Приехала туда — за 1500 км от Петербурга — это совершенно другой ландшафт, и люди, и климат. И выкупила дом. Это не было очень тяжело, потому что мне во всем помогали сами местные жители и администрация. Они, видимо, увидели что-то в этой идее, чего я сама тогда не замечала. Дом стоил 80 тысяч рублей.
Я жила далеко, но чувствовала ответственность за памятник, а никаких коммерческих идей у меня не было (и нет до сих пор), поэтому стала думать, что надо пристроить его в хорошие руки. Прошлась по местным организациям — там есть музей, лыжный курорт, национальный парк, — но все отказались. Здесь есть проблема оптики, потому что это для нас дом такой интересный, необычный, странный, а для местных жителей — сарай и сарай. Ну что-то где-то нарисовано. Меня спрашивали, почему я не перевезла и не поставила его в Подмосковье. Но понятно, что у меня не было такой возможности: это стоило бы миллионов десять.
Тогда, в 2011 году, была первая волна массовой волонтерской активности, люди стали для себя открывать этот вид социальной деятельности. Многие ездили на Соловки — к бабушкам, детям. И я провела несколько волонтерских лагерей [в Поповке]. Собирала [участников] через группу во «ВКонтакте», ЖЖ тогда еще был живой. Ребята приезжали из Саратова, из Москвы, местных было меньше. Мы не проводили реставрации, потому что этим должны заниматься только профессионалы. Но мы убирались.
— А в каком состоянии был дом и участок? Насколько они были запущены?
— Много лет соседи кидали мусор на участок, мотивируя это тем, что «мы же не знали, что тут будет музей». Представление об экологии там примерно такое. Но это не было какой-то катастрофой, хотя мы вывезли очень много мусора. Например, на чердаке нашли кучу луковой шелухи — килограммы. Нам рассказали, что последний владелец дома очень любил всё запасать.
Так или иначе мы провели первые работы в доме волонтерскими силами. Тогда я поступила в Шанинку в Москве, училась на управлении социокультурными проектами. Мы получили первый грант от фонда Потанина на создание музея. И не просто витрину поставили, а сделали сайт, аудиогид, передвижную выставку. Музей мы запустили в доме — [в том виде], в котором он есть. Он некоммерческий, но тем не менее стал точкой притяжения для туристов (в год в Дом со львом приезжает около 3 тысяч человек — прим. «Бумаги»). У нас появился смотритель — сосед дядя Петя. Он нам помогает, открывает дом. Есть учителя, директор [школы], которые тоже проводят экскурсии.
— В чем уникальность росписей?
— Роспись прежде всего привлекает внимание своей яркостью и красочностью. Даже если ты не знаешь, что это и где. Есть же поистине уникальные церковные росписи, но они не выглядят привлекательно для массового зрителя и меньше известны. А домик известен в том числе потому, что мастер красиво нарисовал.
Конечно, это не единственный расписной дом во всей России — их было много в тех местах, которые я уже называла: Север, Урал, Сибирь. Но обычно это дома, где роспись, скажем так, в цветочек. Там нет таких фигуративных композиций. Нарисуют цветочки, в уголке — какого-нибудь человечка или льва, и всё. А здесь целый рассказ: мастер изобразил четыре символа евангелистов: льва, орла, ангела и быка. Изобразил других героев — мы можем только предполагать, что это за люди или символы.
Второе, что важно, — это очень большая площадь. Две комнаты, расписанные от пола до потолка (потолок тоже расписан). Важно, что росписи находятся практически в идеальном состоянии. Например, в Вологодской области климат совершенно другой, и если мы там находим расписные дома, то очень часто они заваленные, роспись наполовину сгнившая. Или просто закрашенная.
— А сами сюжеты рисунков насколько необычны для народной росписи?
— Где-то изображали львов, но чтобы настолько огромного и к тому же в цикле вместе с другими символами евангелистов… Обычно такие изображения можно найти в церквях евангелистов — на парусах (часть свода — прим. «Бумаги»). Но в домовой росписи мне известен только этот дом. Есть и другие герои: пастух гонит гусей — это тоже мне не встречалось. В своем роде этот дом такой единственный. Но если кто-то из [ваших] читателей сможет сказать: «Нет, у меня у бабушки столетний дом с такой же росписью» — это будет прекрасно для науки, я буду только рада.
— Что известно об истории этого дома?
— Мы сотрудничаем с саратовским архивом и нашли информацию про село и всякие перипетии в нем. Но это опять же вопрос оптики: 100 лет назад никому бы не пришло в голову записать, что вот у Ивана Ивановича расписной дом и там лев. По крайней мере, пока мы ничего не обнаружили.
Что еще важно: видимо, это были зажиточные люди — и после революции их куда-то сослали. А дружить с сосланными было опасно. Была необходимость забыть какие-то элементы истории, забыть знакомство с людьми, с которыми ты всю жизнь общался. Поэтому нам никто отчетливо не может сказать: тут жила такая-то семья. Какую-то дворовую фамилию могут припомнить, но никто не говорит, кто конкретно это был. Всё туманно. И главная проблема: Хвалынский архив сгорел (село Поповка находится в Хвалынском районе — прим. «Бумаги»). Может быть, это безвозвратно утерянная информация. Но мы стараемся искать.
Например, один из саратовских, хвалынских историков был в Нью-Йорке и в городской библиотеке и написал мне: «Я тут копаюсь в информации по Хвалынску, сейчас, может, что-то и про Поповку найду». И правда нашел — неопубликованный очерк американского журналиста о том, как в Поповке рядом с Никольской церковью, которая до сих пор стоит, на Николу Зимнего (день смерти святого Николая Чудотворца, 6 (19) декабря, — прим. «Бумаги») был взаимный мордобой с соседним селом. Прекрасный очерк: две с половиной страницы шикарного американского английского языка. Это написал публицист Альберт Рис Уильямс, который путешествовал по этим местам примерно в 1925 году. Его интересовали реалии молодой советской России, и он оставил такое обширное печатное наследие.
— Пытались ли вы выяснить имя мастера? Мог ли он жить в этом доме или мастеров, как правило, приглашали со стороны?
— Про мастера мы ничего не можем сказать. Как и многие мастера народной живописи, он не оставил своего автографа. Может, это был один из условных учителей Петрова-Водкина, потому что Хвалынск — это как раз место, где он родился. И мастерами [в этом районе] были те же учителя из старообрядческих монастырей, которые кроме иконописи занимались росписью бытовых предметов. Я ни в коем случае не говорю, что именно этот мастер был учителем Петрова-Водкина, но в принципе это был такой художественный круг, из которого вполне мог выйти этот человек. С такой же вероятностью он мог быть местным самородком или прихожим мастером.
Но поскольку рядом есть такой цветник иконописи, я все-таки думаю, что этот человек был знаком с творчеством местных монастырей. Конечно, было бы здорово узнать, кто это был. Но пока это мне кажется не очень вероятным.
— Роспись сейчас изучают искусствоведы или историки?
— Росписи я сразу выложила в интернет. Дала свой краткий комментарий и предложила высказывать всем свои версии. И это действительно стали делать. Например, надо львом нарисован зайчик, которого не сразу заметишь, — казалось бы, чего зайцу делать в ветвях? Оказывается, есть такой псалом, где рассказывается о рае и написано, что там ходят львы и зайцы. Может быть, мастер как-то руководствовался псалмом: там буквально в одной строке соседствуют все герои, которые изображены на стене.
Еще я выложила картинки на сайте «Лепра». И мне подсказали: пастух гусей, которого мы считали просто пастухом, — это, возможно, святой Трифон. Потому что в старообрядческой традиции есть такое иконографическое изображение святого Трифона: короткая рубашка, молодой, 23 лет, «типом римлянин», волосы курчавые — наш пастух один в один. Так мы из разных мест получали разные интересные трактовки наших изображений.
— Насколько сложно реставрировать такой дом?
— С момента обнаружения домика я пыталась найти возможность так или иначе его отреставрировать. Но я понимала, что реставрация — это в любом случае дело дорогое. Сделать проект реставрации дома нам помог даже саратовский губернатор. А под Новый год мы краудфандингом собрали деньги на первый этап реставрации — 723 тысяч рублей.
Вообще, у нас [в России] всё плохо с реставрацией — и с реставрацией деревянного зодчества в частности. Мастеров много, но часто они предпочитают из подлинника сделать новодел. Проблема не в том, что это плохие мастера, а в том, что общество находится на такой стадии развития: «А зачем старое восстанавливать — лучше поновее, почище. Зачем эти деревяшки разглядывать?». Поэтому, конечно, когда ты впрягаешься в реставрацию, идешь немного вразрез с обществом.
Когда мы только начинали, позвали местную бригаду строителей, но они поняли, что мы попросим их сохранить старую обшивку (для них это труха) и сразу от нас убежали. В сознании местного жителя не укладывается, зачем сохранять старые окна или обшивку, когда можно спокойно взять и сделать новые.
С той бригадой, которая сейчас работает в доме, мы знакомы давно. Это московские ребята. Их руководитель уже был в доме в 2013 или 2014 году и заинтересовался. Эти мастера хорошо знакомы с категорией подлинника, они сняли обшивку (потом мы ее вернем), сделали фундамент. Будет также реставрироваться сруб. Первый этап реставрации закончится тем, что мы накроем дом временной кровлей — таким коробом, и он будет стоять закрытым до следующего сезона.
Сейчас мы с фондом Ильи Варламова проводим новый сбор — на реставрацию непосредственно фасада: обшивки и резьбы. Вообще, дом маленький и можно было бы и за один сезон всё сделать, но вопрос в финансировании.
— Открытие музея, туристы как-то изменили жизнь в селе?
— Мы все-таки сделали музей не в чистом поле. По нашим северным меркам, это довольно большое село: 260 человек, есть школа, магазины. Какая-то инфраструктура есть. И Хвалынск — это туристический по меркам России город, там много всего — например, горнолыжный курорт, куда приезжают окрестные люди. Многие едут сюда привлеченные именем Петрова-Водкина. Соответственно, то, что дом посещают гости, также связано с общей посещаемостью района.
Что касается местных жителей, я до покупки домика много лет работала с деревней и знала, чего ожидать. Понимала, что они не придут и не скажут: «Прекрасно, давайте сделаем туристический кластер». Но поскольку мы всё сделали правильно: не ходили и не говорили людям, что они нам что-то должны, что дом надо спасти, — они сами подключились в тот момент, когда созрели для этого.
В 2014 году нам по гранту удалось построить культурный центр — с огромной библиотекой и звездным небом в стиле Джотто, моего любимого мастера. Если дом — это окно в прошлое, то культурный центр — это окно в будущее и современный мир. Его наличие сделало местных жителей ближе к городской культуре. Потому что многие даже не выезжали за пределы района.
