«Пустые рамы, стены покрыты инеем, а под ногами хрустят осколки разбитых окон»: как Эрмитаж и его сотрудники пережили войну

Подготовка к войне для Эрмитажа началась задолго до 22 июня 1941 года. Как и во многих учреждениях, здесь существовали так называемые мобилизационные планы. Кроме того, такая ранняя подготовка — примерно за два года — во многом началась благодаря директору Иосифу Абгаровичу Орбели.

Надо сказать, что Эрмитаж эвакуировался не в первый раз. Впервые это произошло в 1912-м, затем — в 17 году. Вторая эвакуация была проведена блестяще: заранее были заготовлены ящики и упаковочный материал, продуман план. Тогда же возникла идея в Картинной галерее вынимать картины из рам, оставляя последние либо на стенах, либо складывая их штабелями в этом же зале с тем, чтобы при реэвакуации можно было бы быстро восстановить развеску.

Тогда первые два эшелона благополучно ушли в Москву, а третий был намечен на 25 октября. Но большевики уже заняли Николаевский вокзал, и эшелон остался в Петрограде. То же самое происходило в 41-м. И вот для Орбели, по-видимому, та эвакуация была всю жизнь примером. Уже в 1939–1940 годах в Эрмитаже вовсю шла подготовка.

22 июня, воскресенье, был в Эрмитаже рабочим днем и все сотрудники в музей пришли. В 12 часов объявили начало войны, и тогда Орбели всех собрал и отпустил до вечера с тем, чтобы все собрались и уже на следующий день приходили в Эрмитаж, можно сказать, на постоянно. Начиная с 23-го началась подготовка эшелонов.

Упаковкой занимался практически весь персонал, но привлекались добровольцы, студенты художественных вузов, военные курсанты. Люди практически дневали и ночевали в залах, делая только небольшие перерывы.

Надо сказать, что одно время желтая пресса нам всё время пыталась поставить пику, что, мол, в Эрмитаже все крадут. За всё время эвакуации пропала только одна картина — «Святой Себастьян» Ван Дейка. Потом с 1945 по 1949 год ее искали, однако так и не нашли. Это была единственная потеря Эрмитажа при упаковке.

В первый эшелон, естественно, упаковывались самые ценные предметы. Это были прежде всего шедевры Картинной галереи. Картины вынимались из рам, исключение было сделано только для «Блудного сына», главного шедевра, последней картины Рембрандта.

Первый эшелон из 22 вагонов собрали за неделю, что практически невероятно. Его начальником был Владимир Францевич Левинсон-Лессинг, крупный специалист по голландскому искусству. Он был единственным человеком, кроме водителя, который знал, куда картины едут. Остальные 16 сотрудников оставались в неизвестности. Через неделю эшелон уже был в Свердловске.

Там наши экспонаты были размещены в трех местах: Свердловской картинной галерее (там в 2018 году откроется центр Эрмитаж-Урал), костеле, в котором из-за картин пришлось в срочном порядке расселить размещавшееся там общежитие, и в печально знаменитом доме Ипатьевых. Есть некая мистика в том, что императорские собрания пришли на место последних дней жизни императорской семьи.

После отправки первого эшелона без промежутка начали упаковывать второй. Его также собрали за неделю, однако до Свердловска он добирался уже гораздо дольше, потому что в то время эшелоны шли в Сибирь со всей западной части страны.

Третий эшелон тоже был собран, но его не успели отправить, потому что замкнулось кольцо блокады. Все вещи остались в Эрмитаже.

Практически одновременно с тем, как в самом начале июля отправили первый эшелон, был сформирован детский интернат. Парторг Эрмитажа Васильев предложил нашей Любови Владимировне Антоновой на базе детского сада при музее (такой был до войны) создать интернат. В него попали не только дети Эрмитажа, всего их было 146 от двух до пятнадцати лет.

6 июля дети вместе с Любовью Владимировной и еще несколькими воспитателями отправились в Ярославскую область, в деревню Искробол. Дорога была безумно тяжелая, ведь из Ленинграда в это время эвакуировались далеко не только «эрмитажные» дети. В эшелоне, в котором они ехали, было 2 тысячи человек, ехали почти стоя, преподаватели — даже на подножках вагонов. Не хватало воды.

По дороге несколько детей заболели корью. Их пришлось ссадить с поезда, Любовь Владимировна осталась вместе с ними. К сожалению, двое детей погибли. И среди них была дочка самой Любови Владимировны. Когда они добрались до деревни, их там очень хорошо встретили местные колхозники: выделили им семь изб, перемыли всех в банях, хорошо снабжали едой.

Надо сказать, что потом с интернатом было не очень просто. Мало того что дети были очень разного возраста, но они были и разного социального состава, я бы сказала. И вот там началось воровство и всякие очень неприятные вещи. В результате Любови Владимировне пришлось двоих мальчиков, заводил, отослать в ближайший детский дом.

Когда уже Ярославскую область начали бомбить, интернат эвакуировали в Молотовскую (Пермскую) область, в деревню Ляды. В русском отделе Эрмитажа работает Карина Аристовна Орлова — последняя, наверное, из «эрмитажных» детей, кто был в этом интернате. А Любовь Владимировну, когда она вернулась в Эрмитаж, звали исключительно мамой Любой.

Помимо Свердловска и Пермской области наши сотрудники были эвакуированы в Ташкент и другие города. Что поразительно, Эрмитаж для них оставался якорем, за который они держались: все переписывались и продолжали вести научную работу.

Борис Борисович Пиотровский, наш предыдущий директор, уехал позднее. Он был в очень плохом состоянии, в крайней степени истощения, практически умирал. И тогда Орбели, который уже уехал и относился к Борису Борисовичу с большой теплотой, как бы вызвал его к себе. Благодаря этому Борис Борисович уехал в Ереван, где в 1944-м нашел древнее государство Урарту. Там же родился его первый сын — Михаил Борисович Пиотровский.

Борис Борисович оставался в Ленинграде до марта 1942 года. И, конечно, у всех, кто не уехал из города, была самая тяжелая судьба. Борис Борисович вспоминал, что выживали не те, у кого были продукты, а те, кто занимался каким-то делом. Тогда в Эрмитаже устроили заседание по поводу узбекского поэта Низами.

Но главное, что делали люди, — пытались сохранить и здание, и те экспонаты, которые здесь оставались. Была организована команда противовоздушной обороны. Преимущественно женщины (все мужчины ушли на фронт) дежурили на крышах и в залах. Посреди залов были навалены кучи песка, в них стояли лопаты, чтобы тушить зажигалки.

Тяжелее всего стало зимой 42-го. Суровая зима, нормы хлеба минимальные. Совершенно невероятно, на мой взгляд, что в самом начале 42-го комитет по делам искусств направил в Эрмитаж пять художников, которые должны были рисовать залы. Вы подумайте: 42 год, надежды почти нет, люди на улицах умирают как мухи, а они думали о том, чтобы потомки увидели, как это было.

Одна из художниц, Вера Владимировна Милютина, вспоминала, как она каждый день, укутавшись во множество одежек, ходила в Эрмитаж с Петроградской стороны. Приходила в дежурку, где ее не очень приветливо встречали: в Эрмитаж она могла пройти только с сопровождающим, а это значило, что сотрудникам нужно было оторваться от печурки и ходить по пустым холодным залам. Вера Владимировна говорила, что залы производили совершенно удивительное впечатление: пустые рамы, стены покрыты инеем, а под ногами хрустят осколки разбитых окон, и этот хруст очень гулко отзывается в этих огромных залах.

Когда было совсем тяжело, в Эрмитаже, как и повсеместно, открылся стационар. Нянечками-санитарками там были всё те же сотрудницы Эрмитажа, которые и зажигалки тушили, и за экспонатами смотрели. Большая часть коек была закреплена за Эрмитажем, но там были и другие музеи — музей Революции, например, с которым Эрмитаж делил Зимний дворец, Русский музей, Музей этнографии. Когда было разрешено разбивать огороды, они появились и в Большом дворе, и в Висячем саду.

В Эрмитаже не было света, а на Неве тогда стоял корабль «Полярная звезда», от него как раз и был протянут свет. Ребята с корабля приходили в музей помогать. И вот наш Павел Филиппович Губчевский, тогда комендант Эрмитажа, чтобы как-то их отблагодарить, провел по залам. А там висели пустые рамы. И он рассказывал про картины, которые там висели. Он говорил, что реакция этих моряков была такой же, как если бы там действительно висели картины.

Во время войны сотрудники и другие жители Ленинграда жили в подвалах Эрмитажа. Там и работали, и проводили научные заседания, и писались научные работы. Некоторые работы были закончены уже учениками и коллегами и изданы после войны. Конечно, в это время умерло очень большое количество сотрудников. Многих умерших, которых не успевали хоронить, складывали также в подвалы.

Меня в свое время очень поразил один рассказ. Хлеб тогда нужно было выкупать в тот же день, и если ты не выкупал, то уже не получал его. У нас тогда работал Леонид Борисович Гендельман, главный бухгалтер. И одна из сотрудниц, которая, может быть, уже не могла выйти, попросила его выкупить свой хлеб. Он выкупил и, прижавши к себе, пошел к ней. И вдруг он услышал, что за ним идет человек, явно привлеченный хлебом. Он быстрее идет — человек за ним. Он сворачивает в подворотню — человек за ним. Но он уже не мог бежать, сил не было. И вот он поднялся по лестнице, человек идет за ним. И тогда он обернулся и, прижимая к себе хлеб, зарычал. И человек в ужасе убежал. Как пишет сестра Леонида Борисовича, которая с его слов пересказала этот случай, не было ничего выше и человечнее этого рычания.

В 44-м, когда ситуация стала полегче, из оставшихся здесь экспонатов в Павильонном зале и галереях Малого Эрмитажа была устроена выставка. Тогда же начали постепенно реставрировать залы, где что было возможно.

Была также организована специальная комиссия, которая оценивала нанесенный Эрмитажу ущерб. К слову, на Нюрнбергском процессе Иосиф Абгарович Орбели как раз говорил о том, что музей намеренно обстреливали. Это было одно из обвинений, предъявленных нацистам.

Хочу еще сказать, что в то время, к сожалению, действовал довольно жестокий закон: дети, оставшиеся без родителей, в Ленинград не возвращались. Так вот, наши сотрудники специально усыновляли детей, чтобы вывезти их обратно.

Когда во время реэвакуации экспонаты приехали обратно в Ленинград, встречать их вышли все сотрудники. Это было невероятное счастье. Зал Рембрандта восстановили практически за неделю, буквально за месяц восстановили Картинную галерею.

Во время открытия Эрмитажа Иосиф Абгарович сказал только два слова: «Эрмитаж открыт». И публика пошла в музей, и началась обычная жизнь.