В этой рубрике «Бумага» рассказывает о людях, годами меняющих Петербург к лучшему. Мы фиксируем, как последние годы изменили их жизнь и проекты, но не лишили любви к Петербургу и горожанам.
С 2012 года режиссер Роман Каганович занимается развитием собственного «Театра Ненормативной Пластики» (ТНП). Спектакли Кагановича получали театральные премии, но после 2022 года ему практически не дают работать в государственных театрах.
Несмотря на ограничения, Каганович продолжает развивать ТНП. В феврале у театра выйдет премьера — спектакль «Исход», после которого режиссер собирается взять паузу.
Для рубрики «Бумаги» «Было/Стало» Роман Каганович рассказал, что изменилось в его театре в последние годы, как устроена театральная цензура и почему режиссер не собирается покидать страну.
Роман Каганович — театральный режиссер, в разные годы сотрудничавший с театром «Суббота», «Мастерской», Московским театром юного зрителя и другими институциями.
В 2012 году Каганович основал в Петербурге «Театр Ненормативной Пластики» (ТНП): спектакли ТНП ставили в Александринском театре и на других площадках, а сам Каганович получил две номинации на премию «Золотая маска» как режиссер постановок «Интервью В.» и «Посмотри на него». Кроме того, режиссер был лауреатом премий «Прорыв» и «Золотой софит».
Было: модный драматический театр с акцентом на движение актеров, получивший номинацию на «Золотую маску»
— «Театр Ненормативной Пластики» 16 декабря отпраздновал 12 лет. Началось всё с того, что я собрал своих знакомых артистов, и мы сделали спектакль «Любовь во множественном числе». Он, на удивление, получился успешным.
Изначально мы, конечно, не планировали ничего глобального, у нас даже название было другое — МРАК, «мирный, рациональный, адекватный коллектив». После первых успехов мы задумались о более выгодном, более серьезном названии. И мой коллега Максим Пахомов предложил «Театр Ненормативной Пластики», поскольку мы с ним делаем акцент на пластике.
Наш театр не только пластический: по большому счету, это нормальный драматический театр, просто с уклоном на какие-то движенческие, физические вещи. Мы много работаем над пластикой артистов — это то, чем в других театрах занимаются не часто.
За 12 лет мы сделали много всего, но, наверное, самым переломным моментом был спектакль «Посмотри на него» по книге Ани Старобинец. Его номинировали на тогда еще приличную «Золотую маску», и в целом мы выиграли много наград, приняли участие в куче фестивалей. Всё это, конечно, дало мне достаточно сильный импульс в театральной карьере, да и театр был довольно популярным.
Собственно, он остается популярным и сейчас, просто всё стало гораздо сложнее.
Стало: после начала войны Каганович больше года не делал новых спектаклей, но потом всё же поставил несколько премьер
— И я, и многие мои коллеги сейчас фактически запрещены: нам не дают работать в государственных театрах. Кто-то уехал из страны, кто-то остался, но сидит без работы. [В этих условиях] я пересмотрел политику существования ТНП: мы сильно подняли цены на билеты. И в целом стали относиться к театру как к бизнесу — пусть и небольшому.
Иначе говоря, раньше мы могли себе позволить этим заниматься просто так и вкладывать собственные деньги в спектакли. Мы зарабатывали деньги и вкладывали их в следующие спектакли, работали «в ноль». Сейчас же у нас может остаться 10 тысяч рублей — и это уже приятно.
И зрители, как мне кажется, спокойно относятся к повышению цен, потому что они чувствуют: мы маленькие, но пока что не сломленные. Поэтому они идут к нам в гораздо большем количестве. И чувствуют, что они не одни, что есть люди, которые вместе с ними [выступают] против того, что происходит. По крайней мере, я слышал это от зрителей не один раз: они благодарили за то, что мы не уехали, мы остаемся здесь и что-то делаем. И от этого зрителям тоже становится легче.
Для меня лично последние годы были очень сложными: в марте 2022-го я сделал спектакль «Шиле» в коллаборации с Александринским театром, но буквально через два месяца нас оттуда попросили под какими-то смешными предлогами. И до октября 2023-го я не делал ничего нового — в этот период мы сделали только спектакль Бориса Павловича «Конец света, моя любовь».
Я был в депрессии, опустошен, поражен и абсолютно не понимал, что можно сделать в театре, чтобы соответствовать времени. Я считаю, что театр — это институт, который должен отражать действительность, говорить об актуальных проблемах. Именно поэтому я ставлю современных авторов или сочиняю спектакли сам. Собственно, через полтора года молчания я сделал спектакль «Физика трущихся поверхностей», который основан на историях наших артистов, на их триггерах. Потом я поставил спектакль «Уснувший в Армагеддоне» — о том, как я жил последние два года.
15 и 16 февраля [2025 года] у нас будет еще одна премьера — спектакль «Исход». И, честно сказать, сейчас я не уверен, что после этого вернусь в профессию. По крайней мере, для себя точно решил, что снова сделаю паузу — просто не знаю, что делать с творчеством. Происходящее в стране и мире настолько радикально, что все мои театральные идеи кажутся несерьезными.
Не хочу говорить, что я точно ухожу из профессии: я люблю театр, это вся моя жизнь. Но сейчас такой период, и я не знаю, чем он закончится.
Потери: один из ключевых артистов уезжал из России, денег на зарплаты и гонорары не хватает
— 2022 год принес много организационных проблем. Например, во время мобилизации артист, который практически во всех спектаклях исполнял главные роли, уехал во Францию. Из-за этого мы не могли играть спектакли, кроме «Шиле», где у него была замена. Сейчас всё поправилось: актер вернулся, хотя и играет не так активно, как раньше.
Кстати, с «Шиле» нам повезло: нам выделили частное финансирование под этот проект. Это был один из первых таких случаев: раньше я никогда не работал за гранты. Буквально пару раз — когда это было еще [этически] приемлемо — получал небольшие суммы от Союза театральных деятелей. Но на этом всё: никогда не просил поддержки у города, всегда делал спектакли за свой счет. И если бы гранта на «Шиле» не было, театр, скорее всего, был бы закрыт. Ведь до войны я зарабатывал и тратил свои деньги. А теперь я не зарабатываю — соответственно, не могу и тратить.
Трудности есть и с выплатами артистам — на фоне невероятного повышения цен буквально на всё, те деньги, которые мы можем позволить, выглядят совершенно ничтожными. А ведь есть еще, например, специалисты по свету: их мало, им нужно хорошо платить. Раньше с этим было проще, многие приходили поработать за любовь. Сейчас с этим сложнее — всем приходится выживать, и это прямое следствие того, что происходит в стране.
Но это наши проблемы. Говорить о всей индустрии мне сложно, потому что я сейчас живу в некотором вакууме и практически перестал ходить в другие театры. Раньше я делал это часто, но сейчас такого желания нет.
Мне кажется, сегодня многие в театре задумались о душе и эмпатии. Все пытаются делать спектакли о надежде, да и я недаром назвал последнюю постановку комедией: кажется, что так будут лучше продаваться билеты.
Кризис: Кагановича перестали звать в государственные театры, независимые режиссеры могут работать там только инкогнито
— Никто не говорит, что «Театр Ненормативной Пластики» запрещен или отменен. Но за почти три года войны я съездил только на один фестиваль — и это было достаточно смелое решение директора фестиваля. В государственных театрах я выпустил, опять же, только один спектакль — детский. Обычно я всякий треш делаю, а тут создал детский спектакль, Опять же, директор рискнул, и в далеком-далеком городе это прокатило.
Но вот буквально несколько дней назад у меня отменились постановки в Москве. Один театр там хотел играть мой спектакль, условно говоря, по франшизе: с моим артистом, с моими декорациями, только в Москве. Я согласился, мы полгода это обсуждали, через месяц планировался первый показ, но какие-то люди из Министерства культуры или других каких-то ведомств узнали об этом и всё отменили. Мне позвонил директор театра, сказал: «Извините, не можем продолжить сотрудничество».
Что остается? Можно работать инкогнито — я уже несколько раз так делал, ставил спектакли без своей фамилии. В таком случае договор оформляют на кого-то еще, а ты приезжаешь и работаешь без подписи. Довольно глупо, но есть тоже хочется, так что не брезгую и такой работой.
Или другой случай — в ноябре один мой товарищ позвал меня на лекцию к студентам-журналистам, буквально час-полтора поговорить о театре. Но за два дня до лекции мне отказали, потому что я не прошел какую-то проверку. Так всё и работает.
В этих условиях есть большое искушение заняться самоцензурой, но я стараюсь этого не делать. Уверен, что как только в режиссере включается самоцензура, всё, что он хочет сделать, улетучивается. Говорить что-то иносказательно, эзоповым языком на отвлеченном материале — абсолютно не мой метод. Меня это не трогает, мне это не нравится, я в это не верю.
Впрочем, ничего удивительного здесь нет. К сожалению, слишком много стало цензуры и доносов. Меня один раз уже шантажировали: девушка купила билет и не пришла на спектакль, потребовала вернуть ей деньги и угрожала донести, что мои постановки оскорбляют чувства верующих. В итоге наш административный коллектив решил вернуть деньги и не связываться.
Урок: на фоне войны режиссер больше не уверен, что понимает других людей
— Я вынес очень четкий урок. Раньше я питал некие иллюзии, что я — как режиссер — понимаю человека, его душу, его мысли. Но в последние два года я осознал, что вообще ничего не понимаю в людях. И это для меня был страшный удар.
Думаю, что и у многих моих коллег тоже есть проблемы с принятием людей, их позиции на животрепещущие темы.
Три ключевых события
- Война в Украине. Это событие, которое обрушило наши жизни в прямом смысле этого слова.
- Жесточайшая цензура. Сложно что-то делать, когда за билет стоимостью в 1 600 рублей тебе угрожают доносом по уголовной статье.
- Приговор Жене Беркович и Свете Петрийчук. Дело Светы и Жени произвело на меня абсолютно неизгладимое впечатление и до сих пор меня сильно выносит. Конечно, на их фоне все мои проблемы — мелкие и несущественные.
Мотивация: Каганович остается в России, чтобы дать своим зрителям глоток свежего воздуха
— Когда началась мобилизация, я уехал из России на два месяца. Но потом вернулся.
Во-первых, у меня есть старшая дочь: ее мама сразу и категорически отказалась куда-либо уезжать. А для меня это важный момент — ни при каких раскладах не хочу оставлять своих детей.
Во-вторых, думаю, что как раз я — настоящий патриот. В хорошем смысле, не в том контексте, в каком это слово сейчас используется. Никогда не понимал, какого черта я должен отсюда уезжать. Я не могу найти ответа, почему я должен это делать.
Хотя я еврей и легко могу получить израильский паспорт. Или уехать в Германию, где 30 лет живет мой отец. Но я не хочу, потому что здесь мой дом. Я люблю Санкт-Петербург, я — коренной житель города. Мне нравятся мои артисты, мне нравятся мои друзья, мне нравится район, в котором я живу.
Я очень четко разделяю людей и наше правительство, которое я, мягко говоря, недолюбливаю. Поэтому и не уезжаю. И буду делать то, что могу, чтобы исправить ситуацию. Чтобы дать людям пусть маленький, но всё же глоток свежего воздуха.
Видите, есть и хорошие новости 💚
Мы продолжим рассказывать вдохновляющие истории — а вы можете поддержать нашу работу
Что еще почитать:
«Партизанское существование». Как независимые театры Петербурга продолжают работу во время войны, цензуры и экономических трудностей.
Спектакль в детской тюрьме, отъезд коллег и работа «под наблюдением». Как Роман Александров помогает «трудным» подросткам — и почему это особенно важно сейчас.
