«Некоторые дети так и не начинают учиться». Почему в России из-за войны могут ужесточить политику в отношении мигрантов. Интервью

Война в Украине может повлиять на политику России в отношении мигрантов, предупреждают эксперты. Глава Федерального агентства по делам национальностей Игорь Баринов уже предложил создавать в стране «адаптационные центры» для мигрантов — Владимир Путин это поддержал. В таких центрах приезжающих будут учить «уважать наши обычаи, наши традиции».

А руководитель Совета по правам человека при президенте Валерий Фадеев заявил, что детей мигрантов нельзя зачислять в школы без знания русского языка.

«Бумага» поговорила с петербургской исследовательницей Владой Барановой о том, как может измениться отношение к детям мигрантов, страдают ли они сейчас от языковой дискриминации и как на это влияет приток беженцев из Украины.

Влада Баранова
социолингвистка, исследовательница миграции

— Почему именно сейчас власти заговорили о миграционной политике?

— Действительно, с конца августа мы видим новый виток внимания государства к этой проблеме. И думаю, лучше бы власти не замечали ее, как в предыдущие десятилетия, когда работали только правозащитники, исследователи и НКО.

На той встрече, когда Баринов говорил о детях-мигрантах, он включал в свою речь представления о том, какой должна быть национальная и языковая политика в России. Это видение пугающее. Он говорил о том, что Россия никогда не была колониальной державой и сейчас на фронте братаются казаки и люди из «полка Кадырова» (Баринов назвал примером единства народов России ролик, где чеченские военные вместе с казаками скандируют: «Ахмат — сила, казаки — сила, вместе мы — сила!» — прим. «Бумаги»). Здесь скрывается довольно страшная идея: якобы именно в этом состоит языковое и этническое разнообразие. На этом фоне такая запретительная, исправительная риторика об «адаптационных центрах» и запрете на посещение школ без знания русского выглядит жутковато.

— Что такое «адаптационные центры», которые предлагает создавать Баринов?

— Пока сложно представить, как их вообще видят. Так как нет деталей, не берусь судить, но в целом напоминает фильтрационные лагеря. В заявлениях Баринова нет никаких конкретных моментов, он просто описывает инициативу, и Путин ее поддерживает. Больше пугает не отсутствие конкретики, а сам подход, построенный на ксенофобии: чужие страшны и плохи.

— Чем создание «адаптационных центров» отличается от того, как миграционная политика реализуется сейчас? Кто вообще занимается адаптацией мигрантов?

— Никакого четкого федерального алгоритма адаптации людей с миграционным опытом просто нет, есть лишь отдельные региональные инициативы разной успешности. В Петербурге этим занимаются в «Детях Петербурга»: проводят адаптационные занятия русским в районных библиотеках — такие уроки в шаговой доступности.

Но усилий только НКО мало для города с почти 6 миллионами жителей и очень большим миграционным приростом. Еще для детей была программа в Москве, которая действовала с 2006 года по начало 2010-х годов. Она предполагала дополнительный год, когда ребенок тоже занимается в школе — это не сегрегация, его никуда не отправляют — и видит, как там играют другие дети, заводит дружбу. Только занимается он исключительно русским языком, по остальным предметам его не аттестуют. Потому что без хорошего русского языка это не имеет смысла. Как только вопрос с ним решается — а на это уходит год или даже полгода, — ребенок идет в класс по возрасту.

— Почему программа закрылась?

— Из-за недостатка финансирования. Это не единичный случай: для учителей были программы РГПУ имени Герцена, где их обучали работать с детьми с миграционным опытом. Это ведь не только про преподавание языка — еще и про работу с ксенофобией, с психологическими сложностями в адаптации. К сожалению, потом город перестал выделять деньги на этот проект. В Ленобласти он продолжается, а в Петербурге — нет.

— Есть ли в России примеры эффективного сотрудничества НКО и государства?

— Некоторые программы переподготовки учителей все-таки получают государственную поддержку. Например, в Калужской области есть программа «Одинаково разные» — для переподготовки учителей, ее поддерживают областные образовательные структуры. Вот такое сотрудничество кажется удачным: у НКО есть методики, возможность быстро увидеть ситуацию и ее поменять, а у Минобра — инфраструктурный ресурс, финансы. Но к сожалению, таких примеров мало.

— Получается, что хоть государство и заинтересовано в росте численности населения, адаптацией детей мигрантов оно практически не занимается. Почему?

— Сложный вопрос. Мы видим, что сейчас рождаемость в России растет, а старение населения происходит быстро. А эти дети уже есть: они приехали в виде детей трудовых мигрантов, детей беженцев. И дело даже не в том, что они смогут однажды восполнить нехватку трудовых ресурсов, если выучат язык и получат образование. Страшно, когда в государстве есть неинтегрированные подростки и молодые люди, которые остались в стороне от всех социальных лифтов. Это просто опасно, не говоря уже о том, что с юридической точки зрения люди имеют право на образование — а иметь двойные стандарты для детей разного происхождения нехорошо.

— Один из тезисов Фадеева в пользу запрета на посещение школ — снижение качества обучения. Действительно ли обучение страдает, если в классе есть дети с миграционным опытом?

— Специальных исследований о качестве обучения нет. Но наши опросы в Вышке, где я раньше работала, показывали, что дети с миграционным опытом, как только у них появлялась возможность выучить язык, оказывались в академическом плане более успешными. Для них это была возможность социального лифта, поэтому родители очень тщательно контролировали обучение. Больше, чем родители без такого опыта. По моим наблюдениям, если даже ребенка зачисляли, но не помогали [ему] выучить русский, походы в школу оказывались абсолютно безболезненными для класса. И бесполезными для ребенка. Я помню, что в одной школе мне говорили о девочках-подростках, которые совершенно не владеют русским. Учителя не знали, что с ними делать. Их просто посадили [за парты] — пусть сидят. Это совершенно бессмысленно, но никак не препятствует обучению остальных детей.

— Каков алгоритм адаптации в школьной среде таких детей — плохо знающих русский или не знающих его вообще?

— Нужно несколько алгоритмов, рассчитанных на контекст, на детей разного возраста, с разным миграционным бэкграундом. Мы понимаем, что дети-беженцы из Украины испытывают меньше языковых проблем, но им необходима психологическая помощь. Дети-беженцы из Сирии нуждаются и в том и в другом. Дети из Средней Азии более благополучны, но переезд — это тоже стресс, они тоже нуждаются в языковой помощи.

Однако для всех них нужны программы, которые менее требовательны к детям и не подразумевают изоляцию, как «адаптационные центры» (это попахивает гетто и созданием анклавов). Один из вариантов — занятия при школе во второй половине дня. Так ребенок учится языку, постепенно знакомится со всеми и включается в жизнь школы. Некоторые дети приезжают в маленьком возрасте или уже рождаются на территории России. Нужно упростить доступ к дошкольному образованию, потому что усвоение языка в этот период происходит легко. Дети не испытывают сложностей, просто становятся билингвами, абсолютно готовыми к школе.

— С правовой точки зрения школа не может отказать ребенку-мигранту, а как на самом деле: есть ли проблемы с приемом в школы?

— Проблема с зачислением в школы встречается во всех центрах притяжения — Москве, Петербурге, Екатеринбурге и нефтяных города Сибири, в ХМАО прежде всего. В Петербурге коллеги из «Гражданского содействия» занимались юридической стороной вопроса и помогали некоторым семьям: если суды выигрывали, ребенка зачисляли в школу. Иногда хватало звонка. Но мы ничего не знаем о тех родителях, которые никуда не обратились. Они пришли, на своем не очень хорошем русском объяснили, что им бы в школу. Им сказали: «Идите отсюда». И они больше никуда не пошли, а дети оказались без доступа к образованию.

Когда мы брали интервью у школьников, был мальчик лет пятнадцати. Он учился в седьмом классе, где обычно люди года на два-три младше. Мы спросили его, почему так, а он рассказал, что не смог сразу попасть в школу: в ближайшей отказали, и он пару лет работал. Помогал на автомойке. Потом что-то изменилось, появилась возможность поступить. Но получается, есть некое количество детей, которые так и не начинают учиться. Они оказываются на автомойках или делают что-то еще, что лучше бы не делать в 12–13 лет.

Такие дети невидимы для правозащитников, исследователей и всего российского образования. Чтобы обратиться в НКО, которые могут помочь, надо знать, что они существуют. Позвонить, объяснить ситуацию, попросить о помощи. Не всегда трудовые мигранты имеют на это ресурсы.

— Сейчас в Петербурге довольно большой приток беженцев из Украины, в том числе детей. Сколько их? Удалось ли им пойти в школы?

— Количество беженцев определенно увеличилось, хоть мы не понимаем, сколько людей приезжает и сколько из них останется в России. Это малодоступная информация, и планы у всех текучие, неопределенные.

Я знаю, что в лагерях для перемещенных лиц, где оказывались семьи с детьми, коллеги пытались организовывать и психологическую поддержку, и некоторые образовательные инициативы. Провели несколько летних лагерей. С доступом в эти пункты есть значительные сложности. То есть НКО с улицы реализовать программу не может, нужно искать партнеров. Например, «Единую Россию»: когда приедут фотографироваться с шариками — можно провести тренинг, образовательную программу. Думаю, что [с доступом в лагеря для перемещенных лиц] не станет легче. Только тяжелее.

Надеюсь, что зачисление в школы даже в такой ситуации происходит, но данных пока нет, только отдельные упоминания о сложностях от НКО.

Пугающе выглядит то, что это происходит на фоне негативной риторики об украинском языке, об украинцах. Не знаю, какая будет динамика в этих классах и школах. Тут точно нужна помощь НКО и психологов, но пока я даже не вижу, чтобы у людей была возможность подступиться к этому. Отдельные героические правозащитники и образователи НКО пытаются что-то делать, но это непросто. И боюсь, эта деятельность может быть опасной для них самих.

Фото на обложке: «Светлана Привалова/Коммерсантъ»