«Говорили, что я похожа на Трепову». Как 22-летняя петербурженка стала обвиняемой в призывах к терроризму из-за телеграм-чатов

В Петербурге расследуют новое коллективное политическое дело — о призывах к терроризму и массовым беспорядкам. Его возбудили еще в конце сентября 2022 года из-за сообщений в пяти антивоенных телеграм-чатах, но лишь сейчас появились обвиняемые: 19-летний студент и две девушки 21 и 22 лет.

Одна из них согласилась поговорить с «Бумагой» об уголовном деле. Она рассказывает, почему писала сообщения в чаты, как силовики «нехотя» ее обыскивали и убеждали в правильности своих взглядов на войну и как дело о телеграм-чатах может быть одним из последствий взрыва на Университетской набережной.

«Бумага» не раскрывает имя героини для ее безопасности, а также не публикует детали, способные ей навредить.

«Это могло бы кого-то сагитировать, но не сагитировало»: что было в антивоенных чатах и кто другие фигуранты

— Что было в сообщениях, из-за которых вас преследуют?

— У меня нет фотографий, а чат [давно] удален (как силовики в конце сентября получили доступ к сообщениям, неизвестно. — прим. «Бумаги»). По содержанию они были о возможностях радикализации протеста. На тот момент [в дни после начала мобилизации] я была в очень своеобразном эмоциональном состоянии по личным причинам, плюс я очень переживала, что кого-то из моей семьи заберут. Были предложения облить Смольный искусственной кровью. Бросать «коктейли Молотова» в военкоматы, переворачивать автозаки, отбивать своих на протестах. Шла речь о том, что делать это следует ночью, чтобы никому не вредить, только имуществу.

— То есть вы накидывали гипотетические версии того, какими могли бы быть акции?

— Да. Я не думала о том, что действительно могу такое сделать. Дома ни краски, ни искусственной крови, ни, конечно же, «коктейля Молотова» у меня не нашли. Ни один из указанных «перформансов» не был в итоге проведен. Это так и осталось сообщениями в удаленном чате.

— В деле фигурируют пять чатов. Что это были за чаты?

— Я даже не помню. Это же было давно, в сентябре. Да я и в принципе тот период помню плохо: у меня тогда было много эмоциональных потрясений. Меня пытаются привлечь как организатора, но я ни один из чатов не создавала. Пока что линия обвинения такая: это могло бы кого-то сагитировать на вероятные действия, но не сагитировало. А раз статья об оправдании терроризма существует, значит, привлекать по ней можно.

— Что было в чате, в который вы писали? Как вы там оказались?

— Если бы я могла, я бы рассказала. Я не помню ни как там оказалась, ни в каком контексте эти чаты появились, ни сколько там было людей. Помню, что были обсуждения вероятности радикализации протеста и что мирный протест уже не выход. Эти чаты, наверное, даже недели не просуществовали.

— То есть вы ни с кем там не были знакомы?

— Да, никто из нас никого лично не видел, я не знаю ничьих имен и лиц. Я даже не могу сказать, кто со мной проходит по делу, я этих людей просто не знаю. Абсолютно чужие друг другу люди.

— Я понял, что было тяжелое эмоциональное состояние. Но все-таки почему вы писали эти сообщения в непонятном чате с незнакомыми людьми?

— Я пыталась соблюдать анонимность — но, видимо, получилось не очень хорошо. Тогда я потеряла хорошего друга. Очень много злилась на ситуацию [на войну].

«Они просто делают свою работу — и это самое грустное». Обыск, увольнение и житейские разговоры силовиков

— Чем вы занимаетесь?

— Теперь уже ничем. После того как на меня завели уголовное дело, меня уволили одним днем. Я работала в визовом центре, только устроилась. Там были стажировочные дни — как раз в тот день [обысков и задержания] я должна была подписывать договор. По образованию я журналист, но сейчас сложно найти что-то в журналистике, находясь в России, поэтому работала где приходилось.

— Как вас уволили?

— Пришла на работу, рассказала супервайзеру про обыски и дело. Начальница отдела приняла решение, что безопаснее для организации меня уволить. Я прекрасно это понимаю, поскольку в визовом центре надо работать с персональными данными.

— Что происходило в день обысков?

— У меня на тот момент были определенные проблемы с ментальным состоянием, и у меня дома было не очень чисто. Извините, я не каждый день готова к обыску. Говорил мне папа: «Прибирайся каждый день, вдруг к тебе с обыском придут».

Хотелось бы, конечно, рассказать, как всё было плохо, как меня шмонали и всё было страшно, но нет. Самым неприятным был один из понятых, который пытался рыться в моих вещах. Было [во время обыска] много шуток про то, что у меня грязно. Понятого в какой-то момент даже пришлось фээсбэшнику затыкать. [Понятой] вел себя некультурно, несдержанно и довел до слез.

Фээсбэшники, опера и мой следователь — очаровательные ребята, вели себя максимально корректно. Ну, тоже отпускали шутки своеобразные. Но рукоприкладства не было. Я бы даже сказала, что не слишком-то и сильно обыскивали. Спрашивали про запрещенную литературу. Я спросила, считается ли Оруэлл у нас теперь запрещенной литературой. Я не могла не шутить.

Изъяли у меня только ноутбук и телефон, нашли очень старую антивоенную листовку. Ничего не ломали, не крушили, даже по ящикам кухонным не поползали.

Ноутбук изъяли из-за переписки в Discord. Когда я еще была в университете, мы пытались организовать свое СМИ. В итоге не организовали, но чат остался. Они [силовики] его нашли, и их смутило, что там висели надписи «цели» и «задачи». Не любят у нас, когда у кого-то есть какие-то цели и задачи.

— И потом вас повезли на допрос?

— Да, меня посадили в машину то ли Росгвардии, то ли ФСБ. Мне не дали ни с кем связаться: ни с адвокатом, ни с работой. Меня спросили, есть ли у меня адвокат. У меня его не было и с правозащитой я связаться не могла. Фээсбэшники меня везли и спокойно обсуждали свои проблемы, иногда спрашивали меня про мой родной город. Самый главный из них его посещал, мы с ним разговаривали. Запомнился их разговор о войне: что там всё понятно, черное и белое, а здесь [на гражданке] неясно, кто свой-чужой.

Невольно запоминаешь, как они о своей семье рассказывают. Так спокойно при «террористке» это всё обсуждается. Проще было бы, если бы они были жестокими бесчеловечными людьми, и я бы сидела думала, как я их ненавижу. Но они просто делают свою работу — и это, наверное, самое грустное.

«Нас убедили подписать признание». Допрос, шутки следователя и неожиданно мягкая мера пресечения

— Как проходил допрос?

— Допросов было три, и все они были одинаковые. Спрашивали про мою позицию, про то, как я писала эти сообщения [из материалов дела], что я в них закладывала, общалась ли ранее с людьми из того чата. Много прерывались и не по протоколу разговаривали о войне и о том, как они [следователи] к этому относятся. Это выходило за рамки простого допроса. Меня повергло в ужас, насколько рьяно они в это всё [пропаганду] верят и насколько рьяно пытаются убедить меня и перевоспитать.

Помню, как один из следователей рассказывал, что не любит сажать людей. Я такая: «Понятно». Государственный адвокат очень хвалила фээсбэшников, какие они аккуратные и интеллигентные, и рассказывала, что сама раньше хотела работать в Следственном комитете. У меня глаза на лоб полезли — «Женщина, может вы хотя бы притворитесь, что вы тут ради меня?».

Потом до меня дошло, что следственные действия не были проведены должным образом. Только на последнем допросе присутствовал адвокат, и мне не дали нормально прочитать экспертизу моих сообщений.

Еще я предлагала следователю помочь опечатать мои ноутбук и телефон. Он не мог скотч отклеить, а у меня ногти длинные. Говорю: «Давайте я помогу, а то мне скучно, грустно, ручки нечем занять, без дела сижу… Ой, извините, с делом».

Слушала, как мой следователь хочет купить игрушку определенную своему ребенку, случаи из его работы. Много шутили про то, как их видят кровавыми посланцами режима, а они на самом деле такие хорошие. Они у нас все обиженки [из-за того], что Навальный вел свою кампанию неправильно и выставлял наших доблестных защитников как людоедов и относится к ним плохо, чем направил их против себя.

Им очень грустно, что их так обезличивают и обесчеловечивают. Но мне кажется, намного грустнее, что они все, может быть, даже не такие уж плохие люди, у них есть семьи, мы можем с ними разделять интересы — но при этом за сообщения сажают все-таки меня.

— Создается впечатление, что уголовное дело интересовало всех причастных в последнюю очередь.

— Да, это правда. Мне они говорили: «Вот, завтра уже пойдешь на работу». Я такая: «Вы издеваетесь?» Разговоры были обо всём, кроме того, что меня тут вроде как обвиняют в терроризме. Спросили у моей адвокатши, работала ли она с «террористами». Я говорю: «Так вот же она с „террористкой“ сидит». Они отвечают: «Да ты еще маленькая, это не считается». То есть для вас самих это не считается, но меня ждет до 15 лет [лишения свободы]? Для вас это шутка, а у меня может 15 лет жизни пропасть.

Им было забавно, весело. Они рассказывали, что тоже заложники этой ситуации и тоже хотят домой. Я говорю: «Как я вас понимаю».

— Удивительно для такого дела, что вас и других фигурантов отпустили под подписку о невыезде.

— Я тоже была очень удивлена. До последнего думала, что меня оставят в изоляторе, и очень переживала за свою кошку. У нас не было адвокатов. По крайней мере, у меня точно. И нас убедили подписать признание, я написала, что аккаунт в телеграме принадлежит мне.

Уже потом до меня дошло, что это, по сути, чистосердечное, и нужно оно, чтобы привязать меня к делу, иначе «шить» было бы неудобно. Но обыски не каждый день происходят, и 51-я статья Конституции не сразу в голове всплывает. Я не такой крупный активист, чтобы быть готовой ко всему. Мы, конечно, шутили, что рано или поздно ко мне придут с обыском, но никогда нельзя быть к этому готовым.

Подозреваю, что чистосердечное подписано у всех. И в целом следствию мы никак не препятствовали. Так что нам подарили такую прекрасную вещь, как подписка о невыезде.

«Пытаются обезопасить страну от „малолетних террористов“»: дело о телеграм-чатах как последствие теракта в Петербурге

— Насколько вы вообще вовлечены в политику, в новостную повестку? Могли ли вы ожидать, что вас будут преследовать?

— Можно было ожидать. Не потому, что я активистка какая-то. Я знаю о политике, у меня есть позиция. Кстати, одна из вещей, которые [силовики] делают при обыске: проверяют наличие номеров, начинающихся на «+3». У меня [при обыске] нашли [подписки на] антивоенные и оппозиционные каналы.

Не могу сказать, что я активно вовлечена или не вовлечена в политику — я ей интересуюсь, понимаю, что происходит, стараюсь в силу образования наблюдать за разными источниками информации, но не скажу, что принимала какое-то активное участие.

— На акциях протеста были?

— У меня есть одно задержание на антивоенной акции.

— Как вы думаете, что стало причиной именно этого дела о телеграм-чатах? Почему сейчас по нему прошли обыски и появились фигуранты?

— Мне кажется, сейчас будет бум таких дел, потому что есть дело Даши Треповой. Везде будут искать украинских координаторов. Мне говорили, что я похожа на Трепову — простую девочку, которую отправили совершить теракт. Думаю, будут создавать ощущение, что это какое-то распространенное явление. Чтобы показать, что телеграм небезопасен, и закручивать гайки.

— Условно это может быть тренд на поиск людей, которых может вербовать Украина?

— Можно и так сказать. Пытаются обезопасить страну от «малолетних террористов», «юных голов, в которые очень легко всего накидать». Посмотрите, сколько лет людям во всех этих делах.

— Как отреагировали родные и близкие на ваше преследование?

— Они не знают. И я не планирую им сообщать. Их реакцию я могу предсказать, и получать я ее не готова.

— Вы обсуждали с адвокатом (уже не государственным, а другим) перспективы своего дела?

— Вероятнее всего, будет условка. Но говорить об этом сложно, потому что адвокат пока видел только постановление [о возбуждении уголовного дела]. Надо ждать, когда он пообщается со следователем лично и посмотрит все материалы. Он говорит, будем бороться за прекращение дела по отсутствию состава преступления.