Современный поэт Эстер Китс рассказала «Бумаге» о необоснованности революции, о собственной «немодности», а также объяснила, зачем поворачивать море вспять.
Фото: Фото: Анна Шагинян / «Бумага»
Эстер Китс — выпускница филологического факультета, сейчас заканчивает факультет международных отношений. Широкой аудитории Эстер малознакома: в конкурсах девушка не участвует, выступает редко, но в отзывах, которые оставляют в группе, часто встречается фраза: «случайно увидел и уже не мог оторваться». Сейчас Эстер занимается созданием музыкальных произведений. Кому-то, возможно, известна её работа с группой Thank You Pain, играющих «музыку для закрытых глаз» или электрический симфо-джаз.
При выборе псевдонима для Эстер было важно, чтобы в нём были буквы «С», «Т» и «Р», и вышло так, что выбранное имя, Эстер, — это сильная библейская женщина, а в переводе с древнееврейского означает «путеводная звезда». На вопрос об имени, которое значится в паспорте, Эстер отвечает стихами:
Переводи мой псевдоним со всех языков мира,
не зная, что моё настоящее имя и означает мир,
так сколько сломать мне лир,
чтобы, целуя, ты называл меня Ира?
— По каким критериям ты оцениваешь поэзию?
— Во-первых, я стараюсь не оценивать жёстко, потому что результатом всё равно будет крайне субъективное решение. Поэтому моя оценка творчества, и чужого и своего, обычно либо крайне субъективна, либо вообще никакая. Если мне что-то нравится, я для себя оцениваю это как то, что приходится мне по вкусу, если нет — я стараюсь воздержаться от комментариев вообще. Есть, конечно же, и филологические какие-то критерии оценки. Но это уже не просто читательская, а профессионально читательская история.
— А как оцениваешь собственные произведения?
— Конечно, пользуюсь звуковым чутьем. Я вычитываю, высматриваю, подбираю слова: если я считаю, что слово не подходит, я обычно не оставляю первоначальный вариант. Долго подбирать слова, не стесняюсь (дураки, кто стесняется!) пользоваться словарем. Всё равно постоянно делаю кучу ляпов, потому что я парадоксально неграмотный человек. И как так вышло?
— Что из поэзии тебе нравится?
— Ну… Поэты Средневековья, наверное, нравятся последнее время, открываю их для себя заново. Я вообще для себя многое заново после филфака открываю: и современную поэзию какую-то, в меньшей степени правда, и немецкую в особенности, постмодернизм. Ещё что-нибудь ближе к постфутуризму. Но на самом деле, это очень скользкая тема. Тут нравятся частенько только избранные произведения.
— Есть ли поэт, который на данный момент для тебя является самым важным?
— Я заново пытаюсь познать для себя Франсуа Вийона. В XV веке человек писал лучше большинства современных авторов. Такая острота текстов, что реперам бы удавиться с их диссами — не тянут.
— Как ты думаешь, современные стихи они светлые или тёмные?
— Я всегда считала, что прям тёмными стихами грешат в основном подростки и Лёха Никонов. Тёмное возбуждает и раззадоривает, это такая вещь, которая заведомо делает творение хитом. Это если обращаться к рекламной стороне вопроса. Тёмная сторона всегда влечёт, даже сейчас, несмотря на снятие запретов. Всё-таки не все же сняли. А вообще, мне кажется, пишут бесцветные стихи: без цвета, без запаха, без вкуса, без идеи. Но не все, наш век ого-го какой, просто мы ещё не поняли.
— Как ты считаешь, поэзия должна быть модной, популярной?
— Да всё это вообще не важно. Вся эта мода, весь этот пиар — это исключительно детские потуги! На самом деле, конечно, всё, что гениально, оно станет известным, то, что по-настоящему талантливо. Само по себе, если так можно сказать.
— А как?
— Ты же не сидишь дома и не пишешь в стол, в любом случае выходишь. А если ты пишешь в стол, то ты вообще не требуешь внимания. А если ты пишешь не в стол, и выходят талантливые писанины, то их заметят, неважно кто: поэтесса из Дома писателей или молодой мальчик, который будет тебя фотографировать и любить, и знать тебя, благодаря какой-нибудь страничке во ВКонтакте.
— Считаешь ли ты себя модной?
— Нет! Мне кажется, очень сложно быть модным, учитывая, что, во-первых, есть намного более модные, чем я. Во-вторых, это меньшее, к чему я стремлюсь. Я наоборот считаю, что уникальность — это когда из всех модных течений выхватываешь что-то, и это что-то трансформируется в тебе самом. Нет, я не модная. Даже Ваня Пинженин более модный, чем я. Я даже выступаю плохо, я даже не выступаю почти. Мне кажется, школьникам лучше преподают, чем я стихи читаю. Короче, я картавая и стильная.
— А тебе бы хотелось, чтобы твои стихи вошли в школьную программу?
— Как человек, прошедший педагогическую практику, — не дай Боже мне этой радости! Нет, это очень почётно, это здорово, это очень большая честь, но то, как дети в школе читают стихи — это ужасы. Я сама читала стихи, не тщательно так, не вникая в смысл. Когда пошла на филфак, преподаватели нам, как обычно математикам, говорили: забудьте всё, чему вас учили в школе, это было неправильно. Оказалось, что нас и неправильному русскому языку учили. С другой стороны, для детей ничего хорошего я пока не написала.
— А как насчёт лирических стихотворений, их сейчас хочется писать?
— Да, особенно хорошо творчество идёт в музыкальном плане, но это отдельная история. Я замужем, можно сказать, и каждый мой поворот головы в другую сторону – это стихотворение в стол. Потом, наверное, будет цикл каких-нибудь «таинственных незнакомок» и «любимому мужу». Всё-таки я не Цветаева. Любовной лирики, конечно, меньше. Но меня сейчас не очень волнует вопрос любви, так как, чтобы он волновал, нужно, чтобы что-то произошло: трагедия или счастье вселенского масштаба. Потому что если просто, как все, писать про то, как мы живём — это не интересно, можно просто сфотографировать, в соцсеть выложить. А вот минутки сумасшедшей нежности, их можно и в стихотворение.
— О чём тебе сейчас хочется писать?
— О времени, о страхе. Не знаю, повлиял ли на меня вновь перечитанный и наконец-то понятый Къеркегор, но… Вопрос страха меня всегда волновал, и последнее время для меня так ярко встала тема страха смерти, что я всё время об этом думаю. В более глубоком смысле, скорее решая вопросы времени. И о чистоте литературы. Чистота языка — вопрос вечный, и он неминуемо возникает в моей жизни. Особенно, учитывая, что сейчас творится с языком в России.
— Стоит ли писать сейчас политические, оппозиционные стихи? Есть ли в них потребность?
— Есть такой интересный человек, главный дирижёр и художественный руководитель нашей филармонии — Темирканов, и он в одном своём интервью сказал, что творческим людям вообще политика не нужна, они живут вне политики, и она чаще даже мешает им. Поэтому, я, конечно, всплакнула, когда увидела Бориса Акунина, который до этого, честно говоря, отжигал. Несмотря на то, что он беллетрист, на мой скромный вкус, у него очень приятный стиль, и он классно придумал: под кучей разнообразных имён выпустил целую тонну романов, всех запутал, и было весело. А потом он пошёл вдруг на какие-то литературные походы и так далее. Быкова, я честно, не любила никогда, так что мне всё равно какой там революцией он занимается.
— А у тебя нет такого ощущения, что нельзя смешивать искусство с личностью?
— Произведение искусства живёт отдельно от автора: в наших головах, правильно? Произведение искусства существует, но при этом в каждой из наших голов оно укладывает по-своему, прессуется. Но при этом, если ты берёшь автора и объём его стихов, а не отдельно взятое стихотворение, ну куда ты денешься от его личности? Куда ты денешься от того, что Блок был болезненным человеком? Или куда ты денешься от того, что Маяковский в Лиличку был влюблён? Никуда ты от этого не денешься. Куда ты спрячешь Марину Бродского? Мне кажется, это всё неизбежно. Поэтому я даже иногда осуждаю их всех, «на полном серьёзе». Настолько я, бывает, проникаюсь их личностями.
— От политики же не оторваться всё равно, как можно не поддаться веянию эпохи?
— Все знают прекрасно, что революция ест революционеров, пожирает. И на вершине баррикад оказываются всего несколько. Спрашивается, что там делать поэту с его вечным стремлением к славе и вечной жизни? Только желание оказаться на вершине революции, желание быть победителем. Поэтом движет романтическое чувство, в любом случае. Это не выходит изнутри, желание быть победителем, героем и на драконе спасти свою страну. Все прекрасно знают, что лучшими желаниями дорога вымощена понятно куда. Но почему-то все вскакивают на коня.
Я на коня враскоряку лезть не хочу. Вот одно дело писать про межрасовые сексуальные отношения, про какие-нибудь невероятные связи, про то, как у кого-то в приступе шизофрении вторая личность становится Богом — вот это интересно! Шучу, конечно. А то, что с президентом не в порядке, здесь делать нужно, а не беседы беседовать. Тут всё на бизнесе держится, а не на поэзии или словах. Сейчас никто не напишет Интернационал. Почему? Наша литература, наши умы лишены этого чувства, мы не пойдём на баррикады. Я не знаю ни одного искреннего человека, который сейчас пошёл бы на баррикады и создал при этом что-то, что вдохновило бы людей. Нас так не воспитали. Почему-то.
Но, с другой стороны, каждый поэт, и художник, и режиссёр сегодня может стать революционером не в плане политических действий, а в плане победы над собой, над картинкой, над мазком. Сегодня это намного важнее в общем обилии слов, красок, картин. Нам нужно успевать. Революция, — это тот момент, когда ты — море, которое прибивает к берегу: либо уходишь домой, либо раздвигаешь воды, чтобы пройти. Либо ты топаешь ногой, и море поворачивается вспять, тогда получается совсем удивительно, здорово и круто. Но обычно, когда ты топаешь ногой, море ещё лет сто сомневается, повернуть ему или не повернуть. И вот через сто лет оно вдруг поворачивает, и все: «Да это же он ногой топнул, и море повернуло!» — так и получается.
С творчеством Эстер можно ознакомиться в группе или на публичной странице.
