С 12 июля пользователи твиттера массово рассказывают о том, как стали жертвами насилия и абьюзивных отношений. После обвинений в домогательствах из «МБХ медиа» уволились шеф-редактор Сергей Простаков и фотограф Андрей Золотов. «Сбербанк» отстранил от работы SMM-менеджера Руслана Гафарова и главу проектов Сергея Миненко. Ведущий «Дождя» Павел Лобков извинился за неуместное поведение, петербургский фотограф Георгий Марков заявил, что уходит из профессии.
«Бумага» поговорила с исследовательницей движения #MeToo, профессором университета Хельсински Марианной Муравьевой о новой волне флешмоба против харассмента и о том, как публичное обсуждение проблемы влияет на российское общество.
— Десятки девушек и молодых людей в твиттере рассказывают о харассменте, домогательствах в медиасфере. На ваш взгляд, это продолжение #MeToo? Или какая-то новая акция?
— Здесь необходимо вспомнить, что в России было свое #MeToo еще до того, как началось официальное #MeToo в западном шоу-бизнесе, — флешмоб, который начали украинские феминистки (участницы флешмоба #янебоюсьсказать в 2016 году делились историями о пережитом насилии — прим. «Бумаги»). Он дал колоссальный толчок публичному обсуждению историй, которые обличали не только сексуальное и домашнее насилие, но и разные виды сексуальных домогательств.
Когда начался #MeToo из США, многие наши активисты говорили о том, что этот флешмоб для нас не очень релевантен, в том смысле, что проблема шоу-бизнеса — не наша проблема. Такая реакция была не только в России. В Латинской Америке, например, был такой же подход: мол, почему мы должны озаботиться проблемой богатых белых актрис Голливуда, когда у нас давно уже идут свои кампании, которые вдруг получили название #MeToo, только потому что американский твиттер так это назвал.
Я бы сказала, что в нашем контексте нынешний флешмоб в твиттере — это продолжение концепции 2016 года о публичном разговоре о личном. Это не какая-то новая волна — она то утихает, то снова возникает. Это логичное продолжение весенних скандалов в университетской среде, когда студенты и студентки стали обвинять преподавателей в домогательствах. Вслед за этими изобличениями это пришло в СМИ, и СМИ попали в этот процесс.
— То есть логика такая: журналистки об этом пишут и поэтому сами решаются заговорить на эту тему?
— Да, конечно. Журналисты, журналистки, рассказывая об этих проблемах и разговаривая с активистами, с учеными, экспертами и пострадавшими, стали обращать внимание на себя: «А у нас-то что? А что считается домогательствами?» Ведь большая проблема, которую, думаю, мы все заметили — [неясно], что именно домогательство, а что не домогательство? Вокруг этого всё и крутится.
— Эта новая волна чем-то отличается от предыдущих?
— Фундаментальных отличий нет, но в предыдущие волны всё начиналось с активистов и активисток. В данном случае волна такая инициаторская, СМИ стали более рефлексивными. Они решили следовать тому, что понимают в том числе под своей журналистской этикой. С моей точки зрения, это довольно важная черта, особенно для российского журналиста.
— Как думаете, это обсуждение выйдет за пределы профессиональной среды?
— Это обсуждение уже распространилось на другие сферы, а журналисты, которые просто освещали истории в других сферах, не смогли не обращать внимание на ситуацию внутри сообщества. Ведь это же не первый скандал, когда журналисты, журналистки говорят о домогательствах.
Эта дискуссия не присуща именно журналистскому сообществу, она продолжается внутри общей дискуссии. Культура на рабочем месте и в университете, школе является очень важной для нас, поскольку в России большая часть населения работает. Эта дискуссия будет только набирать обороты.
— Стоит ли эти истории вообще превращать в общественную дискуссию? И чем это может быть полезно обществу?
— В конце 80-х — начале 90-х, считалось, что выносить такие истории на публику нужно, например, в суде или на комсомольских собраниях. Но не в СМИ. Общество колоссально изменилось с глобализацией, с изменением отношения к информации.
Сегодня для нас как для общества очень важно личное. Мы всё больше говорим лично о себе: об идентичности, о сексуальности. Это дискуссии, которых раньше не было в публичном пространстве. Твиттер вроде как публичное пространство, но исследования показывают, что очень много людей воспринимают его как средство личной коммуникации. Стирание граней между приватным и публичным сегодня характерно для всех обществ.
Нужно или не нужно обсуждать, это уже не вопрос, который может стоять. Обсуждать будут, и дело не в том, нужно или не нужно. Так есть. Вопрос, который нужно задавать: в каких формах будет вестись эта дискуссия и как сделать ее безопасной для людей, которые ее ведут. Это более серьезная проблема, потому что очень много откровенно агрессивной реакции на такого рода признания.
— Как вы думаете, как далеко Россия продвинулась в обсуждении этой проблемы?
— Последние пять лет у нас наблюдается большой скачок в обсуждении любых видов насилия и в отношении женщин, и в целом насилия по гендерному признаку. Вырос и масштаб обсуждения, и его качество, и реакция. Много негатива, конечно, но это не так важно — важно, что мы это обсуждаем. Раньше всем было абсолютно всё равно.
Когда я была студенткой, в вузах таких историй было навалом. Мы жаловались, на что нам говорили: «Это они вас по-отечески, подумаешь, приобнял за талию». Сегодня мы обсуждаем это совершенно на ином уровне.
Последние годы мы имеем уникальную возможность открыто обсуждать эту проблему и все-таки влиять на мнение людей, которые находятся у власти, в том числе на руководство компаний. Даже по самой последней волне все-таки в СМИ произошла реакция, рефлексия, значит, есть какой-то эффект.
— Есть ли страны или, может быть, примеры из России, когда общественное обсуждение привело к изменению законодательства или, например, внедрению каких-то этических кодексов на рабочих местах?
— В огромном количестве стран движение #MeToo повлияло на законодательство и регулирование разного рода кодексов на рабочих местах. Я приведу пример Финляндии, где я работаю и где лучшие рейтинги во всем, что касается гендерного равенства.
Когда здесь началось #MeToo, финны очень быстро отреагировали: и профсоюзы, и работодатели, и университеты, и парламент. Были переработаны и введены законы, которые эксплицитно запрещают сексуальные домогательства и другие виды домогательств на рабочем месте. Это показывает, что в такой демократической стране, как Финляндия, реакция правительства на общественное мнение довольно быстрая.
Сказать, что в России совсем нет такой реакции, было бы неверно. В результате флешмобов и активной работы активистов происходит понимание того, что необходимо менять законодательство. Все-таки у нас появился законопроект о предотвращении семейно-бытового насилия. Какой бы он ни был плохой, но он есть, и это показывает, что существует большой сегмент общества, который понимает, что эту проблему регулировать нужно.
По итогам разного рода публичных обсуждений и обвинений со стороны студенток несколько университетов ввели или разработали кодексы этического поведения преподавателей. Например, Вышка только что ввела новый кодекс этического поведения, в котором прописано, что все виды домогательств запрещены. То же произошло в журналистской среде.
Мне приятно видеть то, что происходит, — я думала, что общественная дискуссия умрет. Сейчас я довольно много занимаюсь анализом того, почему это сейчас работает, чем ситуация отличается от того, что было раньше. Потому что все предыдущие дискуссии не привели ни к каким изменения и результатам. Ситуация, в которой мы находимся, показывает, что растет роль общественной дискуссии и массового понимания важности проблемы.
В работе над материалом участвовала Мария Назаренко
