Как появились первые многоэтажные дома, чем новые постройки Петербурга отличаются от советского жилья и что такое зомби-микрорайоны? «Бумага» публикует лекцию социолога Любови Чернышевой.
Аспирантка университета Амстердама и Европейского университета в Петербурге Любовь Чернышева выступала на фестивале «Кампус», который «Бумага» организует совместно с Представительством Евросоюза в России.
Зачем социологи начали изучать мегаполисы и как появились городские сообщества
Социология города появилась чуть больше 100 лет назад в Чикаго. К 1900 году, за 50 лет, город вырос с 30 тысяч до 1,7 миллиона. Поток мигрантов, который наполнял Чикаго, был настолько безумный, что сейчас мы с трудом можем его представить.
Кем были эти люди? Во-первых, в город массово переезжали жители сельских территорий. Во-вторых, были мигранты из Европы, которые приезжали в США за лучшей жизнью в поисках работы. Эти люди зачастую совершенно не представляли, куда они едут, не знали языка, поэтому возникали разные конфликты. Всё это стало интересно городским социологам.
Когда мигранты приезжали в город, они старались поселиться как можно ближе к людям, которые похожи на них. Поэтому возникали маленькие Сицилии и Чайна-тауны. Социологи заметили это и сформулировали идею сообщества: группы людей, живущих в городе на одной территории и осознающих свою принадлежность к этой территории. Они сделали карту районов Чикаго с точки зрения сообществ. До сих пор это деление города на 77 районов актуально.
В 1920-е социологи использовали модные экологические метафоры: в город приезжают люди, которые селятся в определенных экологических нишах, и там действуют законы социальной экологии — «выживает сильнейший». Более «сильные» экономически люди выезжают из бедного района в более престижный, оттуда — в еще более престижный. А там, откуда он уехал, остаются «слабые» люди. Таким образом, город представляет собой лоскутное одеяло из разных миров, которые соседствуют с друг с другом и между которыми можно перемещаться.
Сообщество стало базовой единицей, с которой до сих пор работают социологи и урбанисты и которая неотделима от города. Хотя можно было бы помыслить город как потоки, движения, взаимодействие между людьми или уличный порядок, социологи из Чикаго увидели город как набор сообществ — и это понятие стало базовым и до сих пор актуальным.
Как появились многоэтажки и зачем туда переселяли жителей трущоб
В определенный момент возникло наблюдение, что с сообществами что-то происходит, что они начинают исчезать, старых-добрых сообществ в городе больше нет. Можно выделить три точки, по которым шла эта дискуссия: первая — влияние капитала и того, как приток капитала в одни места и его утекание из других приводит к переселению людей внутри города и разрушению сообществ. Вторая — влияние технологий на динамику сообществ, третья — роль архитектуры в их трансформации.
Если мы размышляем о городских сообществах, то предполагаем, что люди должны плотно общаться друг с другом, быть постоянно в контакте, видеть друг друга. С развитием технологий и увеличением мобильности люди становятся менее привязаны к местам, в которых живут. Живешь в одном месте, работаешь в другом, на вечеринку едешь в третье — а как тогда дружить с соседями? Всё становится еще хуже, если этим перемещающимся людям дают в руки смартфоны. Получается полное безобразие: каждый сидит в соцсетях, постит фотки в инстаграм и наплевать ему, что происходит во дворе и как управлять собственным домом.
Ещё одно серьезное сожаление связанно с архитектурой. Знаменитая Джейн Джейкобс, одна из основоположниц нового урбанизма, любила небольшие живые улицы с низкими пятиэтажными домами. Почему ей так сильно не нравились модернистские жилые комплексы, многоэтажки, светлые дворы и микрорайонная застройка? Она говорила, что, переселяя людей из трущоб в эти дома, мы разбиваем и уничтожаем сообщества, которые складывались годами.
Идея переселять людей из трущоб в высокие дома возникла из общественно-архитектурного течения — модернизма. Архитекторы, в особенности в послевоенное время, строили модернистский город. Ле Корбюзье пропагандировал его в своей практике и манифестах: вместо старого хаотичного города, в котором всё «грязное», мало солнечного света, кривые улицы и смешанный функции у пространств, он предлагал строить новый город с широкими общественными пространствами, функциональным разделением (работа, еда, развлечения). На основе научных знаний и исследований модернистские архитекторы и градопланировщики выводили модели идеальных условий, чтобы люди себя хорошо чувствовали, развивались, не болели и не попадали на социальное дно.
Модернизм базируется на идее материального детерминизма — представления о том, что есть материальная среда, и то, как она устроена, влияет на то, что происходит с социальной жизнью. Если в каком-то районе есть преступность, достаточно поменять пространственные характеристики, чтобы она исчезла.
В Марселе есть дом, который называется Жилой единицей. Его спроектировал Ле Корбюзье. Он построен ровно по тем принципам — зоны разделены функционально: есть бассейн, столовая, детский сад внутри, стандартизированные квартиры. Жилая единица оказала влияние на большое количество построек. Но сегодня мы чаще говорим, что такие дома — это некомфортный город. А комфортный город — это что-то вроде Амстердама, где велодорожки, двухэтажные домики, цветочки и доступ к воде.
Но, например, в том же Амстердаме, в районе Бейлмер, произошла такая метаморфоза. Государство решило построить на пустой окраинной территории дома для людей с низким социальным статусом — то есть дать им жилье как благо. Они построили девятиэтажные корпуса, но немножко забыли, что нужно построить ещё поликлиники и школы, сделали плохую транспортную доступность, заселили туда низкоресурсные группы населений, у которых низкие доходы и плохо с работой. Потом туда же приехали мигранты из Суринама— получилась концентрация очень похожих людей по социальному положению, у которых, к тому же, не было ресурсов, чтобы оплачивать дорогостоящее обслуживание домов. В результате район стал считаться неблагополучным.
Сейчас он так не выглядит: там всё ухожено и гуляют шикарные гуси — вы никогда не скажете, что это гетто. Там происходит редевелопмент: власти Амстердама стремятся создать так называемый социальный микс — поселить на одной территории людей с разным достатком, чтобы не создавать сегрегированных территорий.
Как районы превращаются в гетто
Так или иначе, когда мы говорим про архитектуру, модернистское здание — серая коробка, высотка — автоматически воспринимается как что-то плохое. Есть даже исследователи, которые пытались показать, что размеры домов и их конфигурация в пространстве влияет на то, что там происходит с точки зрения социальных процессов.
Например, Оскар Ньюман взял два модернистских квартала, которые находятся рядом, и сравнил уровень преступности слева и справа одной улицы. Слева были трех- и шестиэтажные кирпичные дома, справа — семнадцатиэтажные высотки. Оказалось, действительно, там, где трех- и шестиэтажные дома, преступность на тысячу человек в два раза ниже, чем в высотках. Но есть и исследования, которые опровергают подобные истории в других местах. Кроме того, учел ли Ньюман все факторы, все различия между кварталами в анализе?
Пространственные факторы, конечно, влияют на то, что происходит в конкретном районе. Многие современные урбанисты рассуждают так: если мы строим высотки, башни и коробки, то получаем пространство, в котором нет сообществ, а значит, в нем нет социального контроля — люди не наблюдают друг за другом, не помогают друг другу справляться с какими-то сложностями. Люди не заботятся ни о чем, кроме как о своей приватной квартире, район увядает и превращается в гетто.
Конечно, такое негативное представление о районах модернистского жилья очень поддерживают медиа и разные культурные индустрии, например, кино. В Берлине, например, есть район Гропиусштадт. Там родилась девушка, попавшая в очень плохую компанию, у нее было трудное подростковое время, она стала героиновой наркоманкой, занималась секс-работой и впоследствии написала автобиографический текст, по которому сняли фильм «Мы, дети станции Зоо».
Для зрителя было очевидно, где родилась и жила героиня. И даже если до этого жители Берлина не считали этот район ужасным, после такого рода медиавбросов связь между неблагополучием, наркоманами, преступниками и Гропиусштадтом стала очевидной. С действительным положением вещей эта картинка могла не иметь никакой связи.
Некоторые эксперты указывают, что во всем мире существует одна и та же логика превращения районов в гетто. На самом деле, если обратиться не к экспертам, а к историкам архитектуры (например, к Флориану Урбану, который исследовал много районов по всему миру), то мы узнаем, что далеко не всё так просто. Даже в пределах одной страны, одного города можно увидеть совершенно разные картины. Например, район Роберт Тейлор Хоумс в Чикаго в конце концов пришлось ликвидировать, а точно такие же башни-крестообразные дома (по советам Корбюзье) в парке в Питер Купер Вилладж в Нью-Йорке стали достаточно желанным местом для жилья.
Если рассматривать детально судьбы разных жилых массивов (а строили их и в Шанхае, и в Бомбее, и в России), истории очень разные. Всегда влияет не только внешняя форма, но и другие факторы: например, жилищная политика города, инфраструткурные решения, местоположение жилья, социальный состав населения и механизмы управления жильем, а также существование расовой сегрегации. Многие из известных американских гетто специально планировались такими, чтобы усиливать эту расовую сегрегацию. Это идея, которая была вшита в архитектуру, в планировку районов. Неудивительно, что она остается «живой» до сих пор: архитектура и культура очень инертны.
Почему Парнас — это не гетто и чем новые районы отличаются от советского жилья
Теперь посмотрим на то, что некоторые эксперты называют «будущее легендарное гетто Питера». Несколько лет я занималась исследованием жилого комплекса «Северная долина» в рамках международного проекта «Живые массивы», в котором мы с коллегами изучаем жилье в постсоциалистических городах. «Северная долина» — это гигантская территория (270 Га), буквально отдельный город, который пристраивают к Петербургу в течение последних десяти лет. В нем будут жить порядка 100 тысяч человек (уже сейчас живут около 70 тысяч).
Идея строить гигантские районы возникла потому, что в начале нулевых в Петербурге появилось программа Комплексного освоения территорий. Эта форма городского развития предполагала, что большие участки земли на окраинах города перейдут большим застройщикам, и они будут строить там прекрасные микрорайоны не только с домами, но и с поликлиниками, школами, детскими садами. Таких кусков земли отдали много — одним из первых был Парнас. Сейчас там построено 70 % домов, но только 28% детских садов и 13% школ. С социальной инфраструктурой просто беда.
Такая форма домов в микрорайоне с инфраструктурой, где всё продумано, напоминает старый-добрый советский микрорайон. Но не совсем. Мне кажется, это всё-таки «микрорайон-зомби». Снаружи он действительно похож на советскую форму градостроительства: полностью продуманная территория, социальные блага для жителей, доступное жилье. Разве что здания чуть более монструозные и огромные. Но логика, которая стоит за тем, как этот район появился, абсолютна не похожа на советскую.
Советское жилье — социальное благо, которое государство предоставляло своему населению. Но задача застройщика — не обеспечить людей жильем, а заработать деньги. Получается, что этот кусок земли и находится в аренде у застройщика, длительный период времени именно застройщик является полноправным хозяином и государство не может вмешаться в процессы.
Муниципальная власть тоже не может тратить деньги на благоустройство района: за всё отвечает застройщик. Люди оказываются в ловушке: они не могут обратиться к государству и потребовать, чтобы им поскорее обеспечили права на детские сады и школы, но и государство ничего не может сделать застройщику. Многие проблемы возникают именно из-за того, что собственность такая сложная и управлять ею трудно, а вовсе не из-за того, что этот район повторяет форму модернистского жилья.
Одна из критических позиций к современному жилью состоит в том, что если мы проектируем такие огромные дома на 20 квартир на этаже, получается проходной двор. Соседи не знают соседей. В самом большом доме на Парнасе 3575 квартир. Это маленький город, размером с Суздаль, там живет почти десять тысяч человек. И они должны инструментами прямой демократии принять какие-то решения, как управлять этим «городом». Им просто физически негде собраться для того, чтобы всё обсудить.
Эксперты еще часто говорят, что дома страшны не только сами по себе, но и пространствами между ними. Из-за того, что это микрорайонная застройка, возникают большие пустоты. И они не похожи на общественные пространства, о которых людям хочется заботиться, не похожи на дворы, которые хочется содержать, сажать там цветы и чувствовать, что это их территория. От этого происходит деградация среды, всем наплевать на то, что находится за пределами приватных квартир.
Но даже на таких огромных территориях, где, казалось бы, не могут организоваться сообщества, не о чем заботиться, всё же организуются сообщества. Только они не «старые-добрые», а какие-то новые. Я назвала их киборгами, потому что это некие гибриды между онлайн- и офлайн-сообществами.
В «Северной долине» существует более 100 групп во «ВКонтакте» и еще много разных чатов в вотсапе и телеграме, в которых соседи друг с другом общаются. Это и группы всего района, и группы отдельных домов. Там жители предлагают друг другу помощь, обмениваются советами, вещами, обсуждают правила использования общих пространств. Вопреки представлениям критиков, жители не атомизированы. Они ежедневно оставляют огромное количество сообщений, с помощью которых просят или предлагают помощь. Например, ищут хозяина машины, забывшего закрыть окно, или просят одолжить рюкзак, чтобы пойти в поход, или даже предлагают забрать кого-то из соседей из аэропорта.
Как жители окраин объединяются, чтобы решить проблемы района
Риторика «гетто» и нового модернистского жилья такова: социального контроля нет, потому что здания слишком высокие. Это на уютной пятиэтажной улице все постоянно смотрят из окон на улицу, а внизу есть разные лавочки и магазинчики, соответственно, там безопасно. Но если добавить цифровой компонент, получается, что люди смотрят из своего окна 29 этажа и замечают: собака в неправильном месте оставила кучу, какие-то дети вырывают цветы, кто-то лезет на крышу соседнего дома или неправильно паркуется. Контроль происходит постоянно. Кто-то пишет в группу, что сосед работает перфоратором в полдвенадцатого ночи. И задача не только в том, чтобы найти преступника и остановить его, но и в том, чтобы показать другим, что мы сообщество, что у нас есть правила, и мы все должны им следовать для комфортной жизни.
На помощь решениям по управлению районом тоже приходят группы в соцсетях, где можно опубликовать объявление, поспорить, заранее решить, какая повестка у собрания. Управление может происходить и неформальным образом. В апреле 2018 года после трагедии в Кемерово вопрос пожарной безопасности стал актуальным. Соседи в «Северной долине» решили объединиться для того, чтобы своими силами проверить всю пожарную инфраструктуру в домах. Они сделали специальные таблицы, записывали туда, в какое время кто пойдет на обход, кто что зафиксировал — и смогли самоорганизоваться, чтобы обеспечить собственную безопасность.
Онлайн- и офлайн-активности связаны настолько, что их уже невозможно разделить. Значит то, как устроены цифровые площадки, на которых происходит общение, формирует, чем живет сообщество. У жителей новостроек есть разные формы участия: от «поставить лайк» до «выйти на субботник». Это и есть новые формы территориального сообщества-соседства.
Даже при том, что в «Северной долине» много проблем, называть этот район гетто некорректно. Жители района заботятся о своих домах и дворах — какими бы они ни были с планировочной точки зрения. Жители общаются и контролируют друг друга, следят за безопасностью и формулируют правила. Все это не похоже на те определения гетто, которые предлагают российские урбанисты (при том, что гетто в социальных науках вообще означает несколько иные вещи).
Используя эту категорию для наименования района лишь из-за его формы, мы стигматизируем жителей, заставляем их чувствовать себя людьми «второго сорта» (жителями гетто) и переезжать — то есть, как раз-таки, запускаем процессы «геттоизации» в терминах российских урбанистов. Это несправедливо: они заботятся о своем районе, борются за социальные блага и заслуживают поддержки, а не оскорблений.
