«Отказа работать с русскими я не вижу». Истории петербургских ученых, уехавших из России после начала войны

Ксения (имя изменено)

биохимия, переехала на Кипр

— С началом войны все мои планы были разрушены до основания, у меня началась депрессия. Тогда мы только-только получили грант, который пытались выиграть три года подряд. Это мое детище, от которого меня оторвали с корнями. Ни докторской, ни лаборатории, ни коллектива. Я уезжала в совершенно незнакомую страну, в никуда.

Мой муж более легкий на подъем, поэтому у него всегда были мысли про переезд. Мы договорились, что я выйду из декрета и начну работать над докторской диссертацией, после получения степени мы переедем. Но план развалился.

Муж работает в IT, его компания летом ушла из России и уволила всех сотрудников. Он начал активно откликаться на вакансии и поставил отметку в резюме, что готов к релокации. Только когда муж получил оффер, я окончательно поняла, что мы уедем. Конечно, я могла встать в позу и сказать, что мне и здесь хорошо, но я понимала, что на кону его безопасность. Он один из первых кандидатов на мобилизацию: лейтенант запаса, разрабатывал программы для подводных лодок. И, конечно, выбирая между карьерой и жизнью любимого человека, я выберу второе.

Уход из лаборатории был для меня очень болезненным. Я чувствовала себя частью семьи, чувствовала себя дома. Мы с коллегами приносили друг другу еду, пекли шарлотку по вечерам, отмечали вместе праздники и ходили в театр. Летом у нас была традиция ездить на природу. Это место было вторым домом, и от людей в нем было очень тяжело уезжать.

Официально я нахожусь в отпуске по уходу за ребенком, но продолжаю вести дела удаленно. Моя аспирантка делает всю работу в лаборатории, присылает мне исходные данные, а я уже помогаю с их обработкой. Также я занимаюсь анализом данных, статистикой и пишу статьи. Бонус моего текущего положения в том, что я могу выезжать в Европу на конференции.

В лаборатории у нас было табу на три темы: политика, гомосексуализм и религия. У нас хороший коллектив, но люди разные, и во избежание скандалов этих тем мы не касались. 24 февраля мы не разговаривали на тему Украины, все молчали, было очень тяжело. Конечно, с кем-то тет-а-тет мы все же поговорили.

Для меня странно, когда люди занимают пророссийскую позицию и говорят «ну ничего, переживем» или «все говорили, что экономика развалится, но мы же до сих пор на плаву». Это так странно слышать, ведь реактивы подорожали в 2,5–3 раза, логистика удлинилась, сроки срываются, никакие поставщики не хотят работать с нами. Клиническая часть лаборатории работала на финских реактивах, и финны категорически отказались поставлять их. Одна наша сотрудница сказала: «Ну и дураки они там».

Честно говоря, очень хочется вернуться. Там семья, друзья, место, где ты родился и знаешь «правила игры». Здесь приходится ориентироваться на ходу. Но пока существует этот политический режим, пока существует слежка за учеными — это нереально. Я столкнулась с этими гонениями практически лицом к лицу. Наша коллега уже после войны ездила в Испанию на конференцию, и к нам в лабораторию приходили из органов и спрашивали, куда уехал наш сотрудник. Сложно открыто выступать против системы. Когда слили базу данных ФБК, приходили к моей маме и пытались выяснить, где я, не агитирую ли кого против власти.

Мне регулярно приходят приглашения опубликоваться в специальных выпусках отдельных [иностранных] журналов. Наверно, они понимают, что ученые — не представители правительства. Конечно, что-то в науке изменилось, но явного отказа работать с русскими я не вижу. Российские ученые отрезаны от многих конкурсов и конференций банально из-за того, что не могут переводить или получать деньги из зарубежных банков. При этом многие умудряются получать приглашения на стажировки и уезжают. Это доказывает, что отношение к россиянам в науке не меняется.

Артем (имя изменено)

биоинформатика, переехал в США

— Осенью 2021 года я получил предложение поработать в США и сразу же согласился, так как мне давно было интересно посмотреть на науку в Штатах. Самой сложной частью был поиск консульства для оформления визы, потому что в России оно закрыто. Я прошел собеседование в декабре 2021 года и через два месяца узнал, что виза одобрена и ее можно забрать. Я улетел в Черногорию в 20-х числах февраля 2022 года. В американское консульство я шел уже после 24 числа, поэтому думал, что визу мне не выдадут.

Изначально после получения визы я планировал прилететь домой, попрощаться с семьей и друзьями, забрать вещи, но в феврале стало понятно, что назад я уже не возвращаюсь. Я улетел в США с одним рюкзаком.

Я никогда не горел идеей переезда, согласился на предложение из любопытства. До релокации я знал, что в Штатах наука развита сильнее, и было бы полезно здесь поучиться и расширить границы своих знаний в иммунологии и биоинформатике.

Самое большое отличие, которое я заметил в своем университете — это ожидания от студентов. Задача аспиранта — публикация хотя бы одной статьи, но высокого качества в престижном журнале. В России же большую роль играет число публикаций, но не уровень издания. Здесь так же, как и в России, нужно получать гранты для финансирования проектов, но их размеры больше.

Уровень заработной платы, например, постдока в Америке и России существенно отличается: тут этих денег будет достаточно для комфортной жизни. Также я наблюдаю некоторую тенденцию множества ученых в США придерживаться культа переработок. Ощущается, что все они участвуют в гонке и куда-то спешат. Не уверен, что это остается бесследно для эмоционального и психического состояния людей. Однако, как ни крути, цель оправдывает средства.

Если судить по примерам, которые я вижу, отмены российских ученых нет, так как мои друзья и коллеги спокойно находят себе места в университетах и лабораториях, есть разве что бюрократические сложности.

Юлия (имя изменено)

эволюционные алгоритмы, переехала в Великобританию

— Весной 2022 года Великобритания вела очень активный набор научных кадров. По моим ощущениям, в Евросоюзе было меньше вакансий. Нам с мужем было понятно, что продолжать свою карьеру в России будет сложно, поэтому мы откликались на позиции и проходили собеседования.

Все эти 10 лет я чувствовала себя частью большого мира и желания переехать не возникало. Мне очень нравилось ездить на конференции — мы были в Японии, Канаде, Франции, Германии, Чехии, в общем, много где. Но Петербург — моя родина. Мне очень дорога наша современная культура, я всегда интересовалась современной независимой российской музыкой, любила ходить на концерты. Я и сейчас, если приезжаю в Россию, то навещаю родных и обязательно хожу на концерты. Страшно переживаю за музыкантов, ведь многие из них не имеют возможности уехать.

Мне нравилось быть частью открытого мира, я была счастлива жить в любимом месте. Но после февраля 2022 года не хотелось оказаться в закрытой клетке. Помимо отрешения от остального мира, меня тяготило чувство работы в государственной организации. Хоть у нас и не было политической ангажированности, все равно ты чувствуешь себя частью системы и в этом много показухи. Это была боль, и я чувствовала лицемерие. В моем случае оно заключалось в том, что надо подстраиваться под показатели, которые постоянно меняются.

Тревожные сигналы появились давно. Еще пару лет назад снизилось финансирование фундаментальной науки, чувствовался поворот в сторону прикладных исследований. Новые требования, по которым стала финансироваться наука, были не про фундаментальные исследования. Я даже думала уходить в творчество, но после начала февральских событий не было времени и пространства на поиски себя. Благодаря нашему с мужем научному багажу, собранному за эти годы, мы оказались востребованными специалистами на международном уровне и смогли уехать. Переезд вернул меня на путь науки.

Получение визы — действительно долгий процесс, устроиться же на работу оказалось достаточно легко. Мы ничего не апостилировали, просто заверили переводы основных документов. Собеседование проходило в две части. Первая — подготовить по заранее известной теме лекцию. Это нужно, потому что здесь мы не просто ученые, а преподаватели. После того, как ты рассказал лекцию, то проходишь обычное интервью.

Важно, наверное, отметить, что мы продолжаем заниматься своими темами. Нам не пришлось подстраиваться ни под какие существующие проекты, мы можем быть сами субъектом научного исследования и сами решаем, что делать. Моя должность – старший преподаватель, предполагается, что 60 % времени я занимаюсь наукой, а 40 % – преподаванием. Но фактически у меня больше времени отнимает лекторская деятельность. В Петербурге у меня была возможность заниматься исключительно наукой, поэтому последние пять лет я не преподавала.

К моменту переезда у нас с мужем уже было серьезное портфолио, я за 10 лет выпустила около 40 статей. В британской системе я вижу много возможностей для академических исследователей, можно также создавать свою научную группу и приглашать аспирантов к себе.

Хочу отметить две основные черты, которые характерны и не столько для университета, но и в целом проявляются здесь в культуре. Первая и очень важная — нет стремления к перфекционизму. Никто не ждет, что всё будет сделано в совершенстве. И это распространяется на все сферы, к чему нужно привыкнуть.

Второй момент — очень важна личная ответственность. Никто тебя не проверяет и не будет назойливо напоминать о задаче. Ты должен сам расставлять приоритеты, понимать, что успеваешь сделать и с каким уровнем проработки, а что — нет. Эта самостоятельность распространяется и на студентов.

Здесь иначе устроены дипломные работы. Первое, что студенты делают при подготовке — описывают риски, которые могут возникнуть при выполнении этой работы. Сами работы зачастую не очень сложные, но их задача в том, чтобы научить студента работать самостоятельно. В России трагедия, если что-то не готово к сроку. Здесь это не считается катастрофой. На мой взгляд, так честнее, потому что невозможно все сделать идеально. Если в культуре есть такое стремление, то это приводит либо к переработкам и надрыву, чтобы действительно получить безупречный результат. Мне кажется, например, из-за этого я и сама перегорела в определенный момент. Либо ты начинаешь врать и подтасовывать результаты, что мне очень не нравится. Эта неготовность принять то, что мир несовершенен, — очень пагубная.

Лично я с каким-то серьезным бойкотом не столкнулась. У коллег были ситуации, когда им не рекомендовали работать с российскими учеными. Это зависит от позиции конкретного университета. Часто говорят, что старые контакты и исследования продолжаются, а вот новые проекты с российскими учеными начинать не рекомендуют.

Многие ученые уехали. Этот удар сказывается на качестве исследований. Негативные факторы возросли и, наверно, замедление научного развития неизбежно будет. Я не берусь судить, насколько оно будет масштабным. Но я знаю, что в России еще остались носители научной этики, которые хотят получать научные результаты, а не просто зарплату и звания. Если у них получится выстоять, то [у российской науки] есть будущее.

Фото на обложке: NARA & DVIDS Public Domain Archive (СС 0)