Популяризатор науки Ася Казанцева — о феминизме, страхе перед ГМО и отношениях науки и власти

Проблема лженауки в большей или меньшей степени присутствует во всех странах, потому что мозг человека работает по одним и тем же биологическим законам независимо от гражданства. Миллионы лет наши предки эволюционировали в условиях, когда было выгодно уметь принимать решения в условиях острого недостатка информации, пускай даже они неправильные. В принципе, это важное и полезное свойство, но сегодня оно делает нас легкой добычей жуликов.

И все же в любой стране есть своя культурная специфика, и полезно писать местные книжки для того, чтобы ее отразить. Допустим, страх перед ГМО, насколько мне известно, слабо выражен в Америке, там это совершенно маргинальная история, зато хорошо выражен в Европе: лобби малых фермеров, которые опасаются конкуренции со стороны больших сельскохозяйственных концернов, там сильнее.

А еще страх перед ГМО достаточно хорошо выражен в России. У нас, как я понимаю, это сугубо политическая история. В какой-то момент очень умные политики поняли, что можно зарабатывать очки на том, чтобы защищать перепуганное население от несуществующей опасности. Примечательно, что в России есть и свои заметные борцы с ГМО. Самый известный борец — из Франции, Жиль-Эрик Сералини, а чуть ли не второе место в мире по масштабам бурной деятельности занимает российская Ирина Ермакова, бывший биолог.

Кроме того, у нас даже и переводных книжек о лженауке совсем не много, а российские вообще можно пересчитать по пальцам одной руки. Ну вот с креационизмом помогают бороться книги Александра Маркова об эволюции. Со страхом перед ГМО — совсем новая «Сумма биотехнологии» Александра Панчина. Но вот в моей книжке, хотя тоже затрагиваются креационизм и ГМО-фобия, есть еще десять глав о разных популярных мифах, и про большинство из них до сих пор никаких научно-популярных книжек на русском языке не было.

Первая половина моей книжки посвящена научным и медицинским вопросам, вторая написана с уклоном в социальную проблематику. Здесь, конечно, привязка к нашей стране более важна. У нас, например, есть много диких законов, дискриминирующих гомосексуалов. Именно поэтому для нас важна глава о том, что, по-видимому, сексуальная ориентация может в значительной степени задаваться врожденными факторами. Это, как я надеюсь, может спровоцировать некоторых людей задуматься, стоит ли вообще дискриминировать тех, кто таким родился. Мне-то самой кажется, что их не стоит дискриминировать вне зависимости от того, родились ли они такими или это их осознанный выбор, но на некоторых людей такой аргумент может подействовать: прямые аналогии с нацизмом пока, к счастью, никому не кажутся приятными.

На мой взгляд, есть два принципиальных отличия российской научной журналистики от советской. Первое заключается в том, что наука в Советском Союзе развивалась во многом обособленно от остального мира. Ученые чаще публиковались в советских научных журналах и реже в международных, почти не ездили за границу. Доступ к англоязычным научным журналам, конечно, существовал, ученые могли их читать, но вот среди научных журналистов не была распространена практика чтения журналов в библиотеках, они и иностранного языка могли не знать. За счет этого советская научная журналистика была журналистикой экспертов: задача журналиста была в том, чтобы найти ученого, взять у него интервью и адаптировать его для широкой общественности.

Падение железного занавеса совпало с резким снижением интереса к научной журналистике, в 90-е ее было очень мало. А когда профессия начала возрождаться, она уже не наследовала советские традиции, а адаптировала к местным реалиям западные принципы ремесла. И поэтому современные научные журналисты — это практически всегда люди с естественнонаучным образованием и приличным уровнем английского, способные и склонные читать научные публикации. Поэтому больший вес приобрела журналистика публикаций.

Современный научный журналист не обязательно идет к ученому, он может почитать статью из Nature и потом пересказать ее. Этот подход может даже снизить количество искажений, потому что цепочка упрощений становится на одно звено короче. Но такой подход возможен, только если журналист хорошо разбирается в теме.

Второе отличие современной научной журналистики от советской еще более интересное. Оно связано с отношениями науки, журналистики и государства. В Советском Союзе вся научная журналистика зависела от советских исследований и была инструментом пропаганды государственных достижений. Современная журналистика публикаций полностью утратила эту функцию, по очень простой причине: вслед за наукой научная журналистика стала совершенно интернациональной. Сегодня научный журналист пишет о том, что было сделано, и его совершенно не волнует, ученый из какой страны это сделал. Его интересуют не наиболее патриотические статьи, а наиболее передовые. Так что современная научная журналистика в лучшем случае полностью деидеологизирована и не имеет ничего общего с государством, а иногда и вступает в противоречие с существующей государственной идеологией.

Кстати, вымирание научной журналистики в 90-е может быть связано не только с тем, что всем было не до нее, но и с тем, что из-за полной свободы печати многие талантливые люди ушли в общественно-политическую журналистику. Научная журналистика обычно получает толчок именно в периоды застоя и цензуры: туда уходит много приличных людей, которые не хотят быть убитыми в подъезде. Я не говорю про себя, думаю, что я бы при любой власти занималась именно научной журналистикой, но в принципе сегодня это зона наибольшей свободы, потому что это «неуловимый Джо»: вы никого не интересуете, поэтому можете говорить все, что хотите и в любой форме. Многих это привлекает.

Я очень рада, что я тут в Петербурге в командировке с плотным расписанием и у меня нет ни желания, ни возможности зависать в интернете. Судя по доносящимся до меня обрывкам информации, российский фейсбук уже неделю стоит на ушах по поводу того, что я обидела всех российских феминисток. 24 марта на мою лекцию про мужчин и женщин даже зачем-то приходила Белла Рапопорт, хотя быстро ушла, так ничего и не прокомментировав.

История, собственно, старая, про мою первую книжку, написанную в 2013 году. Я там рассказываю про гипотезу Оуэна Лавджоя о том, что наши предки, ардипитеки, стали таким успешным видом благодаря тому, что придумали стратегию «секс в обмен на пищу», позволившую резко увеличить эффективность размножения. В подводке к этой гипотезе я говорю о том, что и сегодня во многих культурах женщины обменивают секс на ресурсы, то есть получают материальные блага от мужчины, с которым занимаются сексом, и что едва ли это поведение можно назвать совершенно противоестественным. По крайней мере, оно, по-видимому, распространено гораздо шире, чем обратная ситуация — мужчины, претендующие на получение материальных благ от женщин. И вот несколько дней назад феминистки вцепились в эту цитату, довольно грубо выдернутую из контекста, и теперь интенсивно продвигают на всех углах мысль о том, что Ася Казанцева велит всем женщинам быть проститутками, и это очень-очень оскорбительно.

Это кажется мне забавным, потому что всё негодование связано с одной очень распространенной когнитивной ошибкой: многие люди считают, что «естественно» автоматически равняется «хорошо». Более того, они переносят ту же логику на меня: если я про что-то замечаю, что это может быть естественно, то они полагают, что я такое поведение оправдываю, и, более того, к нему призываю. А я-то, конечно, исповедую принципы, описанные Стругацкими: «то, что наиболее естественно, наименее подобает человеку», и совершенно не считаю слово «естественно» положительной оценкой. Я вовсе не имею в виду, что женщина не должна ходить на работу и обменивать на пищу свои когнитивные способности. Женщина может добывать пищу любым способом, который ей нравится — хоть сексом, хоть чтением научно-популярных лекций.

Лично я никогда не сталкивалась с гендерной дискриминацией, и практически не вижу проявлений сексизма в своем информационном пространстве. Есть какие-то редчайшие случаи, которые каждый раз сопровождаются большим общественным возмущением. Три года назад в нашей тусовке один мальчик сказал девочке, что пьяная женщина — это некрасиво. Разумеется, мальчика немедленно перестали звать в гости, выкинули из френдов и до сих пор гнобят, хотя он уже сто раз извинялся. Я тоже участвовала в этой травле, а чего он мою подругу обижает? У общества, в котором я живу, здоровый иммунитет, оно немедленно пресекает любые, даже слабейшие, проявления сексизма.

Я допускаю, что в ряде социальных слоев сексизм может существовать. Но, во-первых, люди свободны в выборе социального слоя, а во-вторых, я считаю, что это не самая главная проблема российского общества. Отсутствие честных выборов, плохая естественнонаучная грамотность или дискриминация геев — более серьезные проблемы, чем гипотетическая дискриминация женщин, которая, тем не менее, не мешает им баллотироваться в Госдуму или становиться директорами заводов.

Кроме того, я не думаю, что может быть эффективной борьба с сексизмом через выставление феминизма в комическом свете, чем занимаются, к сожалению, многие активистки феминистского движения. Мне лично кажется, что когда феминистки поднимают хай по поводу рубашки Мэтта Тейлора или слова «телочки» в анонсе материала, между прочим, направленного против сексизма, они скорее отвращают от себя существенную часть мыслящей общественности. У этой общественности возникает ощущение, что вместо того, чтобы заниматься какими-то серьезными проблемами, феминистки истерят из-за полной ерунды. Мне кажется, это неэффективно для защиты прав женщин. Более того, мне кажется, что мои научно-популярные лекции, в которых я рассказываю об отсутствии серьезной разницы между мозгом мужчины и женщины с биологической точки зрения, могут, как это ни смешно, в конечном счете оказаться более эффективными, несмотря на то, что феминистское сообщество меня горячо не одобряет, и это, в общем, взаимно.