Как чувство юмора помогает верующему человеку сосуществовать с воинствующими атеистами, где грань между православием и фарисейством и почему образы — самый осмысленный вид живописи?
Иконограф Ирина рассказывает, зачем рисовала портреты чиновников и красила плинтусы, почему даже съеденная на завтрак яичница может помешать писать икону и как любовь к греческим мозаикам помогла ей найти мужа на другом конце Византийской империи.
Интерьер Спаса на Крови. Фото: Viacheslav Lopatin / Shutterstock.com
«Мне изначально хотелось писать осмысленные вещи»
— Помните у Гоголя такую вещь — «Портрет»? Там один из главных героев очень доступно объясняет, почему он занимается именно церковной живописью. Он говорит: я понесу свои картины в церковь, а там — поймут люди или нет, понравится им или нет — все равно перекрестятся.
Ирина, остроумная и начитанная женщина, занимается иконописью большую часть своей жизни: она участвовала в восстановлении иконостаса Казанского собора и рисовала храмовые иконы, пишет образы для заказчиков из России и Европы, чаще всего из Греции. Обучению иконописи Ирина отдала одиннадцать лет. Сначала, после художественной школы, было худучилище: «Нормальный иконописец должен уметь все, что умеет живописец: знать анатомию, рисунок, композицию — это все важно до невозможности», — уверена Ирина.
Потом художница поступила в Академию художеств — в мастерскую церковно-исторической живописи профессора Крылова. Это был всего четвертый набор на курс: «Можете себе представить, как нас там гоняли? Мы должны были своими потом и кровью создавать престиж мастерской». В течение шести лет из Ирины и трех ее однокурсников делали «универсальных солдат»: на летней практике они не уступали архитекторам, некоторые предметы знали чуть ли не лучше педагогов.
— Прихожу я однажды на зачет по социологии. Препод, атеист на последней стадии, смотрит в зачетку и голосом Бабы-Яги произносит: «Ага, церковница! А бога-то нету!». Я ему невиннейшим голосом отвечаю: «Знаете, почему я на ваши лекции не ходила? Мне осенью сказали, что вас нету!».
Он говорит: я понесу свои картины в церковь, а там — поймут люди или нет, понравится им или нет — все равно перекрестятся
Поступая в мастерскую в Петербурге, Ирина уже точно знала, что хочет заниматься именно иконописью. Объясняет свой выбор, как и все другие жизненные убеждения, она легко и очень складно.
— Мне изначально хотелось писать какие-то осмысленные вещи, а не украшающие бытие человека, не пейзажи, загораживающие пятна на обоях, или какую-нибудь натюрморщину. Какой гражданской живописью ни занимайся, это все равно работа для людей, а люди часто ошибаются в своих расчетах. Например, недавно я писала на заказ портрет одного высокопоставленного персонажа. И пока я работала, одного из изображенных на картине людей сняли с поста. Я зареклась на всю оставшуюся жизнь заниматься официальными портретами. Каждый раз зарекаюсь — и каждый раз меня прижимают и заставляют.
Работы Ирины
«Я смотрела на мозаики и понимала, что такое настоящее совершенство»
Когда-то давно, еще в Академии, Ирине предложили сделать эскиз в византийском стиле. Художница провела много часов в библиотеке, пока не наткнулась на дореволюционный альбом с дафнийскими мозаиками, — для нее это стало, как она говорит, «тихим взрывом».
— Я смотрела на мозаики и понимала, что такое настоящее совершенство. Дафни — это феноменальное соединение античного отношения к человеческому телу и высочайшей духовности. Тогда я начисто утратила вкус к итальянскому Возрождению, вообще к западноевропейскому искусству: все это стало казаться дилетантством.
Какой гражданской живописью ни занимайся, это все равно работа для людей, а люди часто ошибаются в своих расчетах
Свой диплом Ирина выполняла уже полностью в византийском стиле, потом поняла, что нужно ехать в Грецию, чтобы увидеть все своими глазами. Смотреть альбомы, занимаясь Византией, — это как читать поваренную книгу, питаясь одними макаронами, решила она тогда. С первых поездок стало ясно, что с одним английским языком там много не увидишь. Тогда Ирина выучила греческий и постепенно обзавелась там не только друзьями и заказчиками.
— У меня получилось, как у Тэффи с воротничком: когда к новому воротничку понадобились новые платье, мебель и мужчина.
Ирина вышла замуж за грека. Она с теплотой вспоминает, как тот как-то повел ее есть «что-то необыкновенное». Это блюдо, по словам мужа, готовили только в двух городах Греции.
— Он, предвкушая мое удивление, нес наши обычные русские пышки, — весело рассказывает Ирина, а потом с тоской добавляет: — Мы с ним с разных концов Византийской империи, нас объединили православие и греческий язык. Если бы он был жив, мы были идеальной парой.
«Меня там терпят и относятся, в общем-то, по-доброму»
Какое-то время Ирина работала в Военно-космическом кадетском корпусе, когда тот базировался на Большом проспекте. Там вместе с коллегой-художницей они выполняли любую работу: от картин в подарок начальству до покраски плинтусов. Несмотря на это, Ирина вспоминает об этих годах с нежностью: тогда у нее была своя мастерская и много другой интересной работы, а главное — душевный и мужественный коллектив. Потом корпус в срочном порядке перевели в Петергоф под предлогом того, что кому-то понадобилось помещение на Петроградской. Правда, здание до сих пор пустует.
Сейчас художница работает в учебном заведении, название которого просит не называть: «Сегодня что ни скажешь, все — разглашение информации». При вузе есть храм, для которого Ирина недавно написала икону. Там же она поет в церковном хоре и занимает, как сама говорит, «экологическую нишу полудеревенской сумасшедшей».
— Меня там терпят и относятся, в общем-то, по-доброму. Но, думаю, все равно считают, что я с тараканами, «ударилась в православие». Возможно, немного посмеиваются. Но что поделать. Во всяком случае, я делаю что-то полезное, в том числе и для этого учебного заведения.
«Если школьник не знает, кто такой Христос, как он в Эрмитаж пойдет?»
— Я считаю, что изучение православной культуры необходимо. Мы живем в стране, в которой тысячу лет держатся православные традиции. Если школьник не знает, кто такой Иисус Христос, то, бог с ним, с Русским музеем, но как он в Эрмитаж пойдет? Что он там увидит и что поймет? Даже русскую литературу читать невозможно: у классиков так или иначе присутствует тема религии. Но русский народ, к сожалению, ленив и нелюбопытен.
Когда речь заходит о чувствах верующих и действиях, их оскорбляющих, Ирина категорично заявляет, что, если человек на что-то оскорбляется, то это уже не православие, а фарисейство.
— Западноевропейское искусство не всегда вызывает отклик у православного человека, нередко царапает, это правда. Даже если православный человек сталкивается с откровенным богохульством (я вот часто сталкиваюсь с воинствующими атеистами: они меня по запаху, наверное, как классового врага находят), нужно как-то уметь не оскорбляться. По морде, грубо говоря, бить нельзя: скажут, православные на людей бросаются — никому от этого лучше не станет.
Западноевропейское искусство не всегда вызывает отклик у православного человека, нередко царапает
Рисующему иконы художнику не только не положено оскорбляться, от него требуется строгое соблюдение многих религиозных традиций — того же поста. Без него, говорит Ирина, ничего не получится. Она рассказывает, что, когда, бывает, нарушит пост — банально заболеет и приготовит себе на завтрак скоромное, яичницу, или с кем-то поссорится, — у нее отказывает концентрация. «Я буквально пялюсь бараном на новые ворота, — объясняет она. — Смотрю на свою работу и не вижу в ней совершенно ничего».
Ирина горячо поддерживает восстановление уничтоженных в советское время церквей, по ее мнению, ему можно только радоваться. Но при этом художница замечает, что религия пока не стала тем, что объединит всех россиян, хотя она убеждена, «нам это когда-нибудь удастся».
— У нас в стране страшная ситуация: нет единства ни в чем. Вы же видите, люди не объединяются ни по религиозному, ни по национальному признаку. У нас соотечественники за границей друг от друга шарахаются. У меня даже есть заготовленная фраза для русских за рубежом: «I don’t speak russian, тебе говорят». Причина всего этого ужаса в совершенно советском состоянии человечьих мозгов: из нас уже сто лет жестко выбивают уважение, смирение, любовь, понятие о ценности человеческой жизни и души.
