Чтение на «Бумаге»: фрагмент об Акрополе из книги польского диссидента

Нет на свете другого строения, которое столь же прочно занимало бы мое воображение. Снимки, рисунки, описания Акрополя были пищей водянистой, лишенной запаха, цвета и фона. Я неплохо знал топографию, размеры и очертания главных его храмов, однако весь их ансамбль неизменно располагался на плоскости, обладал цветом гипса, не дышал светом, а небо над ним было бумажным.

Я не смог придумать никакого кустика и прикрепить его к горе, которая — этого я более всего опасался — могла оказаться жалким пригорком: ни тебе излома скалы, ни даже тени, отбрасываемой колонной. Все было сделано будто из разведенного молока и так геометрически правильно, что глаз и скрытая в глазу частичка осязания скользили по этой картине, не имевшей массы и шероховатостей, словно по стеклу.

Когда я ехал туда, во мне рос страх, что встреча лицом к лицу уничтожит все то, что в течение многих лет создавалось моими терпеливыми догадками. Хватит ли у меня отваги признаться (хотя бы самому себе) в поражении, если священный холм и уцелевшие на нем остатки храмов ничего мне не скажут, если окажутся не единственной руиной, а лишь одной из многих рассеянных по свету руин? Приму ли я участие в этом, длящемся уже столетия, нагромождении восторгов, которое основывается, мы хорошо это знаем, не на вновь и вновь возникающем волнении, а на силе утверждения, на повторяющихся уверениях.

Корабль причаливает к берегу в Пирее. Первое разочарование: отсюда не видны Афины. Портовые строения заслоняют город, находящийся в нескольких километрах, в глубине суши. A ведь, казалось бы, первый вид на него должен открываться именно со стороны моря. Я боялся, что лишь фокусы фотографов вздымают Акрополь ввысь, словно корабль на гребне волны.

В город едем на автобусе. Я сажусь с правой стороны. Ряд домов, складов, неопрятных дворов и лавок, покрытых белой пылью. И внезапно над узкой улочкой, совершенно неожиданно, высоко наверху — он!

Во время второй мидийской войны персы взобрались на Акрополь. Немногочисленные защитники, которые оставались в городе, были уничтожены, храмы сожжены и обращены в руины. На этот раз оправдались слова дельфийского оракула. Когда в 479 году до н. э. после победы при Саламине и Платеями афиняне вернулись в свою столицу, от Акрополя оставался, как кто-то верно заметил, пустой цоколь.

Великие персидские строения или египетские пирамиды, что бы ни говорили об их красоте, остаются для нас анонимными произведениями. Акрополь, — тот, который достался нам, связан с именем Перикла.

Эта фигура разрослась в нашем сознании. Его политическая деятельность продолжалась лишь тридцать два года, и тем не менее все пятое столетие до нашей эры мы называем веком Перикла.

О нем сохранилось множество свидетельств и ряд противоречивых оценок. Из древних авторов Фукидид и Плутарх решительно держат сторону Перикла; Аристотель и Платон — «против» него. Платон, не колеблясь, называет его в «Горгии» плохим политиком. Целостный портрет Перикла ускользает от перьев ученых и романистов. Один из лучших знатоков греческой политики того времени д’Аспермон Линден сравнивает его с великими английскими вигами. Действительно, этот средиземноморский государственный деятель напоминает британских джентльменов, хорошо владеющих собой, внешне добродушных, но с железной последовательностью реализующих свои планы.

Он был скорее одинок, то есть окружен лишь узким кругом верных друзей, к которым принадлежал и Фидий — не только гениальный скульптор, но и некто вроде Мальро рядом с Периклом.

Многие черты его личности оставались в противоречии с классическим портретом вождя, и он, пожалуй, не вызывал непроизвольной симпатии. Не принимал участия в светских развлечениях; никогда не смеялся. «Il n’allait jamais diner en ville», — повторяет один из его биографов вслед за древним автором, что в устах француза означает отказ от одной из главных радостей жизни. Этот богатый, получивший прекрасное образование аристократ сделался вождем демократии вопреки семейной традиции, из чувства глубокого патриотизма. Народу он не доверял (в молодые годы просто брезговал им); внимательно следил за настроениями в своем городе и в решительные моменты, не колеблясь, ставил на карту свой авторитет, обладая при этом несравненным ораторским талантом и силой убеждения. Перикл понимал, что без Афин он не мог быть великим (великий политик в маленьком государстве — фигура комическая), и, подобно ревнивому любовнику, хотел, чтобы Афины были обязаны счастьем и славой только ему.

Его характер, его частная жизнь превосходили меру обыкновенности; а ведь известно, что вождь народной партии должен стать или, по крайней мере, притвориться «одним из многих». Перикл совершил по меньшей мере две кардинальные ошибки, отдалившие его от «человека с улицы». Он окружил себя художниками или, еще того хуже, философами типа Анаксагора, который отбирал звезды у богов и называл их светящимися телами, или же Протагора из Андеры, теоретика красноречия, который учил тому, как «из слабых суждений создавать более сильные». Обычные афиняне предпочли бы, пожалуй, видеть своим вождем вульгарного демагога, а не интеллектуала и, похоже, ощущали инстинктивный страх перед диалектической триадой: язык (риторика) — действительность — власть.

Ожесточение, с которым народ при каждом удобном случае нападал на друзей Перикла, говорит, что он не был популярен. В 433 году до н. э. философ Анаксагор был изгнан из Афин, шестнадцать лет спустя та же судьба постигла Протагора, а его трактат о богах был подвергнут публичному сожжению.

Аспазия… Известно, что эта женщина была великой и пожизненной любовью Перикла. Ради нее он развелся с богатой гражданкой Афин, с которой нажил двух сыновей. Сам факт развода для афинян был вещью нормальной, он признавался законом и обычаями. Но для общественного мнения скандальным было упорное желание Перикла узаконить свой новый союз. Аспазия была родом из Милета. Афинское правосудие чрезвычайно редко признавало законными смешанные браки. Вдобавок Аспазия была слишком интеллигентной, стоявшей почти на одном уровне с мужчинами, и комические поэты, глас народа, представляли ее в виде проститутки или хозяйки публичного дома. Перикл не реагировал на оскорбления, но, когда Аспазию призвали к судебному ответу за безбожие, шестидесятипятилетнему вождю пришлось молить судей, чтобы они не отправили ее в изгнание.

И наконец, Фидий. О процессе над ним или серии процессов известно немногое. Основу обвинения и тут составляло безбожие — повод удобный, поскольку неясный. Скульптора обвинили в том, что в сцене, представляющей битву с амазонками, он изобразил на щите Афины себя и Перикла. Обвинителем был некий Менон — чужеземец, работавший в мастерской у Фидия. Наверняка за спиной этого типа скрывался кто-нибудь из могущественных противников Перикла. Толпа повторяла также сплетню о якобы имевшем место хищении скульптором золота, предназначенного на памятник Афины. Фидия приговорили к изгнанию.

Плутарх передал нам один из самых волнующих и человечных портретов Перикла. Озабоченный, тот сидит на склоне Акрополя, положив на руки свою не слишком красивую, большую голову, имевшую форму луковицы. История сохранила для нас имена многих великих мечтателей, и среди них Перикл — один из самых детальных и конкретных.

Ему ставили в вину, что такое гигантское предприятие, как строительство Акрополя, поглотило значительную часть средств из сокровищницы Союза греческих городов (переведенной в середине V века из Делоса в Афины), — средств, которые были предназначены на оборонные цели, а не на украшение города. Можно, однако, привести множество аргументов в защиту Перикла.

Строительство главного храма Акрополя, Парфенона, началось через двадцать два года после окончания второй персидской войны, на четырнадцатом году правления Перикла. Эти годы ушли на восстановление города. В отличие от римлян, дома греков и их общественная архитектура были чрзвычайно скромными. Гордость, распиравшая грудь афинян после победы над могущественной азиатской державой, возросшая роль Афин, ставших фактической столицей Греции, или, как ее ласково называли, «школой Эллады», требовали произведения искусства, соответствовавшего ее амбициям.

Долгое время считалось, что стоимость строительства Парфенона превышала сумму в две тысячи талантов. Археолог Роберт Спенсер Станьер, основываясь на сохранившихся надписях, пришел к выводу, что величайший храм Акрополя стоил всего 469 талантов, то есть примерно столько же, сколько ежегодно приносили в дань Афинам почти двести союзных городов.

Большую часть расходов поглотили стены, колонны, пол, на них ушло 365 талантов. Плафон, крыша и ворота обошлись еще в 65. Зато, и это очень характерно, сумма, потраченная на фриз, скульптуры фронтона и метопы, то есть те работы, которые сегодня высоко ценятся и относятся к сфере художественного творчества, не превысила сравнительно скромной суммы в 39 талантов.

Следует добавить, что вся эта калькуляция касается строительства только самого здания. Известно, что внутри храма находилась статуя Афины — творение Фидия. Бесценный Павсаний, терпеливый инвентаризатор стольких исчезнувших памятников древности, оставил нам такое ее описание: «Статуя представляет стоящую Афину в тунике, спадающей до стоп; ее грудь украшает голова Медузы, вырезанная из слоновой кости. Афина держит в руке богиню победы, высотой в четыре локтя, а в другой — копье. У ног лежит щит, а в том месте, где копье опирается о землю, ползает змея. Эта змея, несомненно, изображает Эрихтония. Цоколь покрыт барельефом, представляющим рождение Пандоры, первой женщины на Земле, о чем рассказывают Гесиод и другие поэты».

Статуя пропала, а все ее предположительные реконструкции, хотя бы наиболее известная, выполненная известным австрийским ученым Камилем Прашникером, вводят нас в состояние некоего эстетического стыда: двенадцатиметровый колосс, поддерживаемый внешней деревянной конструкцией, части тела изготовлены из слоновой кости, драпировка — из золотых пластин, глаза — из эмали, зрачки — из черного камня. К счастью, памятник был скрыт в тени мрачного naos. Что касается стоимости, то это чудовищное украшение стоило, как предполагают, вчетверо дороже, чем окружающее его здание.