В редакции «Времена» (издательство «АСТ», издатель Илья Данишевский) вышла книга бывшего журналиста «Ленты.ру», а теперь — заместителя главного редактора издания «Медуза» Ивана Колпакова «Мы проиграли». Повесть, по словам поэтессы Линор Горалик, написавшей предисловие к изданию, является попыткой рассказать о смерти отца, сопряженной с другими воспоминаниями и разнообразными размышлениями на отвлеченные темы.
«Бумага» публикует небольшой отрывок из книги, в котором Иван Колпаков вспоминает, как не знал в детстве, что регулярно навещавший их с мамой мужчина в элегантном белом плаще — его отец, и размышляет о том, что проще: научиться жить со своим прошлым или попытаться в нем разобраться.
* * *
Он приходил два раза в месяц, по субботам, около пяти часов вечера, в белом плаще, бородатый, какой-то неземной, незнакомо пахнущий. В возрасте трех-четырех лет всех близких людей можно узнать по запаху. Я прекрасно помню, как пах фартук моей бабушки. Фартуки бабушки менялись, а запах оставался. Помню, какими духами пахло от коричневого с бежевыми ромбами джемпера моей мамы, поверх которого она носила моднейшие по тем временам электронные часы-кулон. Помню, как пахло от моей сестры, вечно таскающейся по пьяным компаниям. Помню, как пахло от моих друзей: от Ваньки — краской, а от Димки — чаем; он пил заварку прямо из чайника; от Дениса всегда пахло чистой одеждой.
Запах этого человека мне был неизвестен. Он неловко раздевался в прихожей, гладил свою дурацкую бородку, исподлобья глядя на меня, когда я прятался за бабушкиной ногой, и в итоге забывал убрать ботинки, оставляя их посреди коридора. Он сразу проходил в большую комнату, располагался в одном из кресел, складывал ногу на ногу, пространно рассуждал о чем-то с мамой, гулко смеялся над своими шутками. Потом ему словно все надоедало, взгляд его становился пустым, он рассеянно поднимал с пола свежий «Огонек», в котором я уже подрисовал каждому персонажу на каждой фотографии усы, бороды, шляпы, курительные трубки и рога. Он листал журнал, попутно, не глядя, угукая маминым репликам. Действо продолжалось минут сорок, после чего он, шаря по карманам и озираясь, поднимался с твердым намерением уйти.
Иногда, перед самым уходом, он доставал из каких-то одежных закромов деньги и отдавал их маме. Всегда — новые пятирублевые купюры.
Признаться, я не сразу понял, что он — мой отец. Я думал, что мой отец — другой дядька, пониже ростом, тоже бородатый, толстый, который однажды приехал из Соликамска и подарил мне деревянный конструктор. Конструкторы я любил больше всего на свете. И этого дядьку тоже. Соликамск казался неведомым городом чудес, в котором жила моя мама (почти принцесса). Я любил Соликамск, хотя еще ни разу там не был. Дядьки, не дарившие мне деревянный конструктор и ходившие в белых плащах, пусть и достаточно элегантных, меня мало интересовали.
* * *
У меня как-то само собой, без особой мыслительной прыти, вошло в привычку думать, что отец был из тех людей, которые постоянно носятся с миллионом идей, и ни одну из них не могут довести до конца. Не то, чтобы я так считал всегда — просто однажды ход рассуждений привел меня именно к такому выводу, и этот вывод оказался тупиком. Мне казалось, я разгадал загадку — ведь сколько таких людей я встречал на жизненном пути, и всякий раз после прощального пожатия рук чувствовал какую-то немоту в ладонях, сострадание, жалость, неловкость от того, что планам, которыми они с энтузиазмом обычно делились, не суждено никогда сбыться.
Отец много лет подряд обещал свозить меня в Германию к своему другу Хансу Унру, они вместе учились в университете. Я видел этого человека на фотокарточке — в белой рубахе с подкатанными рукавами, в роговых очках, бородатого иностранца, обнимающего свою молодую жену. Я представлял себе, как ему живется теперь за границей, думал, скучает ли он по Перми и по отцу, мечтал о том, как мы поедем к нему и поселимся в его доме, и, быть может, отец на этот раз не обманет. Но, погружаясь в эти розовые грезы, я ощущал на дне своего сознания холодок догадки — мы никогда не поедем в Германию, никогда не поедем в Германию вместе. Мне не суждено познакомиться с Хансом Унру.
* * *
Сегодня вечером съездил в Рабочий Поселок, туда, где последние лет десять-пятнадцать жил мой отец со своей последней семьей. Двор очень узнаваемый — все те же соседи на скамейке — алкоголики и бабки, все тот же вспучившийся от постоянного ремонта асфальт, все те же подростки шпанского вида с бритыми головами и беломоринами в зубах. Пройдет десять лет и здесь все будет так же, и сегодня я спиной почувствовал, как застывает время, по крайней мере, по части своего внешнего — материального — периметра.
Оказывается, здесь я тоже пережил немало счастливых моментов.
Я помню технику отца, его тюнингованные магнитофоны, катушечники, проигрыватели, эквалайзеры, колонки, провода, стопки с пластинками и кассетами. Книги и журналы, разбросанные по всей квартире, в том числе в ванной комнате и в туалете. Открытки, тетради с записями, вырезки, опять провода; и отца, пекущего на кухне свою фирменную картошку, надвинувшего смешные «домашние» очки на лоб. Новый год, когда мы вручную лепили пельмени всей «семьей», а потом плясали под «Аббу». Помню ту зиму, когда я приехал к ним, истерзанный многомесячным недоеданием, и ел, ел, ел, как кот, пока не потянуло к унитазу. Восхитительный треп на кухне — отец курит и, положив книгу на колени, о чем-то увлеченно мне рассказывает. Фильм «Калигула», который отец мне разрешил посмотреть. Его клетчатые рубахи, протертые джинсы, старый тулуп и ушанка, и очки «на выход». Иногда приезжал дядя Гера, и меня пускали в их мужскую компанию обсудить группы, которые были популярными в семидесятых годах.
Иногда вдруг запахнет чем-то знакомым, и обрушивается водопад микроскопических стеклянных осколков памяти — тех осколков, которые навсегда застряли в моих простынях и моей одежде, мне легче научиться жить с ними, чем пытаться избавиться от них. Неужели так мало остается нам всего после того, как кто-то уходит? Вот в чем вопрос, вот в чем загадка.
Как нечестно, неправильно все, и мои бессильные попытки понять что-то, что я даже не могу внятно сформулировать, кому они нужны, кроме меня?
Люди бывают трех типов — курящие, некурящие и бросившие. Если твой отец лежит в земле — уже нельзя быть совершенно, стопроцентно спокойным и уравновешенным, нельзя из разряда бросивших вернуться в разряд некурящих. Никаких «все проходит», ничего не проходит, все остается на своих местах. Как трагичен портрет старящегося человека, когда в проступающих мимических морщинах на его лице становятся видны следы всех прежних переживаний, всех масок — удивления, смеха, плача. Прошлое — надежно вшитая под кожу торпеда, контролирующая будущее. Есть вещи, которые уже нельзя изменить, потому что изменить нельзя.
Я просто хочу удостовериться, что между нами нет недоговоренностей.
