В кинотеатре «Англетер» 1 марта прошла встреча Татьяны Толстой и Льва Лурье. Писательница и историк, которые одновременно учились в Ленинградском университете в 60-х – начале 70-х годов, вспоминали детство на Петроградской, оттепель и шутки про Хрущева.
Как семья Татьяны Толстой получила квартиру, которая предназначалась Кирову, о чем они с сестрой мечтали, глядя в окно на Карповку, и что в 60-х называли «Русским чудом» — в беседе двух ленинградцев.
Лев Лурье: Мы с Татьяной Толстой — земляки в узком смысле этого слова. Татьяна Толстая родилась на набережной реки Карповки, а я провел детство на Петропавловской улице. Татьяна, расскажи, пожалуйста, про свой дом и про квартиру.
Татьяна Толстая: Наш дом на Карповке, 13, который был задуман как первый жилой дом Ленсовета, строился для начальства. В нашей квартире должен был жить Сергей Миронович Киров. До вселения он не дожил: его застрелили. По этому поводу арестовали или сослали большое количество интеллигенции и дворян, и под эту высылку попали мои дед и бабушка Лозинские.
Мама в то время училась на первом курсе физфака. Она уже успела познакомиться с моим папой — они учились в одном потоке — но между ними не было никаких романтических отношений. Узнав, что маму высылают, папа придумал благородный финт: предложил ей фиктивно пожениться. Мысль была в том, что тогда она станет членом другой семьи и сможет доучиться в университете. Так они и сделали: отпраздновали свадьбу и разошлись по домам. После этого Алексей Толстой, мой дед, стал подавать какие-то прошения наверх, чтобы Лозинских не трогали. И — о, чудо — это подействовало, потому что тогда был еще 35 год, а не 37. Так убийство Кирова повлияло на нашу семью — поженились мои родители и родили семерых детей.
Сначала мы жили в маленькой квартире в том самом доме на Карповке, 13. Когда я родилась, то в семье стало четверо детей, и папа пошел в исполком просить об увеличении жилплощади.
В это время директор исполкома пребывал в отчаянии. Дело в том, что на нашу будущую квартиру № 33 претендовали два важных человека — генерал и какой-то председатель. Отказать одному из них означало получить звездюлей от второго. И вдруг приходит мой папа, у которого четверо детей. Директор исполкома обрадовался, говорит: «Скорее хватайте чемоданы и переселяйтесь в эту квартиру!».
Короче говоря, благодаря тому, что я родилась и умножила число детей в нашей семье, мы въехали в квартиру, которая предназначалась Кирову. Это второй случай появления Сергея Мироновича в нашей жизни. Я считаю, что это не случайно — каким-то образом его линия жизни повязана с нашей. К чему это — узнаем на том свете.
ЛЛ: Аптекарский остров — совершенно особая местность. Что это вообще за ландшафт? Где вы играли, в какую школу ходили?
ТТ: Что из себя представляет набережная реки Карповки: набережной, собственно, нет, какие-то плиты положены вдоль реки, травянистые берега спускаются к воде, деревянный мост, которым заканчивалась улица Льва Толстого. По ней ходил трамвай, который звенел на углах. Это была настолько полулесная глухомань, что из лесов как-то пришел лось. Папа снимал на камеру, как мужики этого лося тащили. Дело было на улице Льва Толстого.
Мы с сестрой смотрели в окно и мечтали, как бы хорошо было, чтобы деревянный мост был прямо возле нашего дома и мы бы ходили по нему в садик на Профессора Попова. Господь наши молитвы как бы услышал, но оказался глуховат. Этот мост демонтировали, но поставили на Большом Проспекте — не донесли до наших окон.
ЛЛ: В школу ты пошла еще при Хрущеве. Помнишь оттепель?
ТТ: Помню кризис с мукой. Хорошо помню очередь, муку выдавали по талонам. Это было начало 60-х. Улица была белой от муки.
ЛЛ: 1963 год — когда был первый большой неурожай. Собственно, это одна из причин падения популярности Хрущева. Когда вышел фильм «Русское чудо», который очень понравился Хрущеву, его непрерывно показывали в кинотеатре «Свет». Там в 1963 году кто-то повесил кукурузу и под ней оставил записку «Русское чудо».
Дальше наступает суровое время. Ты училась 67-й школе. Как там преподавали?
ТТ: Было две эпохи. Когда я начинала учиться, отношение к детям было казарменным. Наша завуч могла только кричать и унижать. У нее был прямой пробор, зализанные волосы, уложенные сзади «корзиночкой». Когда вдруг в школе наступили новые времена, у нее на голове появилась огромная бабетта.
В то время я уже была закаленным циником и в душе диссидентом. Потому что, например, по рекреации все должны были ходить парами — с тем, кого тебе выдадут. Ходишь по кругу, а по середине стоит ряд наказанных.
Однажды и меня туда поставили. За то, что у меня в волосах был красный бант. А нужен черный или коричневый. Тогда я была только в первом или во втором классе. Если бы я была чуть постарше, то ответила бы: «Революционный бант вам не нравится?!».
ЛЛ: Кто были твои приятели? Куда вы ходили?
ТТ: В школе я дружила с Саней Десницкой. Она недавно скончалась. В пятом классе мы разошлись, потому что ее семье дали другую квартиру, побольше.
Саня была дико остроумной девочкой, у нее был поразительный метафорический строй языка. Я помню, как она мне говорила: «Когда я вырасту, то хочу быть сказочником». Я думала, что за ерунду она говорит. А потом мы встретились уже во взрослом возрасте, и выяснилось, что Саня действительно стала сказочником. То есть на самом деле она стала художницей, но написала несколько чудесных сказок для взрослых.
ЛЛ: Ты производишь впечатление довольно культурного человека. Наверное, ты в детстве много читала?
ТТ: Я действительно читала много. Были всевозможные сказки, например таджикские народные. На обложке книги было гранатовое дерево, а под ним — девушка и молодой человек. Это было так замечательно, что мне страшно хотелось быть таджичкой. В сказке были три козленка: Алюль, Булюль и Хиштаки Саританур. Ритм этих имен завораживал.
Потом были осетинские народные сказки, а это уже страшное дело. Книга называлась «Сослан-богатырь, его друзья и враги». Когда этому богатырю надо было что-то узнать у своей матери, он нагревал в жаровне камень, клал на него руку матери и сжимал ее. Еще помню, в книжке было какое-то живое колесо. Оно неслось с горы вниз и по дороге резало и убивало. Это колесо перешибло Сослану ноги, поэтому он был хромой.
ЛЛ: Как созрела идея поступать в такое странное место, как классическое отделение филфака?
ТТ: Когда я заканчивала десятый класс, то вдруг вообразила, что хочу зачем-то поступать на физфак. Мой папа, физик, очень обрадовался. Он пригласил своего аспиранта со мной позаниматься. Это был милейший и спокойнейший человек, но даже у него в глазах я прочла ужас.
В последний момент я передумала и выбрала классическое отделение филфака. Я не хотела поступать на отделение живых языков, потому что там идеологическое давление, стукачи. Предполагалось, что ты поедешь за границу и нужно за тобой следить. Я решила, что лучше буду там, где все языки мертвы.
Не успела я поступить, как у нас произошел скандал. Одна девочка поехала в Англию на стажировку и осталась там. Помню, как всех согнали в одну аудиторию, был целый спектакль. Декан, секретари сверкали глазами, поднимали по очереди одногруппников той, убежавшей, и требовали от них отчет, как это они не удержали подругу.
ЛЛ: Кто учился вместе с тобой?
ТТ: Кто попало и непонятно, по каким мотивам. Была, например, одна девочка, совершенно безумная. Она вообще не понимала, куда пришла. Когда ее спрашивали, зачем она поступила на наше отделение, она отвечала: «Я прочитала, что есть какая-то надпись, которую никто не может расшифровать. Вот я хочу расшифровать». Естественно, она довольно быстро ушла.
Отбор производился как попало. Нам, поступившим, говорили, что, мол, вы особенно не налегайте на латинский и древнегреческий, а больше учите английский и немецкий, тогда хоть какая-то работа будет. Нам всегда приводили в пример одну из наших выпускниц, которая стала водителем трамвая.
