Солист группы Rammstein Тилль Линдеманн приехал в Петербург представить свой сборник стихов «В тихой ночи»: первый тираж книги в русском переводе в прошлом году раскупили всего за один день. Во вторник на Невском проспекте выстроилась толпа фанатов, которые ждали встречи с музыкантом несколько часов.
Линдеманн рассказал «Бумаге», почему интернет мешает молодым группам становиться знаменитыми, как Rammstein снимал порно для клипа, чем было лучше в ГДР и почему за 20 лет группа не перестала устраивать огненные шоу на сцене.
— В России первый тираж вашей книги «В тихой ночи», которую представили еще осенью, раскупили в первый же день. Почему именно здесь, на ваш взгляд, она стала настолько популярной?
— Есть ли для этого какие-то особенные причины, я не знаю. Но в России литература играет совсем другую роль по сравнению, например, с Германией и, возможно, с остальной Европой. Поэмы публикуют онлайн, их часто цитируют, учат наизусть.
Здесь все знают своих писателей и поэтов и тесно связаны с литературой. Возможно, это обусловлено тем, как детей воспитывают в школе, с системой образования и разными другими влияниями.
Петербуржцы 7 часов стояли у книжного для встречи с Тиллем Линдеманном
paperpaper.ru
Фото 150-метровой очереди к солисту Rammstein
Но я не был удивлен, потому что я родом из ГДР, Восточной Германии, и мы росли также в тесной связи с литературой. Всё это, правда, разрушилось после объединения, и в этом смысле система образования немного изменилась. Теперь классические поэты там не ценятся так, как здесь: в Германии сейчас молодежь почти не знает своих писателей, как, в принципе, и современных, потому что всё внимание сместилось в YouTube, интернет, игровые приставки. Стали мало читать. Но я знал, что в России в любом случае люди это любят, поэтому мы постарались своими силами перевести эту книгу (сборник стихов Линдеманна на русский перевели поклонники музыканта — прим. «Бумаги»).
— Получается, жизнь в ГДР сказалась на ваших стихах и песнях в том числе?
— Конечно. Без ГДР я бы просто был другим человеком.
— Что именно вы помните оттуда?
— Там сильнее ощущалось чувство солидарности, единства. Между людьми были более тесные — не такие поверхностные — отношения. Тогда больше импровизировали, не находились в этом безумии потребления, как сейчас. Было всего три или четыре вида машин: «Трабант», «Москвич», Wartburg. Не было такого изобилия, что я всегда сильно ценил, потому что выбор иногда делает человека глупее: он начинает задумываться над вещами, которые на самом деле не важны. Так временами происходит отупение.
Это не было обусловлено экономической нуждой, но люди были больше повернуты друг к другу, больше делали вместе. Например, раньше все соседи в доме друг друга знали, могли сходить к кому-то одолжить сахар или молоко, сидели вместе в саду. Это могли быть люди совершенно разных профессий из разных слоев общества — в общем, совершенно не похожие, но тем не менее все были вместе. Сейчас же почти никто не знает соседей по дому: пожилой человек может умереть, и никто даже не в курсе, что он там. Это издевательство. Так что с социальной точки зрения всё стало несколько хуже.
— Rammstein существует больше 20 лет, но в плане радикальности песен и выступлений за это время сильно не изменился. Хотя многие металл- или рок-группы за такой срок часто становятся «спокойнее». Как так вышло, что вы всё еще такие активные?
— Я думаю, что другие группы на самом деле совсем не стали спокойнее. Просто сейчас больше не осталось преемственности. Во времена интернета, когда музыку скачивают, у молодых групп почти не осталось возможностей выступать, потому что лейблы, которые раньше протежировали группы, больше не зарабатывают столько денег. Раньше группы получали от них деньги, вроде ссуды, затем они могли пойти в студию, записать альбом, и, конечно, лейблы вскоре получали свои деньги обратно. В какой-то момент группа становилась популярной и могла пойти своим путем.
Сейчас же всё загружается довольно быстро на Spotify — теперь это платформа, где музыканты могут становиться известными, не имея большого количества денег, и есть много таких историй. Но при этом у них почти нет шансов стать по-настоящему большими и заметными группами.
— Вам тоже пришлось под это подстраиваться?
— Да, мы тоже там есть. Но нам, к счастью, больше не нужно это внимание. А вот для молодых групп, которые хотят стать успешными, это работает довольно плохо, потому что уже послезавтра на их место могут прийти другие и так далее.
Сейчас для музыкантов очень мало возможностей подняться с самого низа наверх, чтобы начать играть много концертов, позволить себе организацию туров, потому что это тоже стоит денег. Раньше этим занимались лейблы. И эта система лейблов, музыкальных издательств хорошо функционировала — в определенный момент как результат у вас появлялась группа (или нет, если вы не справлялись).
Но сейчас действует другой принцип: ты становишься известным на короткое время, а потом вновь исчезаешь. Не многим удается стать знаменитыми благодаря новым медиа и потом по-настоящему жить с этого, построить долгую карьеру. Период полураспада группы теперь составляет от двух до пяти лет — и потом всё остается позади.
— Почему вам удалось сохранить группу намного дольше? За счет постоянного образа?
— Мы трудолюбивые, много работаем, играем почти круглый год, а когда не выступаем, то идем в студию и записываем новую музыку. Кроме того, мы стараемся держать руку на пульсе и смотреть на тренды в современной музыке. Например, то, что лет 20 назад считалось провокационным, сейчас просто вызывает смех.
— Что, например?
— Например, слово «трахаться». Все возможные формы секса. Раньше это считалось просто до опасного провокационным. Это могло быть вырезано, подвергнуто цензуре. А сейчас это абсолютно нормально. И у молодежи к таким вещам совершенно другое отношение, в том числе благодаря интернету. Чтобы сегодня сделать что-то провокационное в медиаполе, нужно сильно напрячься, это не так-то просто.
— Кто ваши сегодняшние фанаты? Это поклонники еще со старых времен или вы привлекаете молодежь тоже?
— Нам в этом плане очень повезло (я не понимаю тоже почему): на наших концертах стоят и 13–14-летние, и 70–80 летние. Там полный набор. И это здорово, что приходит молодежь, потому что обычно фанаты вырастают вместе с группой и тогда на выступления приходят одни старики. Это не очень хорошо. У нас же аудитория смешанная.
— Несмотря на то, что вы всегда намеренно пели в основном по-немецки, в России (и во многих других странах, возможно, тоже) Rammstein — это, по сути, единственная группа из Германии, которую люди знают и с ходу назовут. Почему больше никто из немецких групп этого не добился?
— Мы сами ищем этому объяснение. Простое объяснение, которое я могу разыскать, например, для Мексики, Южной Америки, где говорят на испанском языке, — это экспрессия. Вот это «ar-r-rbeiten» (произносит с раскатистой «р». Arbeiten — с немецкого «работать» — прим. «Бумаги»). В наших языках много общего. Немецкий очень жесткий, строгий, но вместе с тем очень экспрессивный. Так что, возможно, люди видят какие-то сходства. Знаю, что многие переводят тексты. Однако по-настоящему я сам не могу ответить на этот вопрос.
— Rammstein написал саундтрек к «Нимфоманке». Почему вы решили взяться за это?
— Ларс фон Триер предложил показать нам отрывок фильма и спросил, не хотим ли мы что-то к этому сделать. У нас была почти готовая песня, и мы стали с ним перезваниваться на эту тему. Мы прислали ему саундтрек, фон Триеру он понравился, но он хотел, чтобы туда было как-то вплетено слово «нимфоманка». И тогда мы пошли в студию и еще раз переработали песню. В целом это прошло довольно быстро.
— Что касается ваших собственных клипов: они иногда достаточно жесткие и вызывающие. Как вы придумываете сюжеты? Есть ли что-то, что вы не можете позволить себе показать?
— Нет-нет. Можно делать всё что угодно. Мы обычно придумываем клипы с режиссером; вначале у кого-то возникает идея, мы от нее отказываемся, придумываем новую, развиваем ее — и так, пока не добьемся нужного качества. Конечно, когда хочешь быть провокационным, нужно смотреть, можно ли такое вообще показывать. Поэтому нужно как-то пробраться через цензуру и найти подходящий путь.
Мы как-то сняли порно в качестве клипа и потом стали транслировать его через Visit-X (крупный европейский порносайт. Туда Rammstein выложили клип на песню Pussy — прим «Бумаги»). Это значит, что людям нужно было сначала загрузить его через порносайт, после чего сайт обрушился, потому что все пытались получить доступ. Это было смешно. Но у нас были версии и с цензурой, и без цензуры. А так можно делать всё, просто надо следить за тем, что именно вы предпринимаете, потому что это не имеет смысла, если вы работали, вложили много усилий и денег, а потом никто не смог это посмотреть.
Я делаю то, что считаю правильным. У нас в группе действует демократический принцип: мы решаем вместе, что делать, и сами себя часто критикуем, у нас есть внутренняя цензура. Но когда мы вместе чем-то довольны или хотя бы все с этим согласны, нас не волнуют другие мнения. Потому что, если принимать это во внимание, возникает проблема, как это фильтровать и при этом позволить себе свободно заниматься творчеством. Человек должен всегда делать то, что он думает и чувствует.
— Вы, кажется, никогда не играете обычные концерты: у вас постоянно огонь, сложные костюмы, какие-то установки. Есть ли у группы в этом плане какие-то принципы, от которых вы никогда не откажетесь во время выступления?
— Я могу довольно быстро ответить на этот вопрос: No pyro — no show («Нет пиротехники — нет шоу»). Есть и исключения: например, мы выступали в Чикаго, в старой части города, и промоутер забронировал неправильную площадку, на которой вообще ничего нельзя было делать. Тогда мы отыграли без [пиротехники], зная, что иначе люди могут просто пойти домой. Но это была ошибка промоутера: он не знал, что там всё было запрещено. В конце XIX века Чикаго был почти уничтожен пожаром, и с тех пор там нельзя делать шоу с огнем.
