«Если рассматривать Пушкина всерьез, то это великий философ»

Александр Пушкин независимо от западных писателей очень рано, практически на рубеже 20–30-х годов, самостоятельно пришел к открытию реалистического метода. Он сам это осознает, называя себя в статье 1830-го «поэтом действительности». Более всего интересна та логика развития, которая этого гения не только подвигла к открытию того, что любому другому хватило бы на всю жизнь, но поставила перед проблемами, которые он с огромной интенсивностью, честностью и мужеством решал на протяжении оставшихся шести лет его жизни. А проблемы вытекали из самого реалистического метода.

Был запрос на поэзию мыcли, чтобы русская поэзия стала философической, серьезной, обращенной к разным высоким темам. Немцы уже давно разработали свою философию, а мы все о ножках, понимаете ли, совершенно непонятно зачем толкуем. Пушкинские открытия реалистического метода вытекают из романтических проблем и задач, которые связаны с представлением роли поэта как такого гения-медиатора, который благодаря своему вдохновению откуда-то из высшей реальности извлекает некие непроявленные смыслы, недоступные обычному человеческому сознанию. Речь идет о роли поэта-жреца, о той важнейшей фигуре романтической поэзии, на которую в сущности была сделана последняя ставка. После всех тех разломов, после всех тех катастрофических событий в гносеологии, связанных с Кантом, с пониманием, что реальность — это некое явление, сущность которого нам не дается, нужен был все-таки ответ: как же все-таки человек может прорваться к непознаваемому?

Романтизм в философии Шеллинга, братьев Шлегелей конструировал такую вдохновенную личность, такого жреца высокого искусства, который способен этот прорыв осуществить. У нас эта романтическая идея была подхвачена группой молодых поэтов-любомудров, которых Пушкин, при симпатии к ним, иначе как «архивными юношами» не называл. Это Веневитинов, это Хомяков — все те, кто попытались стать русскими романтическими философами и создать новую поэтическую традицию — поэзию мысли. И что же у них здесь случилось? Веневитинов, приехав в Петербург, сообщает в письме сестре следующее: «До сих пор я не написал ни одного стиха, но я делаю больше, ибо у меня возникла тысяча мыслей, которых раньше не было и которые я могу облечь в стихотворную форму, когда буду иметь больше времени для их обработки». Это характерная черта вообще понимания того, как устроены стихи и мысль. Мысль выступает как некоторая независимая начинка, которой потом можно нашпиговать стихотворение, придав ему изящную форму, исходящую из общих принципов существующей поэзии. И когда любомудры попытались это сделать, случился интересный эффект. Они брали на вооружение имеющуюся в общем достоянии поэтику и, не меняя стилистически ничего, пытались на этом языке начать разговор о философских абстракциях или же о неких сущностных вещах, которые касаются проблем поэта и поэзии. Вот стихотворение Веневитинова — совершенно классический пример:

Перед нами стихотворение, в котором прописана довольно простая мысль: поэт как будто бы неотличим от любого другого человека. Каждая фраза в этом стихотворении нашпигована общими формулами, которые бряцают как давным давно известные штампы: сын богов; думы, естественно, высокие; взор обязательно ясный; час утех; смех нескромный. Требуя поэзии смысла, любомудры не сделали ничего — они просто перенасытили абстрактными формами существующую поэтическую традицию, воображая, что некий смыл прикрепится к ней сам по себе.

В то же время к теме поэта и поэзии обратится Пушкин. Он напишет знаменитое стихотворение «Поэт», которое формально будет говорить о том же самом: поэт в обычном состоянии малоотличим от обычного человека. Но каждое слово, которое употреблено у Пушкина, парадоксальное. Вот что такое быть «полным звуков» и как оно сочетается с этим формульным высказыванием «полным смятения»? Поэт — гармонизатор, и звуки должны рождать гармонию. А тут, бац, это состояние неотделимо от смятения. Или употребление слова «малодушно»:

Слово «малодушно» вызывает семантический взрыв, оказавшись на фоне прежних поэтических формул, проглатываемых нами, поэтому прежние абстракции мы незаметно для себя наполняем жизненным содержанием. А потом нам еще скажут совершенно парадоксально и неожиданно:

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

А действительно, что мог Александр Сергеевич? Ну, на балах потанцевать разве что умел, еще из пистолета стрелял, фехтовал, хозяйство вести не мог, затея с «Современником» провалилась, да и вообще: кто он? Хорошо, что еще время такое, когда аристократу положено ничего не делать, только по балам шататься. В наше время — просто тунеядец, который семью обеспечить не может.

В чем его реалистическое открытие? Мысль невозможно описать, невозможно описать некое эмоциональное состояние, иначе оно останется абстракцией и не дойдет до вас, повиснет как общая формула. Тогда надо погрузить читателя в непосредственный процесс порождения этой эмоции и этой мысли. А для того чтобы это сделать, нужна фантастическая работа со словами, нужно таким точным образом подбирать метафоры, которые, с одной стороны, будут знакомыми, а с другой стороны, изнутри взрываясь, становится по сути своей другими.

О жреце, который выведен из человеческого понимания и осуществляет некую медитативную связь с высшим, у Пушкина речи не идет. У него идет речь о чуде преображения, которое доступно каждому. Необязательно стихи писать, чтобы получить эту искру. Это может быть искра мысли, которая озаряет душу и сердце человека — тогда с ним начинают происходить невероятные трансформации, он выходит из автоматизма существования.

Мысль Пушкина рождается и развивается ровно в темпе его высказывания. Когда он пишет это стихотворение, он не знает, к чему он придет, потому что мысль не всовывается в его стихотворение как заранее приготовленная начинка, — и вот это и есть настоящая поэзия мысли. Тогда становится понятен величайший принцип: стихи пишутся и вообще все, что делается в искусстве, делается не для того, чтобы что-то выразить, что ты заранее продумал и дальше хочешь поделиться и научить кого-то, — любое произведение искусства есть машина по рождению смыслов. Когда ты пишешь это стихотворение, ты открываешь нечто для себя такое, что ты не знал заранее, а только предчувствовал. Вот поэтому Пушкин, написав Бориса Годунова, будет кричать: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Просто потому, что написав Бориса Годунова, он обнаружил то, что сам не знал.

Любое наше настоящее чувство рождается всегда только в створе иллюзий, проще говоря, лжи

Величайшим и убедительнейшим открытием мира реальности для Пушкина становится в этот период «Евгений Онегин». Роман основан на противоречии, которое пронизывает все. Татьяна «русская душою», «она по-русски плохо знала». И этих деталей очень много.

А чему посвящен этот роман? Он посвящен любви, как всякий, в общем-то, роман. Но любовь здесь впервые начинает исследоваться не с точки зрения некоего свободного чувства, которое потрясает, поражает душу человека, а как вообще возможность чувствовать и любить. Пушкин впервые задается вопросом: а насколько мы свободны в своем чувстве любви? Тогда обнаруживается замечательная ситуация, которая непонятно, как ему пришла в голову, с любовью Татьяны к Онегину.

Пушкин ни на секунду не забывает и нам не дает забыть о том, что любовь Татьяны к Онегину носит абсолютно книжный характер. Здесь начинаются самые интересные главы, где происходит понимание того, что любое наше настоящее чувство рождается всегда только в створе иллюзий, проще говоря, лжи.

Почему в деревне, где скучал Евгений, происходит то, что происходит? Почему Татьяна в него влюбляется, а Евгений, признавая все достоинства Татьяны, влюбиться никак в нее не может? А потом: «Ужель та самая Татьяна…». Та самая, абсолютно. И она ему скажет, что она та девочка, которая любит уединение, деревенский покой, природу и до этих блистаний в свете ей дела нет. Но почему в деревне он холоден, а потом в светской зале она его поражает? Для того чтобы чувство проснулось, ты должен мечтать. Наше чувство, говорит Пушкин, абсолютно несвободно от внешних детерминаций, которые вытекают из нашего положения в свете, принятых в данной социальной практике приоритетов, того, что мы читаем, того, как мы себя понимаем и позиционируем. Вне вот этих обстоятельств никакого самого по себе чувства не бывает. Чтобы влюбиться в Онегина, Татьяне нужно было начитаться Ричардсона, который дает ей систему истолкований — это либо Ловлас, либо Грандисон. Других формул для опознавания человека, который явился перед ней, нет. Но это обязательно должен быть человек со стороны, загадка, потому что помещики вокруг ей совершенно не подходят — они никак не вытекают из Ричардсона.

«Пора пришла, она влюбилась», потому что ее чувства детерминированы возрастом, гормонами и прочими вещами. Происходит наложение физиологических позывов и культурно-социальных, которые формируют определенную матрицу, — и как только в эту матрицу попадает подходящий персонаж, она влюбилась. При этом Онегин абсолютно не заворожен и понимает, какую роль он в данном случае играет. Более того, он прекрасно знает, что он не Ловлас и не Грандисон. И когда он дает отповедь: «Учитесь властвовать собою», — он говорит чистую правду. Он не создан для блаженства, у него сквернейший характер. Он будет ревнивым и холодным мужем. Но почему же через некоторое время, когда он будет бросаться перед ней на колени, он напрочь забудет об этих скорбных обстоятельствах?

Здесь возникает жуткая штука: Пушкин осознает, что любовь двоих всегда грандиозная проблема. Для того чтобы она была адекватной, должно случиться невероятное событие. В створ иллюзий друг друга должны попасть и тот, и другой человек. Каждая любовь, говорит Пушкин, начинается с чистой лжи. В юности это случается автоматически, потому что мозгов мало, иллюзий много: влюбляются на каждом шагу и даже сцепляются, а потом через некоторое время выясняем, что это были иллюзии. Рассуждая об этом, Пушкин перейдет к вопросу о друзьях, родственниках, и все это закончится дивным пассажем: кого же любить, кому же верить?

Что с Онегиным случится потом, понятно — он попадет в створ своей иллюзии, потому что он человек светский, в его ожиданиях любви никаких деревенских девочек не просматривалось. И как только форма будет найдена, тут же взыграет ретивое и окажется, что можно давать любые клятвы. А между тем у Пушкина есть фраза в стихотворении: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». А вот что пишет в Онегине:

Эти мысли были пропущены через себя, на всех абсолютно уровнях Пушкин нам дает «да-нет» ответы. Да, вроде бы как счастья нет, а единственное, что нам доступно, покой и воля. А так ли они нам доступны? Это проблема всей его поздней лирики. Но счастье, Пушкин это отлично понимает, жестко связано с теми иллюзиями, которые мы способны питать.

Вот это и было пушкинским открытием реализма, который, по сути дела, говорил: если вы хотите, чтобы искусство имело дело с реальной жизнью и реальным человеком, то тогда извольте учитывать весь комплекс и совокупность обстоятельств, из которых вытекают поступки, мысли и чувства человека, жестко запрограммированные нашим возрастом, тем, что мы читаем, нашей физиологией, социальным положением, воспитанием.

Из реалистического метода вытекал замечательный механизм оправданий, потому что, если и чувства, и поведение, и поступки, и мысли человека не свободны, а вытекают из обстоятельств, тогда и спроса нет. Тогда мы фактически не можем ставить вопроса об этичности или неэтичности поступка, о вине или невинности, потому что все категории духовной жизни человека так или иначе завязаны на представлениях, что мы можем делать свободный выбор. А где же он тут свободный, когда оказывается, что мы повязаны с ног до головы?

Пушкин в этом смысле вступит в яму материализма и напишет целый ряд стихотворений в духе реализма — «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», где очень последовательно, ссылаясь на реальные истории, будет нам объяснять, почему польское восстание должно быть подавлено. Соблазн страшный. Совершено спонтанно в 30-м году — Бальзак не догадается, Стендаль стихийно что-то почувствует — Пушкин поймет, что значит его открытие и ужаснется. Вопреки своему открытию он написал стихотворение, которое и понять-то практически невозможно — это стихотворение «Герой», в котором он, — открыватель реалистического метода, заключавшимся в четком понимании, что человек детерминирован реальностью, в которой он живет, — вдруг скажет совершенно бредовые слова:

Если рассматривать Пушкина всерьез, то это великий философ, в поэзии которого содержится такой потенциал философских течений, через который можно понять вообще все. И вот Пушкин приходит к мысли: если последовательно вставать на почву реализма и рассматривать человека как имманентный феномен, то есть существо этого мира, который запрограммирован воздействовать на него различными закономерностями физического или социального плана, то получается, что все становится невозможно — любовь, ответственность, истина. Удивительное свойство было у Пушкина — некое этическое чувство. Какие бы аргументы ни приводил мой разум, если мое этическое чувство с этим не согласно, то пусть будет проклята реальность, которая противоречит этике.

Принцип реализма, который говорит о том, что наше существование детерминировано, правильный: мы осуществляем определенную социальную деятельность, мы живем в обществе и в силу этого мы повязаны, но у нас есть еще что-то, что не упаковывается. И это что-то намечено в «Евгении Онегине» — ведь не случайно этот роман так заканчивается. Если опираться только на эти автоматические регуляторы человека, то совершенно непонятно, почему Татьяна, любящая Онегина и признающая это, в конечном итоге ему говорит: «А счастье было так возможно, так близко».

Ни в социальной жизни, ни в природной нет представления о некой смысловой окончательности поступка и события. если ты совершил ошибку, нельзя сделать вид, что ее не было. Если ты оказался не готов и пропустил свой шанс, ты его пропустил. Это глубочайшее чувство окончательности ответственности, которое, например, было присуще древнегреческой культуре. И Татьяна ему вдруг и говорит вещь, которую при скрупулезном исследовании нельзя вывести ни из социальной практики, — в которой все имеют любовниц и любовников, ни из физиологического запроса, когда она плачет над его письмом и знает, что будет несчастна, — но она понимает принципиальную смысловую окончательность:

Вот эта верность не детерминирована никакими принципиальными социальными условиями. Она совсем не трусиха и не дурочка, которая не знает, что происходит в соседнем салоне, но она человек, для которого есть что-то помимо детерминации, есть принцип, которым свободная личность и определяется как свободная личность. Пушкин конструируют замечательную ситуацию, он будто говорит нам: а понимаете, друзья, да, любовь рождается в иллюзии и есть ложь, и честность есть ложь, и все, что касается наших переживаний, есть ложь, но если вы потом возьмете и будете настаивать на своей лжи, вы сделаете ее правдой. Вы в створе иллюзий вдруг породите нечто реальное, вы скажете: «Я стою и не могу иначе, я не могу отказаться от того, что я его люблю».

Дальше с Татьяной произойдет поразительная вещь: она будет ходить по библиотеке, читать его книги, смотреть пометки и открывать его как реального человека, который, конечно, не Грандисон и уж, конечно, не Ловлас. Вдруг окажется, что теперь в рамках ее иллюзий начинает возрастать некая духовная реальность, которая вытекает из невозможности отказаться от того чувства любви, которое она в своей душе уже породила. Получается, что «возвышающий обман» в некотором смысле в действительности дороже «низких истин». Этот возвышающий обман, пробивая себе дорогу торжествует над обыденной, пошлой, социальной, биологической реальностью.

Никто в середине XIX века подобным образом вопрос не ставил. Пушкин скажет фактически то, что Камю будет говорить. Вот «Миф о Сизифе»: да, камень срывается, но пока мы вкатываем камень, мы и делаем реальность нашим духовным усилием. Камю на этом остановится, ему будет достаточно сказать, что мы живем в бессмыслице, в бреду, но в этом бреду наши иллюзорные усилия создают некую духовную реальность и перспективу.

Сначала Пушкин высказал тезис — человек детерминирован внешними обстоятельствами, а потом, ужаснувшись, понял, что если это так, то мы погибли. Тогда, исходя из своего эстетического чувства, он сказал: обман нам дороже и выше низких истин. А затем написал «Маленькие трагедии», в которых показал, что будет, если этот самый возвышающий обман, вопреки реальности, человек сделает центром миропонимания и тоже ужаснулся, потому что оказалось, что это будет означать превращение мира в мир монстров, которые, исходя из своих высоких идеалов и целей, на самом деле насилуют мироздание и в этом смысле теряют все.

В «Маленьких трагедиях» — совсем не о пороках, скупости, зависти, разврате, гордыне, там только об одном — как человек волюнтаристски пытается настоять на своем принципе понимания справедливости, верности, эстетического чувства или героизма. Перед нами грандиозные прекрасные монстры, вся вина которых заключается в том, что они делают попытку, вопреки низким истинам, осуществить принцип возвышающего обмана. Ужас скрывается в том, что и скупость, и зависть, и разврат, и гордыне вытекают из самых высоких и самых замечательных принципов, но тех, которые волюнтаристски, вопреки всякой реальности, страдающая душа человека пытается утвердить и навязать этому миру.

Но и этот вывод требовал продолжения — и тогда Пушкин напишет свои сказки, в которых нащупает ответ и потом он этот ответ будет все более и более нащупывать в своей поздней лирике.