Чтение на «Бумаге»: рассказы Толстой, Гранина, Москвиной, Боярской и Аствацатурова из книги «В Питере жить»

В мае в «Редакции Елены Шубиной» выйдет сборник «В Питере жить». В нем о петербургских маршрутах и маршрутках, дворах-колодцах и дворцах Растрелли, Васильевском острове, Московском проспекте и платформе «Ржевка» рассказывают Евгений Водолазкин, Михаил Шемякин, Борис Гребенщиков, Дмитрий Быков, Андрей Битов, Михаил Пиотровский и другие известные авторы.

Перед выходом книги «Бумага» публикует отрывки из рассказов Татьяны Толстой, Андрея Аствацатурова, Татьяны Москвиной, Даниила Гранина и Елизаветы Боярской.

Татьяна Толстая

«Чужие сны»

Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в «мерседесе» ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан — погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.

Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.

С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом — золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы — зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах — водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.

Он-то умер, а город-то остался, и вот, жить нам теперь в чужом сне.

Андрей Аствацатуров

«Едет маленький автобус…»

Зимой, я давно заметил, мыслей в голове подозрительно много. Осенью мыслей меньше, но зато они прямее и правильнее. Осенью сам Петербург кажется прямым и правильным, ровно таким, каким его с самого начала начертил император. От холода тут все сжимается до правильности, до прямоты: мосты, дома, улицы; все возвращается к математической изначальности и сухому расчету карандаша, циркуля и линейки. Когда я был маленький, в ленинградском цирке выступал клоун с собакой. Клоун звался Карандаш, а собака — Клякса. Карандаш и Клякса… Император бы наверняка не одобрил. Клоунов он еще мог терпеть, а вот кляксы на дух не переносил. Сразу тянулся ручищей к дубинке. Его влекла аккуратность, спокойная геометрия, та, что всегда случается в городе от осеннего холода.

Татьяна Москвина

«На Васильевский остров я пришла…»

Умирать! — воскликнут читатели, невольным хором продолжая заезженную цитату из Бродского. Вот, понимаете ли, каприз гения — зачем-то пообещал заявиться умирать именно на Васильевский остров, с которым особо тесно связан не был, не родился и не жил там, а скорее всего, регулярность этого необыкновенного района напомнила ему кладбищенскую правильность: остров с юга на север пересечен «линиями» (в нормальном городе линия — одна сторона улицы), а линии — тремя проспектами, Большим, Средним и Малым. Все как будто проведено недрогнувшей рукой, расчерчено жесткими, неумолимо прямыми именно что «линиями», по линейке, никаких петляющих переулков и тупиков. «Вход» на Васильевский — пышный, парадный, явно со Стрелки, где до сих пор по праздникам пылают Ростральные колонны и высится Биржа. А «выход» — непонятно где, может быть, в таинственном месте, где я родилась (конец Семнадцатой линии, возле набережной речки Смоленки) и где расположены три обширных кладбища: Смоленское православное, Смоленское армянское, Смоленское лютеранское. Так что тема, куда приходить умирать, заявлена Бродским неспроста, но он действовал, исходя из категорий стиля и вкуса, пренебрегая советом тихого мудрого Арсения Тарковского:

Не описывай заранее
Ни сражений, ни любви,
Опасайся предсказаний,
Смерти лучше не зови…

И ведь не в том беда, что все возьмет и сбудется, — а в том, что все может обернуться как раз фарсом несбывшегося или сбывшегося с точностью до наоборот. Так что не стану утверждать, будто я пришла на Васильевский остров с известной целью — но так случилось, что жизнь нарисовала круг: я родилась на Васильевском острове и вернулась в 2005 году туда же. Туда же, да не туда: детство прошло на Васильевском «захолустном», непарадном, предкладбищенском, дико очаровательном — а поселилась я нынче на Университетской набережной, рядышком с Академией художеств.

Даниил Гранин

«Пантелеймоновская улица»

Пантелеймоновская улица времен моего детства. Магазин братьев Чешуриных — молочный магазин, выложенный белым кафелем, — там сметана разных сортов, творог в деревянных кадушках, молоко в бидонах, масла, сыры, и сами братья орудуют в белых фартуках с черными блестящими (из кожи, что ли?) нарукавниками. А на углу Литейного была кондитерская «Ландрин». А дальше по улице к Соляному переулку — булочная Филипповых, утром я бежал туда за горячими рогаликами, булочками, мама посылала. Был какой-то магазин «Лора»…

По улицам ходили трамваи с «колбасой» — резиновым шлангом на задней стенке (для пневматики), мы катались на «колбасе»: цеплялись за нее и ехали. Шли ломовые извозчики, под телегой моталось ведро, позади прикреплен был номер; грузовики АМО, тележки разные, шли татары-халатники с мешками, почему-то полосатыми, в них собирали всякое тряпье, лом; шли лоточники, газетчики, стояли с корзинками торговки, шли точильщики со своим точилом, шли стекольщики с ящиками поблескивающего зеленоватого стекла, трубочисты, пильщики дров с пилами и топорами, лудильщики… Сколько их было, разного рода мастеровых. Маляры с длинными кистями и ведрами, полотеры со щетками, измазанные коричневой своей мастикой, обойщики… Чистильщики сапог сидели на углах. В каждом дворе была часовая мастерская. Там с лупами в глазах сидели за большим витринным стеклом, склонив свои лысоватые головы, часовщики. Потом там была портняжная мастерская…

На углу Моховой — закрытый распределитель «Красная звезда». Рядом магазин ЛСПО (Ленинградский союз потребительских обществ). Сколько их было, этих аббревиатур… К магазинам прикреплялись — в конторах ЖАКТов (жилищно-арендное кооперативное товарищество) выдавали «заборные книжки», в них ставился штамп магазина.

Все это исчезло, прочно позабыто, и ни к чему помнить. Хотя из этого состояла наша жизнь.

Елизавета Боярская

«В Питере — жить!»

В моем паспорте в графе «место рождения» стоит город Ленинград, что весьма значимый нюанс для целого поколения, чье детство случилось как раз в перестройку. Это время мы застали, и смутно, но помним, что было до и что стало после. Но помним, естественно, через призму своего детского восприятия.

Ленинград для меня был столь же обаятелен, как и Петербург теперь. Обаятелен — потому, что все обрывочные воспоминания вызывают у меня улыбку и нежность, в то время как у родителей они вызывают оторопь. Ведь в детстве мы не понимали, как могло бы быть, и находили радость и интерес во всем, что нас окружает.

Ленинград мне помнится в довольно однообразных красках: красные детские комбинезоны, у меня был такой, красные зонты, красные «жигули» и красные сумки: все остальное как-то примерно одного серо-коричневого цвета.

Одно из главных воспоминаний детства — походы с мамой за продуктами. Гастрономы все были примерно похожи один на другой: запах несвежего мяса и сладковатый запах бумаги, в которую его заворачивали, грязный мраморный или кафельный пол — и грандиозные прически женщин, возвышавшихся в будке с надписью «касса». Но два гастронома я помню особенно. Один находился на углу Миллионной (раньше Халтурина) и Мошкова переулка, сейчас там итальянский ресторан, второй — на Конюшенной площади.

Поход в магазин был огромным делом. Очереди, отделы, талоны, чеки, деревянные счеты… Очень хорошо помню прилавки: березовый сок, морская капуста, килька в томатном соусе, грязные овощи. В рыбном отделе я долго не могла находиться, но на всю жизнь запомнила запах рыбы минтай, которую мы варили для кота. С мясом — отдельный фокус. Мы были одними из тех счастливчиков, у кого имелся свой знакомый мясник, поэтому в назначенный день и час мы подходили к магазину с заднего хода и ждали нашего благодетеля. И вот он выходил, в очень грязном, окровавленном фартуке, с тушкой в руках, которую при нас победно разрубал столь же грязным топором. Вид этого человека у меня, естественно, вызывал священный ужас — но он всегда широко улыбался, был весьма обходителен и любезен.