К годовщине победы в Великой Отечественной войне совместно с видеоархивом «Блокада.Голоса» «Бумага» публикует монологи ленинградцев, живших и работавших в городе во время осады.
Каким был прорыв на Шлиссельбург и служба в разведке для еврея и как пришлось пролежать три дня на поле с многочисленными ранениями — в воспоминаниях Ильи Давыдовича Лепянского, участника обороны Ленинграда, прорыва и снятия блокады, которому к началу блокады было 17 лет.
— В 1941 году мне было 17. Я был токарем на заводе имени Ильича. Но, по сути дела, поработать я толком не успел: началась блокада.
Блокаду я провел в Ленинграде.
Мы были на даче в Петергофе. Ее снимала моя сестра, она уже замужем была, у нее была дочка. Мы с другом приехали к ним в гости. Должна была еще наша тетка приехать. Поезд долго не приходил, а когда наконец пришел, люди на перроне стали с ужасом говорить: «Война, началась война!».
Мы, мальчишки, еще воспринимали это так: «Война? Ну, значит, война!». У нас только что финская прошла — вроде бы «победно». Мы думали, что и дальше так будет.
И вот я узнал, что такое война.
Я работал до ноября 1941 года. Надо было от Троицкого собора ходить к Металлическому заводу через весь город. Мне просто не дойти было. И я уволился. Перешел на иждивенческую карточку.
Потом отец пришел с фронта и немножко нас поддержал. Командование отпускало ленинградцев, когда затишье было. Они собирали в большие санки дрова и хоть какую-нибудь еду. Их пропускали через кордон, в районе «Электросилы», по пять-шесть человек.
И он пришел. Где-то в начале января. Мы с мамой с трех часов ложились и лежали. Он покормил нас, остриг — мы были все во вшах. Сбегал на чердак, снега набрал, нагрел воды на «буржуйке», помыл нас. И остался ночевать. Наутро он ушел.
Ту первую блокадную зиму мы с мамой провели на кухне. Топили «буржуйку». Сначала я воровал деревянные урны на улицах. Потом мы сожгли мебельный гарнитур — приданое бабушки: красивый диван, два кресла, стол. Я всё это распилил и сжег.
В конце мая 1942 года меня забрали в армию. Сначала нас два месяца кормили. Даже пивные дрожжи были. Тогда уже американская помощь приходила. Консервные банки с чем-то очень вкусным. Мы хоть встали…
Потом была боевая операция — прорыв на Шлиссельбург, мое первое боевое крещение. И была первая артподготовка. Привезли установки «Катюш». Нас предупредили: «Вы заткните уши и откройте рты, чтобы не полопались перепонки».
Это было нечто! Когда мы ворвались в Шлиссельбург, снега там не было. А пока бежали через Неву, противник даже не отвечал нам огнем. Полк лег! Тишина. Они были совсем обалдевшие от этого удара.
Помню также: командир приказал подавить пулеметный огонь, который вели из дзота. Мы забросали дзот гранатами и ворвались внутрь втроем. И видим, что на нас, развернувшись, с автоматом смотрит немец. Мы как бабахнули все трое! А потом, уже когда подошли, смотрим: он, оказывается, «штрафник» —прикован к пулемету. Видимо, штрафные роты у них тоже были. Приковали его, чтобы стрелял до конца, пока не убьют.
Я перешел в полковую разведку. Меня вызвали в «Смерш»:
— Сержант, вот ты пошел в разведку…
— Да.
— Ты знаешь, что с тобой будет, если ты попадешь в плен? Ты ведь комсомолец?
— Да.
— И еврей. Ты знаешь, что с тобой сделают?
Я говорю:
— Ну, догадываюсь.
— Так, может, уйдешь?
Я говорю:
— Нет, не уйду.
— Ну тогда иди, воюй.
Вот такой вышел разговор. Я не геройский какой, но крепенький мальчонка был. Попал в группу захвата, где были моряки, списанные с флота. Ребята что надо! Первый раз сходили удачно: взяли пленного и получили первые награды.
Второй раз неудачно получились. Это было в ночь с 22 на 23 июля 1943 года. Ребята уходили с пленным, а мы, двенадцать человек, прикрывали. Я был тяжело ранен.
Потом, уже много лет спустя, я благодарил всех тех немцев, которые в меня стреляли неразрывными пулями. Всё, что на мне прострелено: и ноги, и руки — всё неразрывными пулями, слава богу!
К счастью, на мне был панцирь, их давали разведчикам. Прообраз теперешних бронежилетов. Поэтому, когда уже потом, на сладкое, ударила мина, мне попало и в глаз, и в бок, но грудь при этом была целая. Подобрали меня только в ночь на 25-е число. Я почти трое суток провалялся на поле боя. Не подойти было, не взять нас. Потом провели артподготовку и нас нашли санитарки, девочки. Одна увидела меня:
— Вон сержант лежит убитый.
Я что-то простонал.
— Ого, — говорит, — живой…
И меня забрали. Я попал в госпиталь.
У меня осколок сорвал веко и вошел в глаз. Пробил глаз и остался около мозга. Он и сейчас там, его трогать нельзя. А тогда пластические операции не делались и мне поставили стеклянный глаз. Ужасно некрасивый.
Но в госпитале я здорово посмешил солдат. Сижу однажды и вдруг чувствую, что сейчас чихну.
— А… А… А-а!
Как чихнул, так глаз у меня и вылетел. Раненые сползли с кроватей! Умирали с хохоту мужики! Сестра уписалась, наверное. Больше я протез не носил.
Раньше у нас было по тринадцать автобусов ветеранов. Сейчас вообще никого не собрать. Старушка мне звонит:
— Илюша, а не возьмешь ли ты командование?
— Какое?
— Новой дивизией нашей. Никого не осталось, все померли. А ты самый молодой, тебе 87.
Когда нас снимали с учета — солдат в 50 лет, офицеров в 55 снимают, —военком Фрунзенского района сказал: «Родившимся в 1924 году досталось особенно тяжело. Они голодали зиму, а потом ушли на фронт. И из каждой сотни вернулось только четыре человека».
Так что я какой-то четвертый.
«Люди ходили собирать горько-сладкую землю с расплавленным сахаром»: шесть историй ленинградцев, переживших блокаду
paperpaper.ru
К годовщине победы в Великой Отечественной войне совместно с видеоархивом «Блокада.Голоса» «Бумага» публикует монологи ленинградцев, живших и работавших в городе во время осады.
Воспоминания жителей блокадного Ленинграда хранятся в видеоархиве «Блокада.Голоса»
