Как Иосиф Бродский вел себя на сборищах друзей и почему всегда уходил с них первым, отчего Эдуард Лимонов считает, что поэт «был стариком уже в 60-е», и как нобелевский лауреат создавал свой образ «обыкновенного гения»?
В июне в издательстве «Алитейя» выходит книга Аси Пекуровской — литературоведа, подруги Василия Аксенова и Иосифа Бродского и первой жены Сергея Довлатова — «„Непредсказуемый“ Бродский». «Бумага» публикует одну из глав.
Когда-то, еще в пору далекой молодости, я заметила за Иосифом одну восхитительную черту. То есть восхитительной она казалась мне и нашему кругу тех лет: литературной богеме тогдашнего Питера. Много позднее я вспомнила о ней при чтении строк Одена:
«Страсть признания, трусость духа / Сотрясают квартиру, где каждое ухо / Слышит свой голос, других же — вполуха». (Перевод А. Пекуровской — прим. «Бумаги»)
Если переводчик Одена Андрей Сергеев мог когда-либо обмолвиться о нелюбви поэта к разного рода сборищам, что не исключено, то можно предположить, что Бродский поспешил сделать Одена моделью еще и для своего стиля жизни. Он стал появляться последним на сборищах, покидая их первым, причем в самый что ни на есть разгар веселья. «Он убегает от скуки», — думала я, и думали все мы. Тогда Иосиф появлялся у нас в обществе очень привлекательной и едва ли не самой остроумной из мне известных особы — Лорки Степановой. Не знаю, какие формы принимала их дружба, но Лорка была идеальной спутницей Бродского еще и потому, что сердце ее принадлежало другому мужчине.
«Тогда почему же все-таки он покидал веселые сборища, остроумную и очаровательную подругу, которая не могла его не интриговать своим к нему равнодушием? Нет, скукой это быть не могло… тогда чем же?»
Наряду с Бродским и чаще, чем Бродский, наши сборища посещали и другие «яркие личности»: Евгений Рейн, Анатолий Найман, Сергей Довлатов, наездами Василий Аксенов. Почему же они не порывались преждевременно уйти, а комфортабельно досиживали до позднего часа? Не потому ли, что обладали даром, которым не обладал Бродский? Возможно, они были балагурами и умели развлекать общество, тем самым развлекая и себя?
Так, значит, скука Иосифа могла быть своего рода хитоном… А под хитоном скуки и, если воспользоваться более расхожим словцом из лексикона самого Бродского, под маской хандры могло скрываться нечто другое… Быть может, оскорбленные, обиженные, ущербные чувства… Быть может, он бежал тех мест, где не был первым…
Вопрос этот, как оказалось, занимал не только меня.
«Бродский был стариком уже в шестидесятые, — писал мемуарист. — Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить. Создать ощущение недоступности. Как-то мы ждали его в Москве на день рождения к поэту и ученому Славе Льну на Болотниковскую улицу. Он приехал только тогда, когда мы уже перестали его ждать. Драматически вовремя, когда мы израсходовали уже все душевные силы, из темноты, из-за двери в квартиру появился он — в кепке, боком как-то — обыкновенный гений, в сопровождении компаньона, случайной личности. Кажется, это был 68-й год. Прикрывшись насмешливостью (на самом деле, по-моему, он нас боялся, пьяных, московских), он поспешно с нами поздоровался, чего-то выпил, что-то съел, съязвил по какому-то поводу, успел надерзить нескольким красавицам и удалился в “его комнату”: оказывается, он собирался тут переночевать…
Позднее, уже в Америке, я заметил, что Иосиф уходит с тусовок очень рано, всегда, — как будто поставил себе за правило уходить. Я уверен, что ему не хотелось покидать людей, но он насиловал себя. Небольшой, тщательно продуманный набор привычек создавал ему пьедестал, делал его живым памятником… Я убежден, что ему хотелось поговорить, остаться, ввязаться в пьяный спор, дышать жарким потом пьяненьких юных поэтесс, дерьмовыми сигаретами, но он уходил: положение обязывало. А может, он всю жизнь боялся людей, потому и общался только с проверенными».
Наблюдательному Эдику Лимонову, а я цитировала именно его, было достаточно случайных встреч, чтобы создать шаржированный портрет поэта: «старик», живущий по правилам и вопреки желаниям; «продуманный набор привычек создавал ему пьедестал». Чтобы быть заметным, Бродский покидал сборища первым и являлся на них последним. Чтобы чем-то выделиться, он искал для себя эскорта, случайного компаньона (денщика, оруженосца, слугу, двойника?). И эта продуманность поз (масок?), отмеченная Лимоновым, прочитывается даже в тщательно выписанной мемуарной прозе.
Откроем «Набережную неисцелимых» («Watermark» в оригинале).
«Таким образом, там праздновалось вхождение [хозяина] в наследство, а также сообщение в прессе о выходе его книг о венецианском искусстве. Празднество было уже в полном разгаре, когда мы прибыли втроем — его коллега-писатель, ее сын и я. Собрание было многолюдным. Местные и почти международные знаменитости, политиканы, знать, театральная толпа, бороды и галстуки а-ля Аскот, любовницы разной степени пышности, звезда велосипедист, американские ученые».
Как и Лимонов, Бродский описывает некое сборище. Лимонова интересует, конечно же, Бродский. Бродского же интересует хозяин, отмечающий свое «вступление в наследство» и выход книги, широко рекламируемой прессой. Можно сказать, оба сюжета совпадают лишь в случайных деталях. Но так ли это? Хозяин для Бродского является моделью для сатирического портрета. Но разве Бродский не привлекает Лимонова тем же? Оба автора прослеживают у своих моделей несоответствие выставляемым напоказ образам:
«…что бросалось в глаза в этом сорокалетнем — тонком, невысоком существе в сером двубортном костюме очень хорошего покроя — было то, что он выглядел больным. Кожа выказывала следы гепатита, пергаментно-желтая, или, может быть, это была всего лишь язва», – пишет Бродский, возможно, вспомнив Лимонова, когда-то увидевшего в нем тридцатилетнего старика. И именно возраст «хозяина» в памяти Бродского и самого Бродского в мемуаре Лимонова был тем фактором, который диктовал мемуаристам мысль о физическом и духовном нездоровье их моделей. «Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить», — пишет о Бродском Лимонов.
Но два нарратива пересекаются и за пределами портретного сходства.
Бродский появился на сборище только тогда, когда его не ждали, уже не ждали в Москве и вовсе не ждали в Венеции, верен привычке появляться «драматически вовремя», т. е. когда душевный заряд гостей и хозяев уже израсходован. Он выплыл «из темноты» и в Москве, и в Венеции, «как обыкновенный гений, в сопровождении компаньона, случайной личности».
Продуманность взятых на себя поз и масок могла не быть уникальным свойством Бродского. Но уникальным было уважение к позе.
Где-то в 81 или 82 году я заканчивала пятилетний срок преподавания в маленьком колледже на Западном побережье. Моя коллега, обладавшая огромным талантом по части создания помпезного фасада, получила tenure вместо меня. А чтобы взять реванш за пять лет моего к ней полного небрежения, организовала выступление Бродского, которое я своим присутствием не почтила. Возможно, чувствуя себя неловко за то, что поспешил принять приглашение моей «соперницы», Иосиф пришел на следующий день ко мне домой. И вот тогда, беседуя o том и о сем, он мне сказал, что его привлекает моя коллега своей непредсказуемостью. Я была поражена. Как можно было назвать непредсказуемой воплощенную ординарность?
Когда Бродский ушел, я открыла 17-томный словарь русского языка и поразилась тому, что слово «непредсказуемость» в нем отсутствовало. Его не оказалось и у Владимира Даля. Неужели этим словом не пользовался до Бродского ни один русский автор?
А как обстоит дело с его антонимом — предсказуемостью?
«Предсказать», пишет Даль, это значит, «наперед, заранее объявить, сказать то, что будет, что должно случиться, исполниться». Предсказание есть «пророчество». Но ключевым здесь является звуковой аспект (сказать наперед). Важно не то, что подсказывает оратору зрение или осязание, но то, что он провозгласил или, вернее, пред-возгласил до того, как к чему-то прикоснулся: зрительно или осязательно). Конечно, при таком сугубо мистическом толковании слово «не-предсказуемость» должно было означать отмену всякого пророчества, прорицания, гадания, отмену рекламных лозунгов и плакатов, чего, как видно, русский менталитет Даля допустить не мог.
Но как эту проблему могли решить немцы или, скажем, французы?
Le Petit Larousse дает иное определение слова imprévisible и его синонима enprévoyable. Француз не пред-СКАЗывает, а предВИДИТ, т. е. заранее определяет для своего глаза то, чего еще не увидел глаз другого. Возможно, с определением слова «непредсказуемость» французы связывают свое великое прошлое, в котором доминировало научное мировоззрение. (Не)предсказуемость понимается в контексте научного прогнозирования.
В немецком языке значение слова Vorhersehbar совпадает со значением французского слова imprévisible, возможно, тоже из-за ориентированности на научное мировоззрение. Правда, дополнительно в немецком языке существует в качестве синонима непредсказуемости слово Unberechenbar, т. е. буквально «не подлежащее подсчету». Эквивалента этому понятию ни в русском, ни во французском языках я не нашла.
Прощаясь со мной на пороге, Иосиф сказал в утешение:
— Когда я ушел из школы, я не переставал перед всеми оправдываться: мол, ушел, чтобы не быть нахлебником у родителей, что, разумеется, было чистой воды блефом. Но после того, как меня выкинули из страны, я перестал оправдываться. Я был благодарен всем, кто меня, если угодно, выставлял из дома. Думаю, и тебе еще придется благодарить тех, кто устроил тебе этот вышибон.
Слова Иосифа оказались пророческими. Я не устаю благодарить всех, для кого мое общество оказалось тесным. Я благодарна им за то, что они научили меня сражаться за собственную самодостаточность и далее за привилегию быть сочинителем без аффилиаций. Я не устаю благодарить их за то, что никто не ждет от меня отчета, не принуждает оправдываться, угождать, льстить, что я могу заботиться лишь о тех, кому моя забота может пойти на пользу.
Но какой смысл в понятие «непредсказуемость» мог вкладывать сам Бродский?
© А. Пекуровская, 2017
© Издательство«Алетейя»(СПб.),2017
