В этом году Санкт-Петербургский городской суд утвердил беспрецедентную компенсацию морального вреда двум матерям солдат. Во время уборки полигона в 2012 году разорвался снаряд — два человека погибли, еще одиннадцать были ранены. Семьи погибших, 18-летнего Дмитрия Некрасова и 20-летнего Никиты Белова, решили доказать, что в смерти молодых людей виновно командование военной части.
Это далеко не единственный случай гибели срочников в армии, при этом юристы говорят, что Минобороны нередко пытается уйти от ответственности за действия своих должностных лиц и избежать выплат.
Мать Дмитрия Некрасова Алевтина рассказала «Бумаге», как она узнала о взрыве, почему ее сын вообще не должен был оказаться на полигоне и как вместе с юристами фонда «Право матери» она добивалась суда над командиром части Валерием Сюракшиным и компенсации.
Пять лет назад, 26 июля 2012 года, в Воронежской области произошел взрыв: солдаты-срочники из ближайшей военной части убирали полигон «Погоново», на котором среди отходов находились и неразорвавшиеся снаряды. При этом обученные саперы, как они позже рассказали на суде, строили бункер, убирали помидоры у частного фермера, делали тумбочки в казарме, работали в автороте шоферами — на расчистку их не позвали.
Позже один из свидетелей Михаил сообщил, что перед уборкой полигона солдатам, на которых не было дополнительной защиты, ничего не сказали о снарядах, а Валерий Сюракшин, возглавлявший батальон по очистке, только посоветовал быть осторожнее. По словам свидетеля, когда собранные отходы выгружали в яму, рядом с перевозившим их грузовиком осталось трое человек, среди них Белов и Некрасов. Остальные вместе с лейтенантом отошли на 20 метров.
— Что произошло на полигоне?
— Рядом с частью (в которой служил Дмитрий Некрасов — прим. «Бумаги») в Воронеже был пиротехнический завод. У ЗВО (Западного военного округа — прим. «Бумаги») был договор с заводом на утилизацию отходов на полигоне «Погоново». В военной части создали специальный батальон по зачистке, в котором был мой сын. [Командира военной части 08318 подполковника Валерия] Сюракшина назначили руководить батальоном утилизации. Буквально 18 июля они сформировали батальон, а 26 июля дети погибают.
Диму привезли в часть ночью, а на следующий день отправили на полигон, сказали собирать металлолом, скидывать в кучу, а кучу — в машину, которая должна была свозить всё в яму. Этим занимались 20 человек.
На полигоне были неразорвавшиеся гранаты. Как сказали на суде, было жарко, Никита (Белов, еще один погибший солдат; его матери Ларисе Суровцевой также присудили компенсацию — прим. «Бумаги») поднял гранату РПГ-9, а пусковой механизм был уже взведен — из-за статического электричества произошел взрыв. Никиту на три-четыре части разорвало… В общем, погибли они.
— Валерий Сюракшин представлял другую версию произошедшего?
— На суде вообще «весело» было. Сначала представители военной части сказали, что мальчики сами гранаты эти [откуда-то] принесли, потом сказали, что они неправильно их собирали и якобы вообще их пинали. Но при этом они же все спрятались. Оставили там троих человек, а сами все в бункер побежали.
Во время разгрузки, когда машина подъехала к яме, и надо было всё скидывать, остались трое человек: Дима, Никита, и в машине еще был солдат Мусатов, он выжил. А остальные, насколько я знаю, спрятались в бункер в 50–60 метров от этого места. На суде я спросила: почему именно мой ребенок? Фактически на смерть отправили?
— И что вам ответили на вопрос о том, почему на полигон отправили именно вашего сына?
— Сюракшин опустил глаза и всё. Но один из его адвокатов спросил: сколько вам заплатить за гибель вашего ребенка? Вот Сюракшин 30 тысяч получает и может вам какую-то сумму заплатить. Я в ответ спросила Сюракшина: а сколько стоит жизнь твоего ребенка? Он сказал, что его жизнь бесценна. Это всё произошло на заседании суда, есть в протоколе.
— Правда ли, что Дима не должен был оказаться на полигоне из-за травмы?
— Да, верно. В мае у него была операция: вырезали варикоз (вероятно, речь идет о флебэктомии — операции по удалению варикозных вен — прим. «Бумаги»). Три месяца — июнь, июль, август — ему нельзя было таскать тяжести. Но предписание врача проигнорировали.
Я, как ни позвоню ребенку, спрашиваю: «Что делаешь?», а он: «На тумбочке стою». То есть его всё время на пост ставили. Ему два раза операции делали. После первого раза его старослужащий ударил сапогом по прооперированному месту, после этого его снова в госпиталь отправили.
Сначала я даже не знала, что он собирается в армию. Мы с его отцом в разводе, он поехал к отцу, ему еще 18 не было, начал проходить медкомиссию. И в сентябре сказал мне, что пойдет служить. А в начале ноября ему пришла повестка.
Он хотел уехать жить в Израиль, поэтому ему было нужно, чтобы его выпустили за границу. А для этого нужен был военный билет. Старшего сына я не пустила в армию, потому что знаю, что там то калечат, то еще что-то [плохое происходит]. Но он в итоге не мог устроиться на работу, потому что не было военного билета. А Дима говорил: не хочу как старший брат, хочу сам [пойти служить].
— Сколько Диме оставалось до конца службы в армии?
— 118 дней. Он как раз позвонил ночью перед тем, как его отвезли на полигон, и сказал: «118 дней, боже, как еще долго».
— Когда вы решили, что будете судиться с Минобороны?
— Еще 40 дней не прошло после гибели ребенка, как мне дали адрес и телефон фонда «Право матери». И с тех пор они меня ведут и оказывают юридическую помощь.
— Как после гибели сына и в ходе дела с вами общались военные, сотрудники Минобороны? Сам Сюракшин с вами контактировал?
— Когда это (взрыв на полигоне — прим. «Бумаги») случилось, нам никто не сообщил. Я об этом узнала по телевизору. У моего гражданского мужа есть в Воронеже знакомые корреспонденты — через них он узнал номера телефонов в военной части, в том числе самого Сюракшина. Мы позвонили ему в шесть вечера, он сказал, что ему некогда, и бросил трубку. Где-то в девять вечера мы дозвонились до военной прокуратуры, и там нам сказали, что мой сын погиб. Ночью мы из Подмосковья поехали в Воронеж. Я не верила до самого конца, пока не увидела сына.
В Воронеже начались мытарства: незнакомый город, мы никого не знаем. Поехали в военную прокуратуру, потом в следственный отдел, потом в морг, а из военной части нам всё еще не позвонили. Звонок был только ночью, когда мы уже подняли корреспондентов.
Я приехала в морг, заплатила за справку, и мне сказали: забирайте [тело], а машина у нас легковая. В военной части сказали, что предоставят КАМАз. Я спросила, будет ли гроб, а они: вам еще и гроб нужен? В час дня приехала машина от части, привезли два гроба — для Димы и Никиты.
Диму зашили, чтобы он целым был, а его даже одеть не во что. Ведь он же солдат, его должны были хоронить в военной форме, а в части про это забыли. В итоге они привезли нас на кладбище и уехали, хоронили Диму мы без них. Школа, в которой учился ребенок, предложила оплатить могилу и похороны.
На пятые сутки мне позвонили с ивановского военкомата, откуда Диму призывали в армию, и попросили принять соболезнования. На пятые сутки! Потом мы поехали в военкомат: надо было собирать документы на страховку, и там уже соболезнований никто не говорил. На нас накричали, сказали, что надо было в Иваново привозить (Алевтина и Дима прописаны в Иванове — прим. «Бумаги»), здесь были бы нормальные похороны.
До декабря Сюракшин проходил по делу как свидетель, против него не хотели заводить уголовное дело. Пришлось писать уполномоченному по правам человека при президенте, я писала Шойгу и в Следственный комитет.
— То есть обвиняемым он стал после ваших обращений в СК?
— Я думаю, что только это и помогло. С июля по декабрь никаких движений по делу не было, постоянно всё откладывалось, и в феврале он перешел в категорию обвиняемых. До этого обвиняемых в деле не было, всё хотели спустить на тормозах. Я несколько раз писала в воронежскую прокуратуру, ходила в СК.
— Сам Сюракшин общался с вами по поводу произошедшего?
— Еще до суда он прислал к нам в Подмосковье своего адвоката. Предложил решить всё мирным путем, но я сказала: только через суд. На суде они то одного обвиняли, то другого, но только не Сюракшина. Но ведь это он командир, он отдал приказ!
[Представители военной части], видимо, пообещали Сюракшину, что его осудят, но потом выйдет по УДО. Но я так только предполагаю, потому что он полтора года дай бог отсидел. Сначала ему дали пять лет и лишили всех званий, а после апелляции — три года, звания оставили.
— Сколько времени прошло от подачи иска о моральной компенсации до решения суда? Иск подали в 2012 году?
— Нет, для того, чтобы подать иск, нужно было осудить господина Сюракшина. По их (военных — прим. «Бумаги») разговорам, я никаких моральных страданий не испытала, у меня же всё хорошо. Поэтому обязательно нужен был документ, что он осужден, что его признали виновным. И только после того [юрист фонда] Татьяна Игоревна Сладкова начала готовиться к подаче иска о возмещении морального вреда. (Сюракшина признали виновным только в ноябре 2013 года, а в 2014 году приговор вступил в силу — прим. «Бумаги»).
Сначала следствие год разбиралось, потом полгода шел суд, потом была апелляция, только потом мне дали документы [о виновности Сюракшина], и я отвезла их фонд. А потом мне надо было написать, как я живу после смерти своего ребенка, описать свои душевные страдания, чтобы приложить это к иску о возмещении морального вреда. С этим было очень сложно. Я начинала и бросала, снова начинала и снова бросала.
Суд первой инстанции (Дзержинский суд Петербурга — прим. «Бумаги») принял решение в мою пользу в октябре 2016 года, а в марте снова была апелляция (тогда же городской суд Петербурга признал законным решение Дзержинского суда и назначил компенсацию Алевтине Некрасовой — прим. «Бумаги»).
— Вы уже получили выплату?
— Да, вот только на днях. Получается, спустя девять месяцев (Санкт-Петербургский городской суд утвердил решение о выплаты компенсации 6 марта 2017 года — прим. «Бумаги»).
— Почему это заняло так много времени?
— Я приехала 6 марта после заседания, направила запрос в суд, чтобы мне прислали исполнительный лист и решение судов [первой инстанции и апелляции]. В мае я отправляла еще один запрос в электронном виде. Где-то в июле получила документы.
Потом, как меня учили в фонде, отправила бумаги в казначейство, в течение десяти дней документы мне вернули обратно, чтобы я отправила их в министерство финансов.
1 сентября от министерства финансов мне пришло уведомление, что мои обращения получены. По закону они должны были прислать мне компенсацию до 1 декабря. В этот срок они уложились.
— Что для вас было самым сложным в судебном процессе?
— Всё, что касается иска о компенсации морального вреда, всё это взял на себя фонд. Я просто ждала. А вот когда шло следствие и суд над Сюракшиным, там каждый раз всё начиналось с того, что читали, какие были минно-разрывные раны [у погибших]. Когда перечисляют, что у твоего ребенка то-то и то-то было оторвано… Очень тяжело было переживать это каждый раз. На последнем заседании судья уже говорила: давайте не будем, пропустим.
Юрист фонда «Право матери» Татьяна Сладкова:
— По иску Алевтины Некрасовой мы добились беспрецедентного по сумме компенсации решения. Вы не найдете в России лучшей судебной практики — в тех случаях, когда иск предъявлен к Минобороны за гибель военнослужащего в армии. Кроме того, в протоколе судебного процесса по уголовному делу зафиксировано (и мы ссылались на этот факт в гражданском судопроизводстве), что, отправляя неподготовленных солдат-срочников на расчистку полигона, Сюракшин кричал, что они для него «пушечное мясо».
Компенсация морального вреда в данном случае носит еще и превентивный характер. Министерство обороны обязано таким образом организовать подбор своих командных кадров, контролировать их, чтобы ситуации, когда призывников губят в погоне за прибылью (саперы этой военной части собирали овощи на полях фермеров, военнослужащие — сдавали за деньги металлолом и так далее) были бы исключены раз и навсегда.
Фонд «Право матери» всегда подает иски только к ведомствам, организациям, так как в соответствии с п. 1 ст. 1068 Гражданского кодекса РФ юридическое лицо возмещает вред, причиненный его работниками при исполнении служебных (должностных) обязанностей.
