Почему суд и ссылка Иосифа Бродского были показательными, отчего поэта боялись телята, как сельская жизнь его изменила и почему деревня Норинская в его жизни встает в один ряд с Ленинградом, Римом и Нью-Йорком?
«Бумага» публикует фрагменты лекции искусствоведа и старого друга поэта Михаила Мильчика, организованной Домом культуры Льва Лурье.
«Своей популярностью и неуправляемостью Бродский раздражал и пугал власть имущих»: какой была молодость поэта
Сегодня я попытаюсь ответить на непростые вопросы: почему совсем молодой поэт оказался в ссылке? Как это произошло? Что он такого натворил, что суд вынес достаточно суровый приговор?
Иосиф родился в Ленинграде 24 мая 1940 года. Во время войны его с семьей эвакуировали в Череповец, вернулись они лишь в 1945-м. Вырос он в обычной ленинградской семье: отец — фотограф, мать — бухгалтер, переводчик. В этом плане нам и ему повезло: благодаря профессии его отца у нас есть фотографии поэта с младенческих месяцев до как минимум его вынужденной эмиграции 4 июня 1972 года.
Жизнь Бродского раскололась на три части. До ссылки — это первая часть, время его становления как поэта. Затем ссылка — безусловный перелом его как личности и как поэта. Лишь после он окончательно формируется как поэт, когда уже в Ленинграде начинается его увлечение английской поэзией и активное постижение языков. Третий период заканчивается лишь в 1972-м отъездом в вынужденную эмиграцию в США, где поэт и умер в 1996-м.
Бродский не был диссидентом или антисоветчиком в классическом смысле этого слова: в его стихах не было того, что могло бы возмутить власть. Относился он к власти, конечно, критически; но так к ней в Ленинграде относилось большинство думающей молодежи.
Писать стихи он начал очень рано, и поначалу всё шло так, как идет у обычного начинающего поэта: литературное объединение при газете «Смена», наставник — ленинградская поэтесса Наталья Грудинина. И вдруг — ссылка, перелом. Сказать, в чем же истинная причина перелома, трудно, а в чем он заключался — легко.
В молодости поэт был популярен в самиздате. Уже раннее стихотворение «Пилигримы» получило большое распространение: его переписывали и перепечатывали на машинке множество раз. Произведения Бродского к тому времени стали популярными даже на чтениях в квартирах, а иногда и в клубах. Когда кто-то узнавал, что Бродский будет где-то выступать, то собиралось такое количество народа, что места можно было и не найти, люди там стояли.
Всем этим Бродский явно не вписывался в требования обычной советской школы: он ушел уже из 8-го класса, в 9-м пытался учиться заочно, но ушел и оттуда. Вот фантастическая вещь: один из самых образованных российских и мировых поэтов не имел даже среднего образования, не говоря уже о высшем. Правда, на многие лекции он ходил в университет. И не просто слушал, но и встревал в дискуссии с лекторами. Своими «наивными» вопросами Бродский нередко вводил преподавателей в ужас: они явно выпадали из привычного круга тем. Помню, он мог вдруг начать ссылаться на запрещенного тогда Троцкого.
Поэт, кажется, никогда не сидел без дела. После школы Бродский сразу пошел работать — для него это стало школой жизни. Он работал и фрезеровщиком на заводе «Арсенал», и в прозекторской областной больницы, и в геологических партиях. В конце 50-х — начале 60-х годов он уже побывал и на Амуре, и в Якутии, и на Белом море.
Бродский уже тогда писал: «Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы, / С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды, / И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно, / Беспокойно вступая в туманное новое утро». Согласитесь, это не антисоветские, но и не советские стихи: они не вписывались в привычные рамки, в них не было оптимистического звучания, а была пронзительная искренность чувства. Это-то и тревожило партийное начальство.
Поэт ушел из литобъединения «Смены», вокруг него собиралось большое количество молодежи. Своей популярностью и неуправляемостью Бродский раздражал и пугал власть имущих. Хотя как будто придраться было не к чему.
«Последние слова о том, что он своими стихами еще прославит родину, утонули в смехе»: как проходил суд
В 1961 году издается указ Президиума Верховного Совета РСФСР об усилении борьбы с лицами, ведущими «антиобщественный, паразитический образ жизни», в обиходе называвшийся «О тунеядцах». Хрущев там выступает и среди прочего говорит: «Есть еще калеки, лежебоки, калеки нравственные, своим поведением противостоящие строгим жизненным распорядкам». Он выступил и, соответственно, в Ленинграде стало нужным продемонстрировать, что и у нас есть такие, и примерно их наказать, чтобы другим было неповадно. Вот потому-то «мальчиком для битья» был избран Бродский.
Поэта решили подвести под этот закон «О тунеядцах». Произошло это, конечно, не сразу: 23 ноября 1963 года в печати появился фельетон «Окололитературный трутень», слепленный фантастическим образом. Там приводятся цитаты из стихов за подписью И. А. Бродского, но ни одну из приведенных строчек поэт не писал. Проверить это, конечно, было сложно: стихи-то не были напечатаны. Бродского там обвиняли в тунеядстве. Естественно, не было ни слова о том, что он работал каждое лето, что зарабатывал переводами. Этот фельетон был знаком того, что просто так начатая травля не закончится.
Бродский это понял. Тогда ненадолго он уехал под Москву, но вскоре вернулся из-за возлюбленной, которой посвящал множество стихов, — художницы Марины Басмановой. Это, конечно, приблизило финал: его арестовали, и суд направил его на психическое освидетельствование.
Психиатрическая больница стала для него драматической школой, из которой потом родилась поэма «Горбунов и Горчаков». Бродский получил заключение от врачей, что он здоров; была небольшая нервозность, но в целом — здоров. Тогда, после освидетельствования, 13 марта 1964 года состоялся следующий суд, где ему и вынесли приговор.
Конечно, всем нам было понятно, что это не суд, а судилище: приговор можно было предвидеть еще до начала заседания. Судили его в клубе ремонтно-строительного управления на Фонтанке. Суд был задуман как показательный, и потому зал был заполнен большим количеством молодых рабочих и дружинников, которые должны были изображать народную поддержку «правосудия».
Я до сих пор помню ту тягостную атмосферу: справа, слева и посредине стояли дружинники; публика сидела в центре, ни одного свободного места не было; за малейшее слово немедленно выводили. Так, я сидел с нашим общим с Иосифом приятелем — архитектором Александром Раппопортом: он ко мне нагнулся, чтобы что-то сказать, и его тут же вывели из зала.
На суде выступали и общественные защитники: профессор Ленинградского университета Владимир Григорьевич Адмони, профессор педагогического института имени Герцена Ефим Григорьевич Эткинд и уже упомянутая Наталья Иосифовна Грудинина, когда-то руководившая литобъединением газеты «Смена». Их выступления в защиту Иосифа, конечно, на приговор никак не повлияли, но по тем временам это был мужественный поступок.
А вот общественные обвинители были: говорили, что Бродский не поэт, но при этом не читали его стихов. Помню, один выступающий начал перечислять имена советских поэтов, закончив на том, что Бродского нужно судить, ведь он его не знает. Уже под конец, когда был как бы допрос обвиняемого, судья спросила:
— А кто вас причислил к поэтам?
— Никто, — отвечал Бродский. — А кто причислил меня к роду человеческому?
Последние слова о том, что он своими стихами еще прославит родину, утонули в смехе привезенных на суд передовиков производства и дружинников.
На следующий день этот судебный фарс газеты представили как торжество справедливости: «Тунеядцу воздается должное», — писала газета «Смена». Мы жили тогда в перевернутом мире.
Бродский получил ссылку на пять лет. Мы успели лишь обменяться с ним несколькими фразами. Теперь, наверное, нынешнему поколению такой вид «преступления» трудно вообще осознать и понять.
«Даже пасти телят для него было сущим мучением»: как проходила ссылка
В тюремном вагоне Бродского доставили в пересыльную тюрьму в Архангельск, откуда распределили в Коношский район, где он должен был перевоспитываться с помощью труда. Как он сам рассказывал, в Коношском отделении начальник милиции отнесся к нему доброжелательно, видимо, поняв, что перед ним не обычный тунеядец. Бродскому стали перечислять места, чтобы он выбрал, куда отправиться. Среди прочих он услышал деревню Норинскую, название которой напомнило ему фамилию одной девушки, которую он хорошо знал. Вот так, по ассоциации с фамилией, он и выбрал себе место, где 8 апреля 1964 года был зачислен на работу в качестве рабочего совхоза «Даниловский». Так началась ссылка.
Ссылка для Бродского явилась, естественно, драмой. Здесь важно понимать, что, вырванный из своей привычной среды, он оказался вдалеке от всех своих друзей, родителей и прежде всего — от любимой девушки. Это было для него насилием, несправедливостью. Конечно, он считал подобное неприемлемым.
К нему приезжали друзья, отец. Сейчас у нас есть внушительная коллекция снимков того периода благодаря Александру Ивановичу и другу Иосифа известному литератору Якову Гордину. Но большую часть времени он всё же был один.
Для Бродского жизнь в деревне была непривычной. Как вспоминали местные жители, даже пасти телят для него было сущим мучением. Животные чувствовали, что это не «свой человек, и разбегались в разные стороны так, что поймать их было нереально.
За время, проведенное в деревне, поэт публиковался всего два раза, в местной газете «Призыв»: «Трактористы на рассвете» и «Осеннее». Редактор спокойно принял первое стихотворение, а во втором — чуть ли не отказал, согласился только после того, как Бродский объяснил ему все образы.
Большинство же местных жителей относились к Бродскому без неприязни, называя его «интеллигентом» за его повадки, джинсы и сигареты Chesterfield.
Долгое время там поэт прожил в «зимовке». Кстати, совсем недавно, в начале 2014 года, этот «ссыльный» дом, официально принадлежавший Константину Пестереву, оставался в совершенно обветшалом состоянии. Для начала нами было решено его хотя бы выкупить; наследница Пестерева запросила за него 300 тысяч рублей. Мы нашли деньги с помощью губернатора Архангельской области, в чем нам очень помогла большая поклонница Бродского журналистка Алла Валуйских. Вообще, дом до сих пор находится именно в ее собственности. Но мало купить — нужно было реставрировать.
За домом не было должного ухода, поэтому мы решили его вовсе раскатить и собрать заново, сохраняя все старые детали: двери, окна, полы. Для этого далее проводилось исследование. В целом бригада использовала даже старые бревна из срубов, чтобы сохранить атмосферу. В результате этот дом теперь — высшая степень искусства реставрации. Он не получился как новенький, остался в первозданном виде: со скрипящим полом и тугими дверьми. Сейчас там находится музей Бродского, который постепенно становится важным культурным центром Архангельской области. Так, несправедливость и унижение, выпавшие на долю поэта, всё же обернулись его торжеством.
«Ссылка оказалась своего рода Болдинской осенью для Бродского»: как жизнь в деревне изменила поэта
В Норинской Бродский впервые попал в обычную крестьянскую среду. Неяркие северные пейзажи, обычная жизнь людей, занимающихся добыванием хлеба насущного и подчиненных природному циклу, — всё это заинтересовало поэта и в какой-то степени примирило с окружением.
Через много лет в разговоре с Соломоном Волковым поэт скажет, что «ссылка оказалась лучшим, если не самым лучшим периодом в жизни». Там как раз под воздействием непривычного мира, напрямую связанного с природой, в нем произошел удивительный перелом. В интервью 1982 года он сказал об этом прямо: «Это было очень плодотворное время. Я много писал. Были строки, которые я вспоминаю как некий поэтический прорыв».
В голове у Бродского возникли понятные литературные ассоциации: с Овидием, с Пушкиным, с Мандельштамом. Он пишет уже как бы от имени Овидия: «…пишу я с моря. С моря. Корабли / сюда стремятся после непогоды, / чтоб подтвердить, что это край земли. / И в трюмах их не отыскать свободы». Тем самым Бродский оказался в литературном ряду с замечательными поэтами, переживавшими сходные чувства.
Работать там, пасти телят или боронить вместе с трактористом — это занимало несколько часов. А после у него оставалось много свободного времени, что давало возможность писать и начать изучение в оригинале английской поэзии.
В результате ссылка оказалась своего рода Болдинской осенью для Бродского. Здесь были написаны такие замечательные стихи, как «В деревне Бог живет не по углам», «Новые стансы к Августе», «На смерть Т. С. Элиота», сравнительно недавно опубликованный «Народ» и другие. Всего за полтора года более 150 стихотворений, из которых опубликовано лишь около 70. Остальные не закончены или остались только в набросках.
Всё время, что Бродский находился в ссылке, за него выступали многие известные деятели культуры как отечественные, так и зарубежные: С. Я. Маршак, Д. Д. Шостакович, К. И. Чуковский. Благодаря этому в начале сентября 1965 года суд принял решение вернуть поэта из ссылки раньше срока. В Норинской его провожали очень тепло и трогательно, по этому поводу есть немало воспоминаний жителей деревни.
Ссылка стала переломом — душевным, жизненным и творческим. Как справедливо писал наш общий друг, который, кстати, написал и первую биографию Бродского: он вернулся из ссылки другим человеком и другим поэтом. Там он сформировался. Всё, что предшествовало, было как бы подготовкой, пробой пера, юношеским периодом, периодом формирования. Там юный поэт превратился в поэта взрослого, настоящего, с новыми широкими интересами поэта; там он сформировал интерес к английской поэзии эпохи барокко.
Деревня Норинская в биографии поэта встала в ряд мест на Земле, которые сыграли в жизни будущего Нобелевского лауреата огромную роль: Норинская, Ленинград, Рим и Нью-Йорк.