В пространстве «Тайга» открылась персональная выставка петербургского художника Егора Крафта Now is just right now. Корреспондент «Бумаги» обсудила с художником вопросы элитарности искусства, выяснила, нужны ли аудитории объяснения, и узнала, что Facebook и Pussy Riot — тоже искусство.
Фото: Сергей Мошкович
Егор Крафт — молодой медиахудожник, живущий между Петербургом и Веной, участник II Московской международной биеннале молодого искусства «Стой! Кто идет?», IX Московской биеннале современного искусства и Киевской биеннале. Егор работает с мультимедиа форматом, но не ограничивается этим и делает проекты на стыке искусства, дизайна, лингвистики и семиотики: «Я бы не сказал, что я художник, который будет заниматься только медиа и только медиа интересуется. Просто это сейчас очень актуально. Интересно смотреть, как через призму медиа искажается мир, меняются какие-то процессы, оптимизируются и становятся очевидными вещи, которые были непонятны». Работы Егора — это своеобразные исследования трансформаций человеческого восприятия в современных условиях. Егор размышляет над актуальными мифами, которые заполонили наше сознание, и безжалостно развенчивает их.
— Когда была выставка Гюнтера Юккера в Этажах, я проводила экскурсию Евгению Юфиту. У нас был диалог, я увлечённо рассказывала про работы. И в какой-то момент он меня прервал и сказал, что лучше смотреть выставку без объяснений. Как ты думаешь, искусство нуждается в объяснениях? И если говорить о твоей выставке, тут нужны объяснения?
— Я считаю, что объяснения крайне необходимы. На открытии я расстраивался, когда понимал, что люди задавали мне вопросы, из которых было понятно, что они не прочитали текст или не нашли его. Я не работаю с интуитивными процессами. Я работаю с коллективной памятью, с перефразировкой того, что уже было сделано. Я орудую концептуальными стратегиями. Все мои проекты начинаются с идеи, которая является воплощением интеллектуального. Я не исхожу из эмоций или спонтанности, у меня всегда есть чёткая идея, которую я хочу донести и воплотить в жизнь. И мне очень важно, чтобы искусство было понятным и доступным. Я не люблю элитарность в искусстве. На моей выставке, наверное, многие вещи до конца не понять, если не прочитаешь текст. У людей разный уровень считывания искусства, часть из них многое видели, но заинтересованной петербургской публике ещё нужно расти: делать выставки, смотреть их, ездить заграницу.
У меня очень большая любовь к этому городу, и мне хочется делать искусство здесь, не смотря на катастрофические сложности. Работать над выставкой в «Тайге» было очень сложно: это пространство, которое не является художественной институцией. Это самоинициированный кластер, но тема моей выставки была непосредственно связана с этой ситуацией. Now is just right now — это мой ответ в некотором смысле от всей «Тайги» на знаменитую фразу, которая написана на брандмауэре Тахелеса, How long is now? Потому что для меня как раз здесь и есть тот момент жизни, действия, экшна, в котором люди не растворяются в риторическом вопросе, как нам дальше действовать и что нам дальше делать. Они знают, что делать. И делают это целыми днями. Это то, чего, как мне кажется, уже не хватает в том же самом Тахелесе. Он превратился в туристический landmark Берлина. Бывшая икона свободы Берлина 90-х, которая превратилась в бесфункциональный памятник. В некотором смысле эта выставка ставит «Тайгу» в диалог и с Тахелесом и с общемировым контекстом. Я недавно видел статистику, в которой было сказано, что Петербург — четвертый по населённости город в Европе. Мне кажется, у него невероятный потенциал. Но этим нужно заниматься.
«Я не работаю с интуитивными процессами. Я работаю с коллективной памятью, с перефразировкой того, что уже было сделано»
— Предположим, на выставку пришёл человек. Пусть он любит Айвазовского и Шишкина. Он не верит современному искусству, но по каким-то причинам пришёл и в какой-то степени открыт для восприятия. Как ему вести себя? Что делать здесь?
— Мне кажется, что искусство — это, в первую очередь, коммуникация, и она подразумевает под собой определённый язык. И если человек не хочет знать язык, если он его отвергает, значит, что он препятствует этой коммуникации. У него нет достаточного желания коммуницировать. Если человек говорит: «Я люблю классическое искусство, а современное искусство мне непонятно, это всё мусор», — то, значит, он и не пытается вникнуть в этот язык, который так давно нарабатывается художниками, искусствоведами, кураторами и теоретиками. Мы общаемся друг с другом при помощи языка. Искусство — это точно такой же язык, и нужно вникнуть в его систему, в его семиотику, в его код, чтобы начать его считывать. То, почему я им занимаюсь, это не мой выбор. Просто ничем другим я заниматься не могу. Это происходит само собой. И кураторы, которые помогали мне делать выставку, также одержимы бесконечной жаждой коммуникации и доведением её до максимального предела, до создания супер-коммуникации, то есть донесения друг до друга сообщений на очень высоком уровне. Для меня это единственная задача искусства.
— Ты говоришь, что тебе не близка концепция элитарности искусства, но при этом всё равно получается какое-то разделение. Те, кто считывают эту самую коммуникацию и понимают эти знаки и коды, и люди, которые по каким-то причинам не умеют, не могут, не хотят.
— Это вопрос заинтересованности каждого. Конечно, я читал смотрел и слушал других, но в каждом описании работы мы, с кураторами, Сашей Беренковым и Аней Журбой, старались максимально доходчиво изложить, чем она является, в чем её суть.
«Искусство — это точно такой же язык, и нужно вникнуть в его систему, в его семиотику, в его код, чтобы начать его считывать»
— Это понятно. В них видны отсылки к тем же Маклюэну и Барту. И понятно, что ты в этой среде крутишься, и твоё окружение говорит на твоём языке. Но я не могу сказать, что большая часть людей, которых я знаю, считывают эту знаковую систему, что все без исключения в курсе, чем именно занимались и к чему пришли Маклюэн, Барт, Бахтин.
— Я не могу сказать, что я хочу, чтобы люди их считывали. Прочитав Маклюэна, я просто больше разобрался в том, о чём думал сам. Дальше я просто использую это для создания проектов. Я не занимаюсь тем, что делаю иллюстрации для теоретических работ. Мне кажется, это самый большой провал. Мне кажется, художественные произведения должны порождать новые дискурсы и художник необязательно должен до конца разбираться в том, что он делает. Для этого есть теоретик. Например, когда я рассказываю о своей выставке куратору Саше Буренкову, а потом он начинает писать текст, я очень сильно удивляюсь тому, насколько он правильно и подробно излагает все мои мысли и как легко теперь можно понять всё то, что я пытаюсь создать. Поэтому для меня ситуация, когда человек пришёл на выставку и не понял, это в каком-то смысле проигрыш.
«Мне кажется, художественные произведения должны порождать новые дискурсы»
— Твой? Или зрителя?
— Мой. Но, с другой стороны, есть ещё уровень заинтересованности, насколько человек хочет вникать в суть произведения, потому что всё-таки искусство ставит перед собой другую, нежели массовая культура, задачу. Мы не пытаемся напичкать зрителя множеством приятных или очевидных образов и доставить ему какое-то удовольствие. Нет, это обязательно подразумевает процесс вникания. Я подразумеваю, что человек, пришедший на выставку, должен потратить время и сделать усилие, чтобы вникнуть. Но, как родить у него этот интерес, я не знаю. Для меня самого это большая загадка.
— Получается, что у художника цель — делать свои проекты, своё искусство максимально понятным максимальному количеству людей?
— Нет, я думаю, что он хочет разговаривать на те темы, которые не так очевидны. В первую очередь, художник хочет создавать эффект. По крайней мере, мне хочется создавать эффект.
— То есть провоцировать какую-то реакцию?
— Реакцию тоже, но не только. Например, активисты провоцируют одного рода реакции. У них сейчас это хорошо получается. Другие художники, например, формалисты, пытаются провоцировать совершенно другую реакцию. Это так сложно. Мы, мне кажется, ушли в самую глубь.
«Я подразумеваю, что человек, пришедший на выставку, должен потратить время и сделать усилие, чтобы вникнуть»
— Просто я всё больше и больше убеждаюсь, что искусство невозможно сделать максимально массовым.
— Facebook, например, для меня искусство, которое стало максимально массовым. Для меня это художественный проект. Я думаю, сейчас самые классные художественные проекты очень легко выходят за рамки искусства и становятся чем-то другим. И мы уже перестаем думать о них как об искусстве.
— Получается, всё расползается, и грани между искусством и повседневным теряются.
— Определённо. Искусство не может сохраняться, консервироваться в застывших формах, в которых мы привыкли считывать всё вокруг. Вещи должны друг с другом перемешиваться. Мне кажется, что самое интересное в мире возникает на грани между разными дисциплинами: между искусством и политикой, между искусством и дизайном, между наукой и искусством, между музыкой и искусством. И необязательно искусством. У меня самого нет каких-то правил, которых я придерживаюсь. Чтобы это ни было, если это названо искусством, пускай, это будет искусством, я попытаюсь считать это как искусство.
«Facebook, например, для меня искусство, которое стало максимально массовым»
— А кто должен назвать это искусством?
— Художник. Марсель Дюшан принёс в выставочное пространство писсуар и назвал это искусством. Почему нет?
— Получается, с Марселя Дюшана практически ничего не изменилось.
— Что-то, конечно, изменилось, но то, что он открыл осталось и работает. Я не большой поклонник творчества Дюшана, но идея того, что ты можешь принести любой объект readymade в пространство искусства, и то, что этот объект начинает считываться как искусство, — она гениальна. Художнику необязательно заниматься ремесленничеством. Для него важно доносить художественный эффект. И совершенно неважно, как он это делает. У него есть пространство, территория, на которой подразумевается, что зритель это воспринимает. Но сейчас даже это размылось, потому что очень много искусства на улицах, в медиа. Наверное, это как раз и есть то, что изменилось со времён Дюшана. То есть у Дюшана ещё есть территория искусства, а сейчас, я думаю, даже территории нет. Есть полная свобода создания художественных действий, акций. Главное, чтобы они работали.
«У Дюшана ещё есть территория искусства, а сейчас, я думаю, даже территории нет»
— А в условиях бесконечной воспроизводимости и тиражируемости искусство не теряет свою эффективность, силу?
— Для меня тиражирование и копирование не является проблемой. Это просто огромное научное достижение, которое я невероятно ценю. Конечно, искусству приходится адаптироваться, перестраиваться. Я не переживаю по поводу уникальности произведений искусства, которые я делаю. Постеры, которые висят на стене, могут быть заново напечатаны, видео есть в интернете, а неоновая вывеска может быть сделана по этому же макету в любом другом месте. Я уже давно перестал верить в ауру. Для меня аура произведения искусства иссякла. Когда я прихожу в музей классического искусства и вижу живопись, для меня она обладает сильным эффектом, но я понимаю, что это тот эффект, которого я не буду пытаться достичь, потому что мы живём в другом мире. Искусство всегда само собой адаптировалось. Экспрессионисты начали рисовать в такой манере, потому что была изобретена фотография, и стало очевидным, что нет смысла пытаться передавать окружающий мир в реалистической манере.
— Это постоянная трансформация формы, которая отображает актуальность сегодняшнего дня. И медийные проекты — это тоже форма, и она отображает актуальный день.
— Да, конечно. Просто медиасреда вокруг нас, она развивается, эволюционирует, много людей мечтает создать свой новый Facebook и сделать какой-то полезный стартап в интернете. Она сильно влияет на процесс, на нашу жизнь, и, конечно же, художники с головой окунулись в это пространство и работают с ним, осмысляют его, ищут какие-то механизмы. Я верю, что первичными импульсами к появлению ультрапрогрессивных вещей является произведение искусства. Например, Chatroulette, проект, в котором люди могут спонтанно друг друга видеть, — это же воплощение проекта Билла Вайолы 80-х, когда по телеканалу в Америке показывали случайных людей, которые сидели перед экранами телевизора.
«Для меня аура произведения искусства иссякла»
— Какова, на твой взгляд, роль современного художника?
— Современный художник порождает новые дискурсы, вопросы, ситуации, которые начинают сами по себе работать. Например, то, что происходит с Pussy Riot — это же великолепный художественный проект. Они своими действиями породили вокруг сильный эффект, который работает без их участия, развивается с геометрической прогрессией. Это мощный художественный эффект, и им удалось выявить нечто важное и это легко считывается всеми.
Однако сейчас происходит то, от чего нам всем очень скоро придётся абстрагироваться. Это всё становится банальным, об этом уже неинтересно разговаривать, об этом уже все прочитали и написали, перепостили на Facebook. И это начинает терять ту магию, к которой стремится искусство. Эта банальность — самый большой враг искусства. Надо искать новые формы. Поэтому происходит прогресс искусства, всё быстро меняется. Я не знаю, хорошо это или плохо, это сложно. Я сам не успеваю за этим. Я работал с этой темой. И у меня была серия постеров в рамках To say it, где я писал How much is enough? Надеюсь, когда-нибудь какой-нибудь художник точно также ответит на How much is enough?, как я ответил на How long is now?
«То, что происходит с Pussy Riot — это великолепный художественный проект»
