— Как вы начали заниматься перезахоронениями немецких солдат на территории России?

— Я сам из Восточной Германии, в 1993 году начал работать в Народном союзе Германии по уходу за военными захоронениями (Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge — прим. «Бумаги»). С 1992 года существует договор между Россией и Германией по уходу за воинскими захоронениями. Поэтому Народный союз искал людей, которые будут заниматься перезахоронениями в бывшем Советском Союзе, особенно — в России. Поскольку я хорошо говорил и понимал по-русски, написал туда, и меня взяли на эту должность. С 1993 года я организовываю работу по перезахоронениям в Северо-Западном регионе России: в Петербурге, Ленобласти, Карелии, Псковской и Новгородской областях. Сейчас работаю в Смоленске.

— Кто занимается поисками?

— Только немецкая сторона. В Берлине есть бывший архив вермахта — Deutsche Dienstelle, и мы с этим архивом вместе работали и работаем. Там есть данные о солдатах, которые воевали, и о том, где именно были захоронены погибшие. Мы получаем эти данные и занимаемся поисковыми работами. Но это очень сложно: столько лет уже прошло.

В 1993 году, конечно, еще были живы свидетели. Мы ехали именно в те места и спрашивали у людей, знает ли кто-то, где во время войны были немцы захоронены. Таким образом мы тогда находили захоронения и эксгумировали останки погибших. Но в настоящее время свидетелей, конечно, нет, и мы используем аэрофотосъемки или заказываем съемки из Америки (после войны аэрофотосъемка вермахта попала в архивы США — прим. «Бумаги»). При помощи этой информации сейчас тоже можно найти захоронения. Ваши поисковики тоже используют этот метод, чтобы найти своих.

— Насколько тяжело было просить о помощи в перезахоронении немецких солдат людей, переживших войну? Как они реагировали?

— У меня тоже был такой вопрос, когда я начал работать. Как люди реагируют, если я, немец, приезжаю сколько-то лет спустя и спрашиваю: вы знаете, где немецкие солдаты были здесь захоронены? Но могу сказать, что очень редко реакция была отрицательной. Обычно люди понимают, что останки не должны лежать на огороде или в полях, а должны найти свой покой в официальных могилах.

— Что местные жители рассказывали о жизни деревень в войну?

— Война есть война. Были и отрицательные, и положительные истории. Отрицательные, когда кто-то, например, говорил, как немцы убили его отца и многих в деревне. Другие говорят: я заболел, и меня немцы лечили.

Были даже истории любви: немец-переводчик, который говорил по-русски, влюбился в русскую женщину, и они хотели пожениться после войны. Конечно, не получилось. Но этот человек в 1998 году приехал в Россию и искал эту женщину. Мы помогли ему найти ее. И она, увидев его спустя 50 лет, сразу назвала его имя — Йозеф. После войны она стала учительницей немецкого языка; сейчас, конечно, ее уже нет, она умерла.

— Этот немец сам обратился к вам за помощью?

— Немцы, родственники, могут приезжать группами; [они] организовывают путешествия сюда. Если мы кого-то перезахораниваем, то они могут приехать и попасть на могилу своего брата или деда. Он, [Йозеф], с этой группой поехал в Россию в то место, где познакомился с русской девушкой. Я присутствовал при этом, потому что принимаю эти группы и всегда показываю, где мы нашли захоронения, где они сейчас.

— Почему именно Сологубовка стала самым большим захоронением? Как ее создавали?

— Это непростой этап работы Народного союза, потому что, когда мы искали место для эксгумированных солдат из Ленинградской области, были трудности. Найти-то можно, дадут ли нам это место — другой вопрос. Мы всегда стараемся брать место [для кладбища], где уже находилось немецкое захоронение. Сологубовка была одним из многих таких мест.

После сложных переговоров в 1990-е годы нам его отдали. Сложных из-за того, что люди не знали, что мы хотим там строить. Если вы смотрите на советские захоронения, там стоят памятники — это геройские кладбища. И все думали, что мы можем построить тоже такое геройское кладбище для врагов. Сологубовка — это просто спокойное место для погибших, там стоит большой крест, плиты с именами. Это не геройское кладбище.

Кроме того, рядом стоит церковь. Территория, которую мы взяли под кладбище, относилась к ней. И Народный союз обещал, что, когда достроит кладбище, будет восстанавливать церковь в Сологубовке. Так мы и делаем. В ее подвале есть маленькая комната, где находятся книги с фамилиями всех погибших в Ленобласти немцев. Потому что всех мы не найдем и просто не можем найти.

— Если вы находите братскую могилу, то перезахораниваете всех? Или какие-то останки отправляете в Германию?

— Мы работаем по-другому, если сравнивать с российскими поисковыми отрядами. Они в основном эксгумируют останки погибших и делают общие могилы, в которых может лежать восемь или десять человек. Мы же стараемся эксгумировать и захоранивать всех отдельно. Конечно, из тех, кого мы экскумируем, перезахораниваем всех. Родственники, разумеется, могут забрать домой останки погибших, но, слава богу, это очень-очень редко [происходит].

Почти за 25 лет моей работы здесь, в России, таких случаев, когда кто-то хотел брата или мужа домой взять, было около 20. Обычно это случалось в 1990-е годы, потому что, например, могла еще быть жива вдова [погибшего солдата] — и она перевозила останки в Германию. Но мы уже эксгумировали сотни тысяч [людей], и в Германию забрали только порядка 20 — это очень мало.

Просто многие думают: он здесь погиб и пусть будет здесь захоронен. И есть еще причина, [по которой не вывозят останки]: в Германии могила потеряет статус военной — там он будет как обычный гражданин [захоронен], и через 25 лет могилу смогут убрать. А здесь это уже вечное кладбище.

— Почему работы по перезахоронению начались только в 1993 году? В Советском Союзе предпринимались какие-то попытки?

— В советское время Красный Крест неоднократно обращался [к властям]. Но всегда был ответ: немецких захоронений в России нет. Только после объединения Западной и Восточной Германии появилась возможность начать работу.

На Западе — во Франции или в Англии — уже сразу в конце 1940-х начали работать над перезахоронениями. К сожалению, нам пришлось ждать 40 лет, поэтому [в России] мы занимаемся этим именно сейчас. Если бы начали, скажем, в 1960-е годы, не было бы проблем с поиском останков. А самое главное — ограблений бы не было. Сейчас много мародерства не только в России, но и на Украине, в Белоруссии.

— Вы можете сказать, сколько еще необходимо времени, чтобы закончить эту работу?

— Точно сказать я, конечно, не могу, но знаю наверняка, что когда-нибудь — может быть, через 10 лет, может быть, через 15 — Народный союз Германии прекратит активно искать могилы. Будет, например, одна бригада, которая будет реагировать, если кто-то найдет останки немецких погибших и информирует посольство.

— Почему российская сторона в этом не участвует?

— Всё финансирует в основном немецкая сторона. У нас есть партнер в Москве — «Военные мемориалы», они нам помогают, но фактические работы проводятся под контролем немецкой стороны. Конечно, не немцы здесь работают (я единственный немец, который занимается перезахоронениями в одном регионе): у нас есть граждане России, [работающие на Народный союз], и именно они проводят эксгумации.

Мы официально работаем по заданию правительства Германии, но финансируется Народный союз за счет пожертвований и членских взносов. В данный момент государство дает только 20 процентов от общего бюджета. Остальное должны сами находить. Народный союз был образован в Германии в 1919 году после Первой мировой войны, и скоро мы празднуем 100 лет его существования.

Самые большие работы [по перезахоронению] еще проводятся в России, Белоруссии и на Украине. А также в Польше, Словакии и Венгрии, но там они практически закончились.

— Вы уже 25 лет занимаетесь перезахоронением немецких солдат. Почему для вас это важно?

— Многие спрашивают, есть ли у моей семьи [прямое] отношение к войне. Нет. Мой отец был в плену в Америке, один дядя воевал под Ленинградом, но вернулся. В семье нет жертв здесь, в России. Но у меня есть связи [с Россией]: я с 1978 года учился в Ленинграде и половину своей жизни живу в России. Поэтому я искал работу, на которой мог бы продолжить жить и в России, и в Германии. И я не жалею об этом.

Долг союза — примирение над могилами. На сборное кладбище в Сологубовке ездит и много россиян. Затем мы и строим [кладбища] — чтобы показать, что процесс примирения идет.

Советские могилы в Германии в очень хорошем состоянии: за ними следит немецкая сторона. Так и должно быть: за вашими могилами ухаживает немецкая сторона, а нам дают здесь, в России, заниматься поисками солдат. Сейчас и в России, и в Германии дети могут туда ходить и смотреть на захоронения, где лежат молодые люди 18–20 лет, которые даже не жили, а только воевали и погибли.

Воспоминания о жизни в нацистской оккупации

Вячеслав Вяйзенен

Из интервью «Бумаге» для проекта об ингерманландских финнах

— Глазово было на передовой. К нам заселили немецкого офицера — он был или испанец, или итальянец. Но был, в общем-то, человек — и человек был хороший. Мама была в положении, и он доставал картошку из подвала, воду, дрова носил, рассказывал про свою семью, показывал фотокарточки. И вдруг приходит — плачет. Что случилось? «Фронт, фронт, фронт». И всё — на фронт он ушел. А к нам заселили эсэсовцев, и нам сразу пендаля и вытурили. Всю деревню очистили.

Мама рассказывала, когда уже голод начался, немцы согнали всех жителей в Павловск и где-то на вокзальной площади казнили жену и мужа. Они, оказывается, ловили маленьких детей и варили из них студень. И немцы сказали: «Повесить» — и их повесили. Поддерживали такую дисциплину.

В Гатчине был госпиталь. Мама сунулась туда, а там не протолкнуться. Пошли вокруг: крыльцо, лесенка маленькая, поднимаемся по ней, заходим в тамбур — и тут навстречу идет немецкий офицер. Мы в угол вжались, испугались, что сейчас нас кокнут. Офицер подошел, мама рассказывает, увидел, что я, как мышь, в углу сижу, погладил меня по голове: «Стойте здесь». Поднялся наверх, вернулся — две буханки хлеба и две банки консервов. «Weg, weg, weg!» («Прочь, прочь, прочь!» — прим. «Бумаги»). У меня на всю жизнь осталась такая вещь: воевали не народы — воевали правители.

Дмитрий Каров

Из книги «Под немцами. Воспоминания, свидетельства, документы»

— Из Копорья я поехал в лагерь Волосово. Это был огромный — на несколько тысяч человек — лагерь, где пленные жили в землянках, в ужасающих условиях. Смертность в лагере была очень велика. Комендант лагеря — очень добрый старый офицер — старался как мог помочь пленным, но был не в состоянии сделать, что хотел, так как пленных было чересчур много. Зима стояла лютая, пленные были одеты плохо, поэтому два раза в неделю комендант сажал нескольких пленных на телеги и в сопровождении немецких солдат отправлял их в деревни для сбора у жителей продовольствия и теплой одежды. Не было случая, чтобы телега вернулась пустой, а ведь населению жилось не очень хорошо.

Феодосия

Из интервью на сайте Delfi

— Один раз собственными глазами видела, как в деревню привели женщину, она тащила сани, в которых сидели двое детей. Всех троих безжалостно расстреляли на глазах у деревни.

Когда немцы стали отступать, то сожгли всю нашу деревню. Поджигали факелами, ходили от одного дома к другому. Большинство домов сгорело, в том числе и наш.

Антонина Дадоченко

Из книги «Ленинградский фронт» Льва Лурье

— Из еды немцы нам ничего не давали, ни кусочка хлеба. Голодали мы страшно. Первым спасением стали поля петрушки за конторой «Заготзерна». Когда сошел снег, всё население рванулось выкапывать эту петрушку. Ходила и я. Варили ее чанами и ели. Потом стали собирать лебеду, крапиву.