— Как вы начали заниматься перезахоронениями немецких солдат на территории России?
— Я сам из Восточной Германии, в 1993 году начал работать в Народном союзе Германии по уходу за военными захоронениями (Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge — прим. «Бумаги»). С 1992 года существует договор между Россией и Германией по уходу за воинскими захоронениями. Поэтому Народный союз искал людей, которые будут заниматься перезахоронениями в бывшем Советском Союзе, особенно — в России. Поскольку я хорошо говорил и понимал по-русски, написал туда, и меня взяли на эту должность. С 1993 года я организовываю работу по перезахоронениям в Северо-Западном регионе России: в Петербурге, Ленобласти, Карелии, Псковской и Новгородской областях. Сейчас работаю в Смоленске.
— Кто занимается поисками?
— Только немецкая сторона. В Берлине есть бывший архив вермахта — Deutsche Dienstelle, и мы с этим архивом вместе работали и работаем. Там есть данные о солдатах, которые воевали, и о том, где именно были захоронены погибшие. Мы получаем эти данные и занимаемся поисковыми работами. Но это очень сложно: столько лет уже прошло.
В 1993 году, конечно, еще были живы свидетели. Мы ехали именно в те места и спрашивали у людей, знает ли кто-то, где во время войны были немцы захоронены. Таким образом мы тогда находили захоронения и эксгумировали останки погибших. Но в настоящее время свидетелей, конечно, нет, и мы используем аэрофотосъемки или заказываем съемки из Америки (после войны аэрофотосъемка вермахта попала в архивы США — прим. «Бумаги»). При помощи этой информации сейчас тоже можно найти захоронения. Ваши поисковики тоже используют этот метод, чтобы найти своих.
— Вы говорите о русских свидетелях? Что они вам рассказывали?
— Да, это русские, которые были детьми во время войны. Немцы жили в деревнях вокруг Ленинграда вместе с населением, и в каждой деревне было немецкое захоронение. Конечно, дети видели, где они захоранивали своих солдат. Для нас это были достаточно ценные свидетели. Надо понимать, что мы занимаемся только эксгумацией солдат, которые были захоронены на немецких кладбищах во время войны. Мы не ищем в лесах пропавших. Хотя, конечно, если получим такую информацию [о конкретных останках], то заберем и их.
Но всё же мы не можем по всей территории России искать без вести пропавших. Потому что, если о захороненных данные есть, то о без вести пропавших — нет. Мы можем только знать, где примерно они пропали, но точного места, где они закопаны, где они лежат, у нас просто нет.
— Насколько тяжело было просить о помощи в перезахоронении немецких солдат людей, переживших войну? Как они реагировали?
— У меня тоже был такой вопрос, когда я начал работать. Как люди реагируют, если я, немец, приезжаю сколько-то лет спустя и спрашиваю: вы знаете, где немецкие солдаты были здесь захоронены? Но могу сказать, что очень редко реакция была отрицательной. Обычно люди понимают, что останки не должны лежать на огороде или в полях, а должны найти свой покой в официальных могилах.
— Что местные жители рассказывали о жизни деревень в войну?
— Война есть война. Были и отрицательные, и положительные истории. Отрицательные, когда кто-то, например, говорил, как немцы убили его отца и многих в деревне. Другие говорят: я заболел, и меня немцы лечили.
Были даже истории любви: немец-переводчик, который говорил по-русски, влюбился в русскую женщину, и они хотели пожениться после войны. Конечно, не получилось. Но этот человек в 1998 году приехал в Россию и искал эту женщину. Мы помогли ему найти ее. И она, увидев его спустя 50 лет, сразу назвала его имя — Йозеф. После войны она стала учительницей немецкого языка; сейчас, конечно, ее уже нет, она умерла.
— Этот немец сам обратился к вам за помощью?
— Немцы, родственники, могут приезжать группами; [они] организовывают путешествия сюда. Если мы кого-то перезахораниваем, то они могут приехать и попасть на могилу своего брата или деда. Он, [Йозеф], с этой группой поехал в Россию в то место, где познакомился с русской девушкой. Я присутствовал при этом, потому что принимаю эти группы и всегда показываю, где мы нашли захоронения, где они сейчас.
— Как вы вообще взаимодействуете с родственниками? Они вам помогают?
— Я пишу, кого эксгумировал, куда его захоранивали, а потом все отчеты идут в Кассель, где находится наш главный офис. Там занимаются проверкой: действительно ли мы нашли того и того. Потом связываются с родственниками и говорят, например: «Мы нашли вашего отца. Он сейчас находится на кладбище в Сологубовке, блок А» и так далее. И люди, если хотят, сюда приезжают. Таких очень много.
— Часто ли вам удается опознать солдат или большинство остается неопознанными?
— К сожалению, всех мы не можем опознать. Нам обязательно нужно найти жетон. Он состоял из двух частей, и когда солдат погибал, половину отламывали, а другую половину оставляли у него на шее. Если мы найдем во время эксгумации жетон, то очень вероятно, что человека можно будет идентифицировать. Но, к сожалению, многие захоронения разграбили, а мародеры снимают жетоны.
В 90-е годы примерно 60 процентов всех солдат мы могли идентифицировать, а сейчас процент поменьше, потому что захоронения по-прежнему грабят. Я всегда говорю в этом случае: если кто-то отбирает жетон у погибшего, то погибший умирает второй раз. Будет тогда перезахоронен как неизвестный солдат.
— Вам достаточно той информации из немецких архивов, чтобы определять места захоронений?
— Хорошо, если есть эскизы или фотографии [местности], но нам иногда достаточно знать название деревни. Мы часто используем и фотографии: в вермахте была похоронная команда, которая занималась захоронениями во время войны — они делали фотографии кладбищ, могил и отправляли их родственникам. Если родственники отдают нам такие фотографии, то искать уже легче. В настоящее время очень тяжело найти захоронения, о которых мы еще не знаем: информации очень мало.
— Как вы организуете процесс перезахоронения?
— Мы официально работаем в России и перед работой должны получить разрешения от области, района, сельсовета. Если захоронение находится на частном участке, тогда и собственник должен дать нам добро на то, что можно там работать. Работаем аккуратно: снимаем верхний слой хорошей земли, затем глину и песок, кладем это на тенты, потом эксгумируем и всё зарываем обратно. Яму не оставляем. Поэтому люди нам дают работать на своих участках, [администрация] район[а] — на полях.
Чтобы идентифицировать личность, по костям определяют рост и возраст человека, а также пытаются найти причину смерти: если по скелету видно, что, например у него перелом ноги или дырка в черепе, тогда мы это фиксируем. В конце концов всё это помогает нам опознать конкретного человека.
— Вы сказали, что захоронения оказываются на чьих-то частных участках. Как так вышло?
— Так как вокруг Ленинграда была война и блокада, в каждой деревне находили одно или несколько захоронений. После войны, в 50-е годы, населению Ленинграда отдавали дачные участки в области — например, в районе Кировска, где были большие захоронения. И люди строили свои дачи и огороды прямо рядом с ними. Они, может быть, и не хотели там дачный участок, но раньше как было: либо возьми, либо другой возьмет. Поэтому именно вокруг Санкт-Петербурга много захоронений находилось на частных участках.
Но люди понимают, что человек не должен лежать у него в огороде или на дачном участке, а должен лежать на кладбище. Хотя есть и такие, которые говорят: «Ну пусть они у меня лежат — какая разница?». Но это очень редко.
— Почему именно Сологубовка стала самым большим захоронением? Как ее создавали?
— Это непростой этап работы Народного союза, потому что, когда мы искали место для эксгумированных солдат из Ленинградской области, были трудности. Найти-то можно, дадут ли нам это место — другой вопрос. Мы всегда стараемся брать место [для кладбища], где уже находилось немецкое захоронение. Сологубовка была одним из многих таких мест.
После сложных переговоров в 1990-е годы нам его отдали. Сложных из-за того, что люди не знали, что мы хотим там строить. Если вы смотрите на советские захоронения, там стоят памятники — это геройские кладбища. И все думали, что мы можем построить тоже такое геройское кладбище для врагов. Сологубовка — это просто спокойное место для погибших, там стоит большой крест, плиты с именами. Это не геройское кладбище.
Кроме того, рядом стоит церковь. Территория, которую мы взяли под кладбище, относилась к ней. И Народный союз обещал, что, когда достроит кладбище, будет восстанавливать церковь в Сологубовке. Так мы и делаем. В ее подвале есть маленькая комната, где находятся книги с фамилиями всех погибших в Ленобласти немцев. Потому что всех мы не найдем и просто не можем найти.
— Если вы находите братскую могилу, то перезахораниваете всех? Или какие-то останки отправляете в Германию?
— Мы работаем по-другому, если сравнивать с российскими поисковыми отрядами. Они в основном эксгумируют останки погибших и делают общие могилы, в которых может лежать восемь или десять человек. Мы же стараемся эксгумировать и захоранивать всех отдельно. Конечно, из тех, кого мы экскумируем, перезахораниваем всех. Родственники, разумеется, могут забрать домой останки погибших, но, слава богу, это очень-очень редко [происходит].
Почти за 25 лет моей работы здесь, в России, таких случаев, когда кто-то хотел брата или мужа домой взять, было около 20. Обычно это случалось в 1990-е годы, потому что, например, могла еще быть жива вдова [погибшего солдата] — и она перевозила останки в Германию. Но мы уже эксгумировали сотни тысяч [людей], и в Германию забрали только порядка 20 — это очень мало.
Просто многие думают: он здесь погиб и пусть будет здесь захоронен. И есть еще причина, [по которой не вывозят останки]: в Германии могила потеряет статус военной — там он будет как обычный гражданин [захоронен], и через 25 лет могилу смогут убрать. А здесь это уже вечное кладбище.
— Почему работы по перезахоронению начались только в 1993 году? В Советском Союзе предпринимались какие-то попытки?
— В советское время Красный Крест неоднократно обращался [к властям]. Но всегда был ответ: немецких захоронений в России нет. Только после объединения Западной и Восточной Германии появилась возможность начать работу.
На Западе — во Франции или в Англии — уже сразу в конце 1940-х начали работать над перезахоронениями. К сожалению, нам пришлось ждать 40 лет, поэтому [в России] мы занимаемся этим именно сейчас. Если бы начали, скажем, в 1960-е годы, не было бы проблем с поиском останков. А самое главное — ограблений бы не было. Сейчас много мародерства не только в России, но и на Украине, в Белоруссии.
— Вы можете сказать, сколько еще необходимо времени, чтобы закончить эту работу?
— Точно сказать я, конечно, не могу, но знаю наверняка, что когда-нибудь — может быть, через 10 лет, может быть, через 15 — Народный союз Германии прекратит активно искать могилы. Будет, например, одна бригада, которая будет реагировать, если кто-то найдет останки немецких погибших и информирует посольство.
— Почему российская сторона в этом не участвует?
— Всё финансирует в основном немецкая сторона. У нас есть партнер в Москве — «Военные мемориалы», они нам помогают, но фактические работы проводятся под контролем немецкой стороны. Конечно, не немцы здесь работают (я единственный немец, который занимается перезахоронениями в одном регионе): у нас есть граждане России, [работающие на Народный союз], и именно они проводят эксгумации.
Мы официально работаем по заданию правительства Германии, но финансируется Народный союз за счет пожертвований и членских взносов. В данный момент государство дает только 20 процентов от общего бюджета. Остальное должны сами находить. Народный союз был образован в Германии в 1919 году после Первой мировой войны, и скоро мы празднуем 100 лет его существования.
Самые большие работы [по перезахоронению] еще проводятся в России, Белоруссии и на Украине. А также в Польше, Словакии и Венгрии, но там они практически закончились.
— Вы уже 25 лет занимаетесь перезахоронением немецких солдат. Почему для вас это важно?
— Многие спрашивают, есть ли у моей семьи [прямое] отношение к войне. Нет. Мой отец был в плену в Америке, один дядя воевал под Ленинградом, но вернулся. В семье нет жертв здесь, в России. Но у меня есть связи [с Россией]: я с 1978 года учился в Ленинграде и половину своей жизни живу в России. Поэтому я искал работу, на которой мог бы продолжить жить и в России, и в Германии. И я не жалею об этом.
Долг союза — примирение над могилами. На сборное кладбище в Сологубовке ездит и много россиян. Затем мы и строим [кладбища] — чтобы показать, что процесс примирения идет.
Советские могилы в Германии в очень хорошем состоянии: за ними следит немецкая сторона. Так и должно быть: за вашими могилами ухаживает немецкая сторона, а нам дают здесь, в России, заниматься поисками солдат. Сейчас и в России, и в Германии дети могут туда ходить и смотреть на захоронения, где лежат молодые люди 18–20 лет, которые даже не жили, а только воевали и погибли.
Воспоминания о жизни в нацистской оккупации
Вячеслав Вяйзенен
Из интервью «Бумаге» для проекта об ингерманландских финнах
— Глазово было на передовой. К нам заселили немецкого офицера — он был или испанец, или итальянец. Но был, в общем-то, человек — и человек был хороший. Мама была в положении, и он доставал картошку из подвала, воду, дрова носил, рассказывал про свою семью, показывал фотокарточки. И вдруг приходит — плачет. Что случилось? «Фронт, фронт, фронт». И всё — на фронт он ушел. А к нам заселили эсэсовцев, и нам сразу пендаля и вытурили. Всю деревню очистили.
Мама рассказывала, когда уже голод начался, немцы согнали всех жителей в Павловск и где-то на вокзальной площади казнили жену и мужа. Они, оказывается, ловили маленьких детей и варили из них студень. И немцы сказали: «Повесить» — и их повесили. Поддерживали такую дисциплину.
В Гатчине был госпиталь. Мама сунулась туда, а там не протолкнуться. Пошли вокруг: крыльцо, лесенка маленькая, поднимаемся по ней, заходим в тамбур — и тут навстречу идет немецкий офицер. Мы в угол вжались, испугались, что сейчас нас кокнут. Офицер подошел, мама рассказывает, увидел, что я, как мышь, в углу сижу, погладил меня по голове: «Стойте здесь». Поднялся наверх, вернулся — две буханки хлеба и две банки консервов. «Weg, weg, weg!» («Прочь, прочь, прочь!» — прим. «Бумаги»). У меня на всю жизнь осталась такая вещь: воевали не народы — воевали правители.
Дмитрий Каров
Из книги «Под немцами. Воспоминания, свидетельства, документы»
— Из Копорья я поехал в лагерь Волосово. Это был огромный — на несколько тысяч человек — лагерь, где пленные жили в землянках, в ужасающих условиях. Смертность в лагере была очень велика. Комендант лагеря — очень добрый старый офицер — старался как мог помочь пленным, но был не в состоянии сделать, что хотел, так как пленных было чересчур много. Зима стояла лютая, пленные были одеты плохо, поэтому два раза в неделю комендант сажал нескольких пленных на телеги и в сопровождении немецких солдат отправлял их в деревни для сбора у жителей продовольствия и теплой одежды. Не было случая, чтобы телега вернулась пустой, а ведь населению жилось не очень хорошо.
Феодосия
Из интервью на сайте Delfi
— Один раз собственными глазами видела, как в деревню привели женщину, она тащила сани, в которых сидели двое детей. Всех троих безжалостно расстреляли на глазах у деревни.
Когда немцы стали отступать, то сожгли всю нашу деревню. Поджигали факелами, ходили от одного дома к другому. Большинство домов сгорело, в том числе и наш.
Антонина Дадоченко
Из книги «Ленинградский фронт» Льва Лурье
— Из еды немцы нам ничего не давали, ни кусочка хлеба. Голодали мы страшно. Первым спасением стали поля петрушки за конторой «Заготзерна». Когда сошел снег, всё население рванулось выкапывать эту петрушку. Ходила и я. Варили ее чанами и ели. Потом стали собирать лебеду, крапиву.
Лидия Осипова
Из книги «Дневник коллаборантки»
— Два сообщения с моего девичьего фронта. Одно потрясающее по подлости. Оказывается, в комендатуре есть такой ефрейтор Фюрст, который ЛИЧНО порет провинившихся девушек в полиции, а начальник полиции ему в этом помогает.
Второе — радостное. Организуется театр. Все певцы, артистки и балерины чрезвычайно взволнованы. Хорошо, что хоть это будет. А то никакой культурной жизни нет. Только Колина школа, в которой учится разная мелочь.
Нет, имеется одно «культурное» учреждение. Публичный дом для немецких солдат. Обслуживают его русские девушки по назначению коменданта. Правда, почти все русские девушки, обслуживающие немецкие кухни, имеют любовников среди немецких солдат и офицеров. Но это всё же носит какой-то характер лирики. Немцы, особенно пожилые, чрезвычайно привязываются к своим русским подругам. Мне приходится читать их письма. И это как-то приемлется. А вот благоустроенный публичный дом, организованный совершенно официально, — это что-то совершенно не влезающее в русские понятия. У большевиков была подпольная проституция, но официально она строго каралась, и население привыкло к тому, что проституция — преступление. Здесь же заведует этим домом одна вполне приличная русская женщина. И не только заведует, но и благодарит бога за такую «работу». И она сыта, и семья ее сыта. А интересно, пошла бы я на такую работу, скажем, в прошлую зиму, когда мы не ели по несколько дней подряд.
