Вдоль стен узкого коридора квартиры в районе площади Восстания стоят стеллажи с сотнями книг. Они занимают всё пространство от пола до потолка. Произведения немецких, французских, английских классиков на языке оригинала, энциклопедии и монографии — в квартире, где филолог сейчас бывает лишь время от времени, хранится только часть библиотеки. Остальное — в загородном доме, где он живет постоянно.

В полутемной комнате, на шкафу, висят черно-белые фотографии, в центре — снимок сидящего на табурете Маяковского. Напротив, на массивном деревянном столе, возвышается лампа с ярко-красным абажуром советского типа.

Именно в эту квартиру почти 40 лет назад пришли сотрудники КГБ под видом милиционеров и нашли наркотики, которые Азадовскому накануне подложил один из его знакомых. Впоследствии выяснилось, что это был агент госбезопасности.

— Прямо на этой полке, — филолог мимоходом указывает на центр стеллажа, где в 1980 году оказался «пакет анаши», за который ученого отправили в лагерь. Сейчас там стоят написанные им книги о поэзии Райнера Марии Рильке на русском и немецких языках, о творчестве Бальмонта и Николая Клюева, сборники научных статей, переводы.

Тогда, в 1980-м, о том, что КГБ давно пытается завести на него дело, филолог не знал. Осужденный за хранение наркотиков, Константин Маркович провел срок на Колыме, а его жена Светлана, проходившая по той же статье, была отправлена в колонию в Ленобласти.

В конце концов обоих реабилитировали и признали осужденными по политическим мотивам. Но на это ушло больше 20 лет: последнюю справку из прокуратуры, подтверждающую его статус жертвы политических репрессий, Константин Маркович получил лишь в 2001 году.

Точная причина, по которой дело о наркотиках завели именно против Азадовского, неизвестна. Сам ученый предполагает, что в те годы знание нескольких языков, общение с иностранцами и чтение зарубежной литературы «не всегда шло на пользу».

Что изучал филолог-германист и как избегал идеологизированных тем в годы СССР

Константин Азадовский родился в семье известного фольклориста и литературоведа Марка Азадовского. Мать Лидия Владимировна Брун, по профессии библиотекарь, была родом из петербургских немцев. Поэтому, хотя родным для Константина Марковича был русский, с детства он говорил на немецком — со своей матерью, которая считала нужным приобщить сына к языку и культуре Германии.

— Мама старалась, чтобы я общался с интеллигентными людьми, которые не только умели «болтать», но и могли бы просвещать меня и воспитывать, читать со мной классические произведения, обсуждать их. Такие люди были среди наших знакомых, многие из которых в конце 50-х годов, на волне оттепели, возвращались из лагерей и долгое время сидели без работы. С особой благодарностью до сих пор вспоминаю Ахилла Григорьевича Левинтона, филолога-германиста: он многому научил меня, — Константин Маркович неспешно перечисляет своих учителей.

К Азадовским часто приходили друзья и знакомые семьи — известные филологи, фольклористы, академики, университетские профессора. Среди них были, например, филолог Виктор Жирмунский и литературовед-германист Мария Тронская.

Окончив школу и выбирая специальность, Азадовский хотел поступать на испанистику. Однако в то время, рассказывает Константин Маркович, в Советский Союз начали возвращаться репатрианты из стран Южной Америки — выдержать конкуренцию молодых людей, для которых испанский стал родным языком, казалось невозможным. Азадовский выбрал германистику, о чем потом не жалел.

Мне казалось тогда, что к проблеме свободы и несвободы сводилось если не всё, то очень многое в сознании европейского человека

В дополнение к немецкому и испанскому в университете он начал учить французский и английский, чтобы освоить основные европейские языки.

— Род моих занятий был изначально окрашен интересом к другим языкам и литературе. Моя мама, интеллигентная женщина, часто говорила: «Ты всегда должен отвечать на том языке, на котором к тебе обращаются». К этому я и стремился.

По словам Константина Марковича, он не стал традиционным советским германистом, то есть лингвистом или литературоведом в строгом смысле слова. Например, он увлекался компаративистикой — сравнительным литературоведением, которое в то время считалось среди филологов второстепенной дисциплиной.

Кроме того, Азадовский интересовался вопросами культуры в широком смысле: пересечением культур России и других стран, прежде всего Германии, и тем, как их жители видят друг друга. Так он начал исследовать тему «Рильке и Россия».

— Сама история ввергла нас в две кровавые войны в ХХ веке и тем самым невольно сблизила, заставила соприкоснуться друг с другом. Некоторые немцы считали Россию исчадием ада, чему немало способствовала политика российской власти во все времена. Но были и другие люди, как правило, религиозно настроенные, которые смотрели и смотрят на Россию глазами Рильке, считавшего Россию своей «духовной родиной».

В советские времена, рассказывает Азадовский, он стремился избегать «конъюнктурных» тем, таких как немецкая антифашистская поэзия или реалистические тенденции в произведениях немецких писателей. Чтобы отдалиться от идеологии, в университете он стал изучать творчество австрийского поэта Франца Грильпарцера и его связь с испанским театром Золотого века. Тем не менее, даже анализируя драмы XIX века, он всё равно писал о проблеме «свободы и необходимости».

— Мне казалось тогда, что к проблеме свободы и несвободы сводилось если не всё, то очень многое в сознании европейского человека. Мне, впрочем, и сейчас так кажется.

«Круг, богемно окрашенный»: общество Славинского и первое дело о наркотиках

В 1969 году, еще будучи аспирантом, Азадовский оказался фигурантом в деле своего приятеля Ефима Славинского, арестованного и осужденного за наркотики. Именно этот эпизод спустя десять лет попал в дело самого Азадовского.

В съемных квартирах, где жил Славинский, часто собиралась интеллектуальная молодежь; некоторые действительно «баловались». Но Азадовский уверен: целью КГБ была не борьба с наркотиками, а представители этого сообщества.

— Это был круг, возможно, и богемно окрашенный, но безусловно свободомыслящий. Там читали и передавали друг другу книги — на иностранных языках или изданные в русских эмигрантских издательствах; появлялись иностранцы, с ними велись откровенные разговоры. Всё это не могло не привлечь внимание госбезопасности.

Среди посетителей Славинского, филолога-англиста, часто встречались американцы — в основном русисты и слависты, — однако, говорит Азадовский, государственные органы в любом американце видели «врага и неприятеля». Знакомые из США привозили молодым людям зарубежную литературу, журналы и газеты, что в то время особенно привлекало внимание молодых советских филологов.

— В СССР тогда почти ничего не было, поэтому нас интересовало всё. Не то чтобы мы стремились выискать какую-то антисоветскую деталь, а просто потому, что это был неведомый интеллектуальный мир, для нас в то время полностью закрытый. Конечно, кое-что из художественной литературы переводилось и в советское время. Но очень многое не публиковалось, разумеется, по идеологическим причинам.

Когда Славинского задержали, у Азадовского произвели обыск. Затем его неоднократно вызывали для дачи показаний. Он не отрицал, что часто бывал у Славинского, хотя, по словам Константина Марковича, увлечение молодых людей наркотиками он не поддерживал.

В СССР тогда почти ничего не было, поэтому нас интересовало всё. Это был неведомый интеллектуальный мир, для нас в то время полностью закрытый

Несмотря на дело, Азадовскому в 1969 году дали окончить аспирантуру. Чтобы получить работу, он вынужден был уехать в Петрозаводск. В местном пединституте он четыре года преподавал «всё, что знает», защитил кандидатскую диссертацию и получил звание доцента.

Там же он начал писать докторскую диссертацию: она была посвящена «русской душе». Азадовского интересовало, как возникло это понятие, кто его впервые употребил и как этот термин эволюционировал.

— Собственно, нет никакой русской души, — отмахивается Константин Маркович. — Есть национальный менталитет, национальный характер. О таких понятиях можно говорить всерьез. А «русская душа» — это такая романтическая или неоромантическая легенда, в основном немецкого разлива.

Хотя Азадовский сейчас говорит о себе как о человеке, никогда не принимавшем советский режим, уезжать из СССР в 70-е он не хотел. Рассчитывал, что, дописав докторскую, начнет работать в университете или в каком-то академическом учреждении. Диссертацию про «русскую душу» он так и не защитил: когда работа была близка к завершению, Азадовского арестовали.

Из «Крестов» на Колыму: как Азадовского судили за пакет с марихуаной

Вначале за наркотики арестовали Светлану. Тогда она, машинистка во Дворце культуры имени Кирова, еще не была женой Азадовского, но жили они вместе. Ее знакомый «испанец» (позже выяснилось, что это был завербованный КГБ студент из Латинской Америки) попросил передать его друзьям «заграничное лекарство», так как сам должен был якобы срочно уезжать на родину. Не раздумывая, Светлана согласилась. Через 15 минут ее остановили на улице сотрудники милиции: у нее в сумочке они нашли пакет с пятью граммами марихуаны.

На следующий день с обыском пришли в квартиру к Азадовскому. Неожиданно для него милиционеры достали с полки стеллажа завернутый в фольгу пакет. В нем тоже оказалась анаша.

На суде вновь вспомнили и «дело Славинского». Константин Маркович свою вину не признал и заявлял, что наркотик ему подбросили. Тем не менее, несмотря на сравнительно «легкую» статью, его осудили на два года и отправили в лагерь общего режима на Колыму.

— Меня протащили этапом через всю страну, чтобы я посмотрел, что это такое, и больше бы полюбил свою родину. Из «Крестов», ленинградской тюрьмы, через всю Сибирь — на далекую Колыму, что «названа райской планетой», — цедит он сквозь зубы.

За время этапа Азадовский прошел примерно десять советских тюрем — весь путь продлился около двух месяцев. При этом, вспоминает теперь филолог, в сравнении с «Крестами», где из заключенных «половина была подсадные», меньше всего «беспредела» было на Колыме. «А вообще, пребывание в той системе, даже такое относительно недолгое по русским меркам, как два года, весьма прибавляет ума и опыта», — добавляет он.

Светлана, в отличие от мужа, вину признала: ее уговорил это сделать адвокат, уверив, что так она получит меньший срок. Освободиться кому-то из них двоих действительно нужно было как можно быстрее: в Ленинграде оставалась больная мать Азадовского. Светлану осудили на полтора года и отправили в исправительную колонию в Ленобласти, откуда она вскоре вышла «на химию» (условно-досрочное освобождение). Потом она несколько месяцев работала мойщицей в арматурном цехе Горьковского автозавода.

Азадовскому же, напротив, даже хотели продлить заключение, «что на зоне было проще простого». «И намотали бы, если бы не умер Брежнев», — подытоживает Константин Маркович.

Попытка эмиграции во Францию

Когда в 1983 году Константин Маркович вернулся с Колымы, он с женой и матерью стал готовиться к эмиграции: с судимостью за наркотики «ни о какой работе думать не приходилось». «А мне еще хотелось работать: я был относительно молод, хотелось что-то написать, опубликовать, преподавать», — пожимает плечами Азадовский.

Единственным реалистичным вариантом эмиграции для Азадовского был в тот момент Израиль, так как его отец происходил из еврейской семьи. Однако ехать туда филолог не собирался: «Голоса крови я никогда не чувствовал. А, кроме того, европейская мамина кровь во мне явно преобладает над иудейской». Возможность уехать в Западную Европу, как хотел Азадовский, появилась не сразу.

Документы на выезд Константин Маркович и его жена подали после того, как умерла его мать. К тому времени друзьям и коллегам Азадовского удалось найти ему университетское место во Франции, и после долгого пребывания «в отказе» семья получила разрешение на выезд. Но в стране уже шла перестройка, начались реформы Горбачева, и Азадовские решили остаться. «Правильное это было решение или нет — этого я до сих пор не знаю», — говорит Константин Маркович.

Вскоре, в 1988 году, филолог получил первый в жизни заграничный паспорт и поехал в Западную Германию.

— Я впервые пересек советскую границу осенью 1988 года, и началась опять какая-то новая жизнь, которая пришлась на 90-е годы. Основное содержание этой «новой жизни» — научная и преподавательская работа на Западе.

Азадовского приглашали в университеты, ему предлагали научные гранты и присуждали премии, он стал член-корреспондентом Германской академии языка и литературы. При этом, находясь за границей, он работал по советскому, а позднее российскому паспорту.