В день рождения Иосифа Бродского петербургский поэт Алексей Машевcкий рассказывает о значении его фигуры для российского общества. Почему именно Бродский стал символом современности и отчего молодежь никак не начнет читать других поэтов?
Молодой человек всегда пытается соотнести себя с социально значимой величиной. И это работает особенно в России, где молодой человек хочет быть актуальным мировому уровню, а не местечковомуВ «Письмах римскому другу», замечательных стихах, тоже есть пошлые моменты — «у наместника сестрица, худощавая, но с полными ногами», «протекать на покрывало». Это в некотором смысле покушение на то, о чем в определенном обществе неприлично говорить. Здесь это уместно и вполне проходит: это стихотворение — замечательная аккумуляция жизни человека. При этом мне кажутся сомнительными его заунывно-длинные ранние поэмы, из которых литературоведы извлекают сумасшедшие смыслы и философию, но, простите, их же просто невозможно читать! «Большую элегию Джону Донну» можно прочесть только при очень большой любви к Джону Донну и мировой культуре. Но нужно понимать, что поэзия Бродского — это лаборатория, в которой очень много сделано и опробовано. В этом особенность и своеобычность Бродского. Не просто техническое совершенство — мне вообще кажется, что в ранних поэмах он технически несовершенен — но сложный тезаурус, сложный словарь. Бродский клонится в сторону барочного искусства, с его захлебывающейся риторикой, со сложносочиненными метафорами, распространенными предложениями с инверсиями. Но, что важно, Бродский обновляет этот язык сугубо современной лексикой, и за его поэзией стоит современная идеология человека, который хочет верить во все хорошее, но носит маску циника. Он романтик в чистом виде, и именно этим он советским романтикам, которые обожали бардовские песни и турпоходы, страшно нравился.
Это сознание советского интеллигента-технаря, для которого, с одной стороны, важны общечеловеческие ценности: дружба, любовь, верность, с другой стороны, он культурно искушен и при этом стесняется быть патетичным и скрывает этоБродский и Кушнер отличаются тем, что Бродский пытается иноязычную традицию привить русской, а Кушнер актуализирует все ресурсы русской поэзии. В высших своих достижениях это поэт Бродскому не уступающий, а где-то и превосходящий его. У Бродского — эпигоны, а у Кушнера — ученики, преемство той традиции, которую он организовал и передал дальше, имеет исключительное значение, а те изумительные открытия, которые делает Бродский, пытаются повторять дальше, хотя смысла в этом нет. Если Бродский — романтик, то Кушнер антиромантик, хотя с какого-то момента индивидуального мастерства оппозиция романтизма и антиромантизма теряет свою актуальность. Но они замечательно друг друга дополняют, и я убежден, что их появление в русской культуре удивительно гармонично. Когда в культурной традиции возникает большой поэт, выражающий одну позицию, с неизбежностью возникает другой. Я думаю, в дальнейшем русская поэзия будет развиваться на сложном скрещении этих вершинных достижений русской поэзии 80-х годов ХХ века. Эстафета передается и трансформируется дальше во что-то совсем иное.