26 сентября 2014

Андрей Зорин: «История — это то, где все давно умерли»

Профессор Оксфордского университета Андрей Зорин прочитал в Петербурге лекцию об альтернативной истории и влиянии событий прошлого на современность. Зачем переписывают учебники, как ищут правду в архивах и чем отличается история отдельного человека от истории государства — «Бумага» публикует отрывки выступления профессора.

Фото: Виктория Астанчук

О едином учебнике истории

История по определению — это то, что уже прошло, то, чего нет. Как мы знаем из еврейской теологии, единственное, чего не может господь бог, — это сделать бывшее не бывшим. Много говорится об истории в сослагательном наклонении — что было бы, если бы. Это интересные размышления, но понятно, что это всегда остается областью исторической. С другой стороны, если речь идет об альтернативных взглядах на историю, то этот разговор совершенно тривиален. Каждый человек знает, что история постоянно переписывается. Например, советская история, недавно закончившаяся, демонстрировала нам этот подход: стоило тому или другому политическому лидеру умереть, его имя немедленно запрещалось к употреблению. Делался вид, что его не было. На этой почве была масса прелестных анекдотов про ретушированные фотографии, когда число ног под столом не совпадало с количеством голов над ним, потому что ноги забыли отретушировать.
Cоветская история, недавно закончившаяся, демонстрировала нам этот подход: стоило тому или другому политическому лидеру умереть, его имя немедленно запрещалось к употреблению
Есть вполне распространенная идея о том, что контроль над прошлым есть, собственно, контроль над настоящим и будущим; для того чтобы контролировать сегодняшнюю жизнь в своей стране, своем государстве и иметь перспективу, нужно контролировать прошлое, разворачивать его в сторону того нарратива, который легитимирует и оправдывает существующее положение вещей. В этом смысле характерно, что тот политический поворот в сегодняшней России, который мы наблюдаем, начинается с разговора про единый учебник истории — ведь надо сразу же проконтролировать единственно правильный подход к истории. Уже начинаются разговоры, что дальше мы литературу унифицируем, математику надо преподавать по единому учебнику и так далее.
Что всегда предлагается в такого рода учебниках? Они могут быть в той или иной степени одиозными, но всегда предлагается примерно одно и то же. В центре исторического нарратива всегда речь идет о событиях, развертывающихся в историческом времени, стоят натурализованные абстракции: государство, народ, реже цивилизация. Нормализованная история, сведенная до единого учебника, — это всегда история той или иной самолегитимирующейся абстракции. Нынешнее состояние государства — это итог истории, иногда шаг на пути к тому еще более прекрасному мечтательному состоянию, которое это же государство обретет в будущем. История – это легитимация себя нынешнего в прошлом, а с другой — это трансценденция себя, обещание себе вечности.

Об особом пути России

Фундаментальный исторический нарратив последних 200 лет связан с кризисом религиозного представления о мире. Если религия предлагала каждому человеку понятную версию бессмертия, то государство и народ предлагали ему нечто другое: «Мы не знаем, что у тебя будет с душой, но зато ты отдаешь свою жизнь за свои государство и народ». И эта история есть залог «непропадаемости» твоей жизни. С этим пониманием истории особенно тесно связана такая важнейшая метафора исторического развития государства, народа или натурализованной абстракции, как путь.

Мы все слышим бесконечно: какой путь у России? Должна ли идти Россия по особому пути или она должна идти по общему пути мировой цивилизации? Я попробовал перевести эту метафору на другие языки и посмотреть, что мы увидим. Во французским таким понятием обозначается только железнодорожное управление и больше ничего. «The ways of Britain» мы не найдем. Вот на немецкий переводится потрясающе, потому что это было, собственно, и переведено с немецкого, так же, как и и «идея особого пути».

Чем вообще отличается путь от дороги? По дороге совершенно безразлично, куда ты идешь, а путь предполагает цель: ты идешь куда-то по этому пути. И страна как натурализованная абстракция придумывает себе особый путь, по которому она якобы должна пройти. Одно из любимых развлечений русской историософии последних 178 лет — это размышление на тему, когда мы сошли с верного пути. Как-то с Россией всегда все не так. Первым эту мысль высказал Петр Яковлевич Чаадаев в первом философическом письме. И он знал, когда мы сошли с путь, — когда вместо католицизма приняли православие. Это было совершенно неправильно, мы оторвали себя от Европы, тем самым уклонились от столбового европейского пути развития человечества. В Европе есть единство, а мы от единства цивилизации совершенно уклонились. И второй текст, закрепляющий идею пути страны через то, что каждый школьник на протяжении 150 лет учил наизусть, — это птица-тройка из «Мертвых душ» Гоголя.
Если религия предлагала каждому человеку понятную версию бессмертия, то государство и народ предлагали ему нечто другое: «Мы не знаем, что у тебя будет с душой, но зато ты отдаешь свою жизнь за свои государство и народ»
Но иногда железнодорожные метафоры заменяются погодными, и вместо идеи пути возникает идея цикла. Сейчас — реформы, после реформ — застой, потом распад, потом революция. Мы бесконечно идем по кругу. Эти две метафоры имеют интересную идею, потому что сторонники пути говорят: «Нам надо вырваться из круга. Нам надо прорвать круг. Вот мы сейчас вырвемся из круга — и наконец-то выйдем на путь». Все это, конечно, интересные фантазии.

Об архивах и исторической правде

Идея цикла и идея пути не являются альтернативами. Но какие-то альтернативы пытаются нащупать. Одна из них была необыкновенно активно артикулирована в перестройку. В Москве проходили демонстрации и митинги с требованием безлимитной подписки на Ключевского и Соловьева; самые тогда популярные писатели Распутин и Залыгин ходили к Горбачеву и отказывались от публикации собственных произведений, широко популярных и издававшихся миллионными тиражами, чтобы на освободившейся бумаге напечатали Ключевского и Соловьева.
Главное, что мы наконец узнаем правду, нам откроют архив, и мы выясним и узнаем всю правду об истории, а именно о преступлениях Сталина
Вопрос, кто будет читать Ключевского и Соловьева, зачем их читать и что эти истории про татарское нашествие могут сказать человеку сегодняшнего дня, — у которого там убивают, тут есть нечего, а страна разваливается на глазах, — никого не волновал. Все думали: главное, что мы наконец узнаем правду, нам откроют архив, и мы выясним и узнаем всю правду об истории, а именно о преступлениях Сталина. Думали: все узнают, и тогда этого никогда не будет больше. Это, вообще говоря, распространенная русская мифология. Как известно, русский мужик верил, что есть какая-то книга, которую от него скрывают бояре, где написано, как должна быть устроена идеальная жизнь. Это была нравственно привлекательная идея в этом взгляде на историю, в желании сказать правду о преступлениях, но идеологически это совершенно провалилось. На сегодняшний день о преступлениях Сталина известно достаточно, нет человека, который при минимальном желании не мог бы достаточно об этом узнать.
Идея, что откроют архивы и все изменится, принадлежит историческим фантазиям сознания. Существенный вопрос вот в чем: а что там вообще есть? Что мы там можем найти? Архив как институция — детище государства. Государство и определяет, что туда положить. А что государству надо? Собрать деньги с обывателя, чтобы налоги платил, и получить солдата. Это две основных цели государства по отношению к людям. Для этого оно проделывает разнообразные манипуляции. Государство нам придумало фамилии, чтобы умело нас отличать друг от друга и про каждого знать, заплатил он или нет/
Как известно, русский мужик верил, что есть какая-то книга, которую от него скрывают бояре, где написано, как должна быть устроена идеальная жизнь
Архивация, наделение именем и так далее — это фундаментальнейший государственный проект; и когда мы идем по важному государственному архиву, мы находимся внутри государства, его каркасов и классификаций, и, по сути, обречены вечно воспроизводить его историю. Оно бесконечно архивирует свою деятельность, тем самым институционализируя себя как фундаментальные и незыблимые устройства и сущность, придавая себе характер природного явления. Вот оно такое: у него есть ведомства, такие органы управления, другие органы управления, оно издает законы.

Память как альтернативная история

История страны — это история ее законов, как считали великие историки Соловьев и Ключевский. Но это история государства, а не страны и людей. Во второй половине XX века возник еще один проект отрыва государственной монополии на историю. Этот проект я бы назвал словом «память». Государство архивирует, а люди через личный архив, через воспоминания документируют и создают собственную память. В этом много здравого смысла, поскольку историю, как мы знаем, пишут победители. А те, кто убиты, молчат. Проект памяти, мемориальные музеи, музеи памяти дают голос убитым, проигравшим. Однако с этим проектом есть свои проблемы. Идея такой коллективной памяти — этот проект артикуляции индивидуального и личного очень легко поддается национализации. Нет ничего легче спекуляции на собственных жертвах. Государство, обладая монополией и властью на музеефикацию, имеет возможность развернуть проекты памяти в нужные ему стороны и направления. Память о жертвах не всегда, но очень часто оказывается неотделима от культуры России и от идеи реванша, мщения возвращения.
Практически в каждом государстве Восточной Европы есть музей памяти. Вот фашисты, вот коммунисты, а людей не было. Это изъятие себя, самовиктимизация, прием выведения себя из истории. Вслед за культом памяти в потенциале возникает идея политической репрессии — криминализация отрицания Холокоста, например. История человечества полна страшными и массовыми убийствами. И когда этот процесс начинается, остановить невозможно, и любое суждение может быть криминализировано и может стать предметом уголовной репрессии. Сейчас в России это происходит на наших глазах, когда скорость криминализации любого суждения о чем бы то ни было, растет.
Все это вкупе делает историю вещью довольно страшной, она становится массированным институтом производства ненависти. Мы знаем, что нас убивали, мы знаем, что кругом нас враги, мы приписываем потомкам ответственность за предков, которым пришлось страдать. Мы говорим, мол, это наша земля, потому что несколько десятков или сотен лет назад на ней жили наши предки, — и история становится в национальном регистре монументальной машиной по производству этнической, религиозной и любой другой ненависти.
Вопрос законности передачи Хрущевым Крыма Украине вообще не имеет значения — это было давно
Первое, что нам надо помнить: история — это то, где все давно умерли, и что без исторического факта не может быть никаких практических выводов. Условно говоря, вопрос законности передачи Хрущевым Крыма Украине вообще не имеет значения — это было давно. Не может иметь значения и вопрос приобретения его у турецкого султана. История потому и история, что она кончилась и прошла. Если она способна нас учить жить в сегодняшней жизни, то только как констатация фактов.
Но есть специфические формы истории, которые позволяют осуществить дезинфекцию. Прежде всего, мне кажется важным думать об истории как об истории людей, а не истории народов и государств, видеть человека как автора. Как написал французский мыслитель Мишель де Серто, мы живем в мире навязанных нам смыслов, как жилец снятой квартиры: стены чужие и дом чужой, пространство нам не принадлежит, но здесь картинку повесим, там переставим что-то — и уже как-то похоже на собственное жилье. И вот эта стратегия уклонений, уворачиваний человека от прямолинейных смыслов массовых абстракций, на мой взгляд, может быть интересным и существенным предметом истории.
Лекция прошла в рамках проекта «Альтернативы» журнала Esquire и InLiberty при поддержке «Зоны действия»
Если вы нашли опечатку, пожалуйста, сообщите нам. Выделите текст с ошибкой и нажмите появившуюся кнопку.
Подписывайтесь, чтобы ничего не пропустить
Все тексты
К сожалению, мы не поддерживаем Internet Explorer. Читайте наши материалы с помощью других браузеров, например, Chrome или Mozilla Firefox Mozilla Firefox или Chrome.