«Если до искусства трудно добраться, скажите сразу — только для богатых»: автор поцелуя Брежнева и Хонеккера — о русских на Западе и России со стороны

Никто из коллег не берется работать с сегодняшней новостью. Нигде в мире. Меня это жутко удивляет — ведь это же и есть актуальное искусство!

Мой кумир — Петр Павленский. Он, безусловно, работает с актуальной тематикой. Зашивание рта было, конечно, вторично, но почему-то взорвалось. Отрезание уха, прибивание мошонки на Красной площади — это совершенно идеальные вещи. Важна его прямая реакция и мощнейшее умение работать с телесным материалом. Но он делает это в рамках традиционного акционизма, мы — в рамках тотального искусства.

События, которые я выбираю, — это часть моей биографии: их хочется зафиксировать в истории, по крайней мере, в моей истории как художника. Если меня что-то волнует, я пытаюсь волновать других. А с помощью «Братского поцелуя», который за 25 лет не перестал быть актуальным, мы изучаем механизмы: как работает часть искусства, связанная с неким обессмертиванием.

В новый проект Anna Karenina News заложено все, чем я занимался в течение 40 лет. Это наша давняя задумка: сделать не медиа про искусство, а искусство как медиа, как сообщение, новость. Мы последовательно отследили реакцию на разные темы, начав с политики и опубликовав портрет Меркель в роли Анны Карениной, потом — вирусные картинки, спорт, эротику. Каждая иллюстрация сопровождается цитатой из классики на трех языках и звуковой дорожкой. Есть уже газеты, в планах — наружное размещение.

Почему мы начали с «Анны Карениной»? Во-первых, все ее знают. Во-вторых, эта книга отвечает на абсолютно все вопросы, от рождения до смерти. Одна вещь в ней меня особенно поразила. Десять лет назад закончился мой достаточно долгий алкогольный стаж — я по себе знаю, что такое алко-наркотические трипы. И вот когда граф Толстой показывает последние дни Карениной, я понимаю, что это описан изнутри глубочайший морфиновый трип. Это некий абсолютный текст, благодаря которому — как мы считаем — эти картинки, очень связанные с сегодняшним днем, останутся на территории бессмертного искусства. Это круто.

Кроме того, людей, которые были бы против классической литературы, не существует. Фашисты, коммунисты, старые, молодые, немцы, русские, американцы — все «за». В отличие от газеты, которая уже на завтрашний день никому не нужна, здесь текст вне времени. В то же время, это не Евангелие, с которым мы до этого делали «Евангельский проект». И пока мы хотим понять, насколько Anna Karenina News может быть тотальным, чтобы захватить все медиа- и арт-пространства.

Пять лет назад мы (Врубель и Виктория Тимофеева, жена и соавтор художника, — прим. «Бумаги») переехали в Берлин. Почему? Политическая версия заключается в том, что после грузинской войны в развитии общества начался регресс, а там, где регресс, современное искусство обычно подвергается постоянным атакам; заниматься им опасно для жизни. Но важнее другое: любой художник в России рано или поздно начинает делать одно и то же. В год переезда мы достигли потолка: работали с галереей Гельмана, с Третьяковской; возник вопрос — а что дальше?

Думаю, коллеги из России могут обидеться на слова про потолок. Естественно, мы все друг друга знаем — выросли в 80-е годы из одного куста. Результатом нашей альтернативной позиции стало то, что сейчас для московского художественного сообщества нас будто и нет. Для нас это не проблема, потому что московское художественное сообщество здесь тоже никак не представлено. Мне и в Москве всегда нравилось быть отдельно: когда началась перестройка и все основные силы были сосредоточены в сквотах в Фурманном переулке, у меня уже была своя квартирная галерея.

Я в первый раз оказался за границей в 29 лет. И где — в Париже! Но через неделю жизни там я понял, что меня ничего не удивляет: что все естественно, так и должно быть. Такие должны быть магазины, улицы, люди именно так должны улыбаться. И для меня был чудовищный шок, когда я в ноябре вернулся в Москву, я еще месяца три сходил с ума от той абсолютной ненормальности. Все быстро, перебежками, только чтобы ни на кого не глядеть. Почему люди так живут?

Сейчас Россия стремится быть Европой. Она и есть Европа — но такая, недоделанная. В сегодняшней Москве ощущается имперская мощь: все дорого, пробки, гигантские машины. В Берлине, если джип, то это либо богатый араб, либо цыганский барон, либо русский.

В Россию я возвращаюсь не чаще раза в год и ненадолго. У меня там трое старших детей, двое внуков, могилы мамы и бабушки. Но я не могу судить об изменениях в стране — встречаюсь только с детьми. С теми, кто приезжает ко мне, мы все меньше говорим о том, куда движется Россия. Достаточно почитать фейсбук — и все понятно. Я заметил, что за последние пять лет разговоры о политике в оффлайне сошли на нет.

В Москве никто тебе не скажет, действительно ли ты сделал что-то новое или это лет тридцать назад уже было в Австрии. Даже мой замечательный коллега Олег Кулик, «человек-собака», — это австрийский акционизм 60-х. Россия была на много лет вырвана из истории мирового современного искусства — и это ответ на вопрос, почему русских художников на Западе нет: все уже было сделано. Западный художник должен обязательно выбрать свой стиль, однако узнаваемость — Герхарда Рихтера, Нео Рауха, Кита Харинга, Дэмиена Херста, кого угодно — пришла в результате очень долгой внутренней селекции.

Три года в Берлине понадобилось, чтобы понять, что русский визуальный язык отличается от западного так же, как русский язык от немецкого. Заговорите с немцами по-русски, вас не поймут. А потом вы вернетесь на родину и скажете: «Меня там никто не понимает». Это делает огромное количество наших художников, пытаясь донести информацию на русском нарративном языке. Для западного человека в первую очередь интересен «удар по глазам», и только потом — суть изображения. Поэтому есть только два русских художника, которые абсолютно адаптированы для Запада, — Малевич и Кандинский. Говорить с немцами по-немецки, даже говорить плохо — это неизмеримо эффективнее, чем говорить с ними хорошо по-русски.

За двадцать лет, прошедших от Энди Уорхола до Демиэна Херста, выяснилось, что произведением искусства является не один миллион долларов (как говорил Уорхол), а 100 миллионов долларов. Высшая точка коммуникации в современном искусстве сейчас — Венецианская биеннале, а Венеция в год биеннале становится самым дорогим городом мира. Получается, что все современное искусство, которое в 60-е годы рождалось как революционное, выродилось в игрушку для тех, у кого есть деньги доехать до Венеции.

Искусство надо продавать. Но и позиционировать его надо таким образом, чтобы охват форматов был от собственной копии «Братского поцелуя» за большие деньги до открыток за пять евро. Если до искусства трудно добраться, не надо называть его «современным» и «экспериментальным», скажите сразу — только для богатых. Идеальная коммуникация в современном искусстве должна быть простой: клик.