Гостья «Декабрьских диалогов» политолог Екатерина Шульман вместе с журналистом Михаилом Зыгарем обсуждала природу власти. В беседе с «Бумагой» она объясняет, как на фоне мировых и внутриполитических событий возникают доморощенные страхи перед войной, продуктовыми карточками и закрытием границ, а также кто и как использует страхи общества против него.
Фото: Анна Груздева / «Открытая библиотека»
Беда катастрофических сценариев не в том, что они обещают плохое, а в том, что они предполагают конечность исторического или политического процесса, который на самом деле финала не имеет. Кроме того, они оперируют чересчур радикальными понятиями. Если война — то сразу третья мировая, ядерная, которая уничтожит всё человечество. Если проблемы с продуктами — то голод и карточки. Если сложности с выездом — то закрытие границ по советскому образцу. Это нереалистично, и мне кажется, что люди, которые занимаются подобной «торговлей угрозами», частично это понимают.
Как госпропаганда спекулирует на ключевых страхах общества
У страхов есть психотерапевтическая функция: когда мы проговариваем худший из сценариев, мы вроде как отодвигаем его вероятность. Но тут есть и оборотная сторона: существует такая вещь, как самосбывающееся пророчество. Конечно, это не значит, что можно наговорить себе ядерную войну. Однако можно ввести общество в состояние такой тревожности и ожидания беды, что оно будет воспринимать любое настоящее несчастье, которое можно было бы предотвратить, как меньшее зло по отношению к тому, чего оно боялось. Хотя эти страхи могли быть, в общем, ни на чем не основаны.
То, что ассортимент стал уже, цены выше и качество ниже, — это всё ерунда по сравнению с войной, карточками и поеданием кошек, от которых, как предполагается, нас уберегли
К сожалению, это то, чем занимается государственная пропаганда. Власть «продает» угрозы, чтобы потом продать себя как спасителя от этих угроз. Это то, что можно назвать «минус-услуга»: то есть я не оказываю вам услугу, а спасаю от условного большего зла. При этом, может, этого большего зла и не было в перспективе. «Нас пугали пустыми полками, — говорит премьер-министр в своем интервью. — Но мы же не видим пустых полок». Предполагается, это он молодец и политика его чудесная. То, что ассортимент стал уже, цены выше и качество ниже, — это всё ерунда по сравнению с войной, карточками и поеданием кошек, от которых, как предполагается, нас уберегли.
Так выглядит один из наиболее эффективных пропагандистских фокусов для России. Поскольку у нас высокий уровень тревожности и низкий уровень чувства безопасности, у людей есть ощущение, что в любой момент всё может стать гораздо хуже. Не надо заниматься запугиванием друг друга. Государству нужно перейти к предотвращению реальных угроз, а не выдумывать их специально, чтобы сначала получить бюджет на их устранение, а потом выставить себя спасителем от дракона, который, может быть, и не прилетал.
Почему протесты отдельных групп не перейдут в революцию
Наша ситуация не революционная. Революционная ситуация была довольно неплохо описана Лениным: верхи не могут, низы не хотят, революционная активность масс возрастает. Мы часто бессознательно следуем марксистскому убеждению, что бунтуют и делают революцию доведенные до отчаяния массы, то есть люди, чей уровень жизни настолько низок, что они не могут нормально жить. Это примитивизация. Существуют примеры очень бедных стран с очень коррумпированными режимами (например, в Африке), которые живут десятилетиями безо всяких революций и переворотов. Люди, живущие в тяжелых экономических условиях, занимаются поиском еды, а не политической активностью.
Люди, живущие в тяжелых экономических условиях, занимаются поиском еды, а не политической активностью
Кроме того, у нас все-таки какой-никакой, но капитализм. Наш капитализм плох тем, что в нем чрезмерное присутствие государства, поэтому его иногда называют госкапитализмом. Тем не менее это всё же рыночная экономика, основанная на некотором балансе спроса и предложения и определенной свободе экономической активности. В отличие от советской такая система адаптируется почти к чему угодно и уж точно способна адаптироваться к изменившимся внешнеэкономическим условиям. Ей труднее адаптироваться к давлению государственного аппарата — к тому, что называют административными барьерами. Этот аппарат был создан в сытые 2000-е годы, он очень большой и очень прожорливый. New normal — наша новая плохая экономическая ситуация, в который мы находимся и будем находиться в обозримом будущем, — уже не позволяет кормить этот аппарат. А аппарат не может перестать потреблять по-старому и начать жить по-новому. Это наш основной конфликт — и он не революционный.
Фото: Анна Груздева / «Открытая библиотека»
Возмущенных групп — как, например, протестующие дальнобойщики или валютные заемщики — будет становиться больше. В 2016 году, я уверена, мы увидим много ситуационных протестов вокруг застройки, сборов, тарифов и других частных поводов. Во всех случаях государство будет справляться с этой ситуацией. Помимо силовых методов, у него есть отработанный менеджерский подход. Как разговаривают с бунтом: вожаков изолируют, кого-то кооптировать, в жертву приносят какого-нибудь местного начальника, из центра приезжает другой начальник, который дает ряд обещаний или подачек. Как мы видим на примере ситуации с «Платоном», действует смесь репрессий и политических уступок. Дальнобойщиков не пустили перекрывать МКАД, но их и не разогнали ОМОНом. Штрафы снизили в 90 раз, сейчас идет разговор об отмене транспортного налога для большегрузов.
«Нас не спросили, не послушали, мы должны исполнять решения, принятые без нас», — это демократический запрос, не либеральный, не прогрессивный, а именно демократический
Это отработанная схема, в ближайшем году ее продолжат применять, ресурсов на это пока хватит. Таких гибридных мер, которые доказали свою эффективность, может оказаться недостаточно, только если очагов возмущения станет слишком много — и их количество перейдет в новое качество протеста. Но перспективы слияния протестных групп в единую волну протеста в 2016 году я не вижу. Что будет через год — посмотрим.
Каждый из этих протестов на самом деле о том, что чье-то мнение не учитывают. «Нас не спросили, не послушали, мы должны исполнять решения, принятые без нас», — это запрос о политическом участии. В широком смысле термина — это демократический запрос, не либеральный, не прогрессивный, не гуманный, а именно демократический. Он будет звучать всё громче и громче.
Почему в России невыгодно закрывать границы
Сколько было пророков, которые говорили, что сейчас введут выездные визы и закроют границы? Не введут и не закроют. Режимы нашего типа никогда не препятствуют выезду, они могут препятствовать только въезду. Режим полуавтократии, или гибридный режим, заинтересован, чтобы активное меньшинство уезжало, потому что тогда государство ненасильственным путем получает более управляемое население.
Режим полуавтократии, или гибридный режим, заинтересован, чтобы активное меньшинство уезжало
Люди вообще не нужны: если природа режима основана на продаже ресурсов, общество ему только мешает. Для власти люди в этом случае — это население, которое, во-первых, безобразничает, во-вторых, всё время требует, чтобы его кормили. Это не источник доходов, по крайней мере, до последнего времени было именно так. Сейчас ситуация немного меняется, потому что мы видим, что из людей пытаются что-то извлечь: появляются постоянные новые платежи и сборы. И всё равно по сравнению с извлечением денег из недр это невыгодно. Недра не протестуют, не просят предоставить им больше прав: копай себе, продавай, а на вырученные средства живи. Именно поэтому все рады, когда люди уезжают.
Административного легального барьера в виде виз, например, нет, зато есть неформальный финансовый барьер. Разница курсов существенно препятствует выезду, никто специально этого, правда, не добивался, так само собой произошло.
Автократии изолируются именно такими методами: в отличие от тоталитарных стран они никогда не строят забор вокруг себя.
