Григорий Михнов-Вайтенко — сын советского диссидента, поэта и сценариста Александра Галича. В 90-х Михнов-Вайтенко был одним из первопроходцев российского спутникового телевидения, а в конце 2000-х стал православным священником. В РПЦ он провел порядка семи лет, но покинул церковь после того, как во время проповеди публично раскритиковал участников войны в Донбассе.
Действительно ли священнослужители много зарабатывают и зачем они берут кредиты, почему священник выступает против закона об оскорблении чувств верующих и обращает ли церковь внимание на протесты против передачи Исаакиевского — в интервью «Бумаги».
— Как вы пришли к религии?
— Уже в 14–15 лет я был довольно начитанным молодым человеком, и моя начитанность среди прочего привела к тому, что я не очень верил советской власти. И если советская власть говорит, что бога нет, то это как минимум повод узнать поподробнее про всё это.
Начитавшись Библии, я однажды понял, что в бога верю, что мне близок тот бог, про которого написано в Евангелии. Соответственно, решил креститься. На дворе стоял 1983 год, то есть еще до всякой моды на религию и до того, как это в принципе стало возможно. Мои друзья и знакомые дружили с отцом Александром Менем, и я поехал к нему. Он тогда, к счастью, меня не стал крестить немедленно, а сказал: очень хорошо, что вы верите в бога, но сначала вам нужно об этом побольше узнать. Чуть позже, уже в 19 лет, я стал крещеным человеком.
— Насколько вы были религиозны в молодости?
— Мне казалось, что достаточно. Отнюдь не всегда я был достойным христианином, но все-таки пытался себя причислять к этому разряду. Я ходил в церковь, соблюдал пост и так далее. В меру сил и возможностей. Хотя я очень сдержанно отношусь к любым проявлениям внешней религиозности.
— Почему вы решили стать священником?
— Вера для меня всегда было очень важной вещью, а когда мне исполнилось 40 лет, я понял, что нужно как-то менять собственную жизнь. Мне совершенно перестало нравиться то, чем я занимался, а тогда я был телевизионным продюсером. Были трудности, но мне казалось, что это именно у меня что-то не получается. Сейчас же я понимаю, что это было, конечно, связано с первым накатом государства на независимые электронные СМИ и телеканалы. Нам тогда казалось, что мы ничего плохого не делаем: хорошее кино показываем людям, — но, видимо, это было достаточным основанием для разбирательств с менеджментом и собственниками православных телеканалов. Ну и вообще, мне показалось, что больше нет смысла заниматься электронными СМИ в России. По крайней мере, телевидением. Ну а раз нужно было менять как-то сферу деятельности, я и подумал, что, наверно, пришло время. Так я и стал, что называется, профессиональным верующим.
— Как вы на протяжении тех лет относились к РПЦ?
— В разное время по-разному. Но нужно учитывать, что мне повезло. Я начал знакомиться с этой структурой с середины 80-х и уже тогда понимал: идея того, что есть единая РПЦ, которая действует как партия или силовая структура, — это миф. Конечно, это не так до сих пор. Сегодня это скорее «террариум единомышленников», в котором существуют очень разные люди и очень разные мнения.
Идея того, что в государстве или РПЦ можно успешно построить единую вертикаль власти с единым мнением — это опять же миф. Но в начале 90-х этот миф для меня сопровождался ощущением, что я общаюсь с хорошими, замечательными людьми из церкви. И в РПЦ всё время появляются новые формы и инициативы, а значит, все эти мракобесы должны скоро отмереть. Но, конечно, никто не отмер. Скорее наоборот: все здоровые силы, которые хотели бы какого-то образования, которые хотели бы, чтобы у церкви была внятная общественная позиция, задавлены. Людям просто запрещено открывать рот публично, а некоторых и вовсе выдавили из церкви. Поэтому сегодня это превратилось в некий политотдел.
— Можете ли вы выделить какой-то момент, когда мракобесие в РПЦ начало побеждать?
— Его сложно так жестко выделить, но, наверное, это начало 2000-х. Сейчас очень заманчиво обвинить во всем патриарха Кирилла, сказать, что всё началось с его приходом и так далее. Но это не так, всё началось гораздо раньше. Уже в начале 2000-х церковь отчетливо начала превращаться в бюрократический аппарат просто в силу количественного роста. В те годы Церкви либо вернули, либо построили множество храмов, стало в несколько раз больше священников и так далее.
РПЦ — это «террариум единомышленников», в котором существуют очень разные люди и очень разные мнения.
Уже тогда пошли первые звоночки, на которые я в тот момент внимания не обратил, поэтому в 2007 году вполне осознанно написал прошение, в котором заявил, что хочу стать священником. Тогда казалось, что все эти тенденции, конечно, есть, но можно собрать какие-то здоровые силы — и всё получится. Ну и тогда был все-таки несколько другой президент и казалось, что всё может пойти не туда, куда пошло в итоге. Причем, знаете, так совпало, что в 2008 году я ехал в Новгород, где меня должны были рукоположить, в ночь, когда началась война в Осетии. Меня крутило очень сильно. Я на каждой станции хотел отказаться и выйти из поезда, но как-то себя все-таки убедил, что дело надо делать.
— Как устроена работа священника?
— В нормальной ситуации кроме церковных служб у священника огромное количество того, что называется «требы»: кто-то умирает, кого-то нужно исповедовать и так далее. Плюс священник должен максимально заниматься самообразованием. Этот процесс неостановим, как только человек думает, что он все книги прочитал, это беда. В общем, при нормальном подходе времени не остается ни на что.
Также на священниках лежит огромное количество организационных моментов. Он должен и построить, и покрасить, и отчитаться, и еще денег заработать, чтобы было что в епархию отдать. Сегодня зачастую храм — это торговая точка, у которой стоят конкретные финансовые задачи. Всё остальное — благочестивое прикрытие. Задача — это прибыль, и этой прибылью нужно активно поделиться.
Процедура эта происходит по-разному и зависит от конкретного храма. Чаще всего существует просто некий вмененный налог, который храм должен ежемесячно передавать епархии. Маленькая церковь платит от 30 тысяч в месяц, большие храмы — иногда и больше 3 млн рублей. Плюс там есть еще масса других сборов: на семинарию, архиерею на день рождения и так далее. Поток денег всегда идет только вверх по этой структуре — и в итоге храмы в лучшем случае выходят в ноль, а в худшем сельские священники кредиты берут, чтобы выплатить этот сбор. Потому что правило очень простое: не заплатишь, можешь «гулять».
— Почему тогда священники держатся за это место?
— Причины у людей очень разные. Кто-то действительно числит себя верующим, кто-то чувствует свои обязательства перед прихожанами, кто-то просто занят бизнесом, а в бизнесе кредиты это нормально.
Храм — это торговая точка. Всё остальное — благочестивое прикрытие. Главная задача — это прибыль
Но больше всего людей, которые просто слишком рано стали священниками. Вообще, по церковным правилам священником нельзя стать раньше 30 лет, то есть человек должен получить к этому моменту какое-то образование и светскую специальность. А у нас в 18 лет мальчишке без образования и знаний говорят: «Давай я тебя сделаю священником». У него никакой профессии нет, никаких знаний нет, он всю жизнь занимается одним и тем же и в определенный момент — лет в 35 — чувствует, что не может продолжать заниматься этим, но ему и уйти некуда. Только в таксисты разве что. При этом очень часто у священников много детей, большая семья. Куда тут уйдешь? Проще уж найти эти 30 тысяч и дальше как-то крутиться. Очень печальная картина. Это те вещи, которые надо будет переделывать в той светлой прекрасной России, о которой мы все мечтаем и которая, уверен, не за горами.
— В последнее время складывается впечатление, что священники — это очень обеспеченные люди. Насколько это правда?
— Смотря где служить. Если служишь в деревне – это может быть нищета, а если в большом храме, в который ходят менеджеры «Газпрома», то, конечно, священник не бедствует. Понять, что далеко не все священники шикуют, можно хотя бы по тому, что на самом деле священнослужителей в РПЦ не хватает. В городах-миллиониках, конечно, ситуация лучше, но в деревнях ведь некому служить.
— Вы провели в РПЦ около семи лет. Можете ли вы выделить какие-то поступки, совершенные за эти годы, которыми вы гордитесь или стыдитесь?
— Это просто работа, понимаете. Гордиться там особо нечем. Я просто старался в своей ежедневной деятельности не врать. По отношению и к правилам, и к людям, и к собственной совести. Чаще все-таки это удавалось, но не всегда.
— Вы уже несколько раз сказали, что в РПЦ состоят очень разные люди, но со стороны в последнее время кажется, что люди там вполне одинаковые и не очень приятные. Как обстоят дела в действительности?
— Основная часть — это просто рабочий класс. Люди, которые в меру сил и возможностей стараются честно исполнять свои обязанности. Реальных мракобесов можно пересчитать по пальцам. И все они представлены в медиапространстве. Просто когда они из каждого утюга разговаривают, кажется, что их очень много и все в церкви такие. Возникает ощущение, что они все там мракобесы. Конечно, это не так. Людям, думающим по-другому, сейчас просто не дают говорить публично. И большинство в итоге соглашается молчать и остаются внутри структуры.
Священник — это просто работа, гордиться там особо нечем. Я просто старался не врать
Но нужно понимать, что сейчас назревает какой-то социальный и моральный протест как в обществе, так и в церкви. И я думаю, что структура церкви сейчас крайне хрупкая. Никакого железобетонного монолита там нет. Есть и левые, и правые. И конструкция может рухнуть со страшной силой, что может быть не так плохо. Пусть будут отдельно левые, и отдельно правые.
— Вы покинули РПЦ после того, как публично осудили войну в Донбассе. Почему вы решились на это?
— Началось всё с Крыма. Я хорошо помню, как в феврале 2014 года сидел с друзьями в Москве и мы говорили друг другу: «Ну они не сумасшедшие, это просто политическая игра». Через несколько дней оказалось, что это совсем не игра. Это был повод для меня впасть в некое состояние полуступора.
Понимаете, формально мне всё равно, кому юридически принадлежит та или иная территория. Но мне совершенно не всё равно, как это делается. Если можно наврать про «их там нет», если можно рассказывать чудовищные сказки, если можно наплевать на подписанные международные договоры, это очень опасно.
Я был бы за «возвращение» Крыма, если бы мы обсуждали какой-нибудь нормальный вариант —например, переговоры о покупке Крыма. Я был бы первым сторонником, потому что мои первые детские воспоминания связаны с Крымом. Но то, как это было сделано, вызывает немедленное отторжение. Так нельзя. Потому что вранье возводится в норму.
А потом всё начало развиваться на востоке Украины. В августе начались бои вокруг Дебальцево, тогда мне казалось, что это меня ножами режут. Потому что это неправда, это попирание божьей воли, это убийство людей под надуманными предлогами. При этом рассказываются чудовищные небылицы про распятых мальчиков и так далее. И я вижу, как люди, мои прихожане, насмотрелись телевидения и говорят мне: «Мы поедем воевать». Были такие случаи. У людей, у которых тогда не было доступа в интернет, доступа к альтернативным источникам информации, складывалось полное впечатление, что там наших убивают и нужно ехать воевать.
Тогда я понял, что ничего не могу сделать, кроме как открыто высказать свое мнение. Может быть, не очень громко, но мне важно не врать самому себе. Пока я молчу — я вру. А так, по крайней мере, один-два человека услышат, подумают, что они что-то не так делают. Уже будет какой-то результат.
После моего заявления всё закрутилось. Мое церковное начальство сделало вид, что ничего не было, но через месяц меня попросили, выражаясь светским языком, написать заявление «по собственному желанию».
— Когда вы решили выступить, вы понимали, что этим всё закончится?
— В тот момент я вообще не думал, к чему это приведет. Я просто обязан был это сделать, а потом разбираться с последствиями. Потом, когда писал заявление, делал это уже с облегчением. Потому что вся эта ситуация с церковью, с ее враньем, очень ярко проявилась через украинские события. Единственный возможный вариант для церкви тогда был — ежедневно вопить: «Ребята, остановитесь». Но этого не было.
— Ваши коллеги-священники поддерживали ваше решение?
— Те, с кем я общаюсь или знаком лично, практически все поддержали. Сказали: «Молодец, всё правильно». Но при этом никто публично не стал поддерживать меня. Всем понятно было, что это чревато.
— Как вы думаете, ваше заявление как-то повлияло на позицию церкви по Украине?
— Мне сложно сказать. Но так совпало, может быть, случайно, что буквально через несколько дней начался хоть какой-то переговорный процесс. Минские соглашения и так далее. Я думаю, что тогда в августе просто многие почувствовали, что ситуация дошла до экстремума и может перерасти в открытую полномасштабную войну.
— После этой истории с Донбассом вы ушли из РПЦ и присоединились к Апостольской православной церкви. Что это такое?
— Русская церковь после революции разделилась на три части. Первая — это официальная церковь. Вторая — Русская православная церковь за границей (РПЦЗ), существовавшая до последнего времени. Третья — самая малочисленная, которая осталась в России, но перешла на «катакомбный режим» существования. Священники продолжали вести какую-то деятельность, но официально не регистрировали общину и не вступали в контакты с властью. Служили дома, переезжая с места на место и так далее.
В начале 2000-х такие «катакомбные» общины объединились в Апостольскую православную церковь (АПЦ). Задача, которую мы перед собой ставим, — просто нормализация церкви. Потому что церковь должна быть отделена от государства и в первую очередь заниматься моральными категориями.
РПЦ — это часть госаппарата. Она слишком замкнута сама на себя и слышит только себя
Среди прочего мы выступаем за прозрачность финансов, за отсутствие каких-то пышных зданий, если они не могут содержаться на деньги верующих. Это совершенно неправильно — брать у государства деньги и тратить их на красивые здания. Заниматься надо людьми, а не зданиями. А уже люди пускай построят, если у них есть на это ресурсы.
Кроме того, наш принцип: священник должен в одном месте зарабатывать, а в другом быть священнослужителем. Я, например, работаю журналистом и научным редактором серии книг.
По большому счету в целом от «катакомбного» этапа мы далеко не ушли. Мы не стремимся к зданиям, сооружениям и так далее. У нас достаточно малочисленная община. Мы исходим из того, что если в ней есть 20–30 человек, то этого вполне достаточно. Если община начинает увеличиваться, то нужно подумать о том, чтобы создать еще одну общину. Службы у нас проходят на квартирах, в офисах, где угодно. По всей России нас в лучшем случае несколько тысяч человек. Но процесс набирает обороты и количество увеличивается. Потому что очень многих не устраивает, что они видят в РПЦ. По крайней мере, тех, кто о чем-то задумывается. Людей не устраивает позиция РПЦ. Что она работает по принципу коммерческой структуры: «Я пришел, мне красиво сделали, и я ушел». В Библии почему-то по-другому написано. Там написано про любовь, братство, открытость.
— Священники АПЦ — это бывшие священники РПЦ?
— Нет, таких меньшинство. Многие, к счастью, не имеют такого «положительного» опыта. Дело в том, что многие священники РПЦ не готовы к такому режиму существования, когда должен быть какой-то другой способ заработка. Кушать всё равно что-то надо. Например, мне было бы тяжело выживать без помощи друзей.
— Вернемся к РПЦ и ее заработкам. Как вы относитесь к ситуации вокруг Исаакиевского собора? Чем она вызвана и понимают ли в РПЦ, что многие петербуржцы недовольны этим?
— Церкви совершенно не нужны такие мегаздания, потому что для выполнения своих задач — работы с людьми — такие здания прямо противопоказаны. Соответственно, возникает вопрос: если это здание не нужно для душепопечения, то для чего оно нужно? Ответ прост: это финансово очень любопытный объект, статусный объект. Любая попытка проанализировать ситуацию приводит к финансам. Тогда возникает вопрос: при чем здесь церковь? Тем более исторически храм церкви никогда не принадлежал. Зачем он ей сейчас? Чтобы самим распределять финансовые потоки? Некрасиво, у церкви масса других задач.
Понимают ли в РПЦ, что люди недовольны? Кто-то понимает, кто-то нет. Неслучайно до сих пор нет официальной заявки. Значит, человек, от которого зависит, ставить эту подпись или нет, понимает, что этого не нужно делать. Вслух сказать не может, но понимает.
Я думаю, всё это полуполитическая игра, проходящая по линии денег и не имеющая отношения к истинным задачам церкви. И это огорчает. По-хорошему после начала протестов РПЦ должна была отказаться от передачи храма. Как минимум. Но прозвучали, наоборот, самые мракобесно-зубодробительные заявления.
— В РПЦ вообще обращают внимание на такие протесты?
— Нет. Это проблема сегодняшней власти в России: полное отвыкание от режима диалога. Никто из большинства чиновников не избирался, в том числе и церковных. Все так или иначе назначенцы. Поэтому они привыкли слышать только себя и какого-то партнера по диалогу наверху. Пока никакой реакции на происходящее внизу нет.
Священник должен в одном месте зарабатывать, а в другом быть священнослужителем
При этом протесты 26 марта показали, что реальность сильно изменилась и все должны измениться, чтобы ей соответствовать. Даст бог, этот импульс дойдет и до власти. Но какое событие может повлиять на саму РПЦ, я не знаю. Боюсь, что никакое. Она слишком замкнута сама на себя и слышит только себя.
— Продолжая тему протестов, хотелось бы узнать, как внутри церкви расценивают уроки православия в школах и другие примеры навязывания религии в России.
— Очень настороженно, на самом деле. Понимаете, это навязывание происходит только на бумаге. На деле священник из-за бюрократизации вместо того, чтобы пойти с ребятами в футбол погонять или поговорить с ними за всё хорошее против всего плохого, вынужден садиться и писать длинные отчеты о том, как он будет строить свои уроки и отношения со школьниками. В итоге получается очень странная ситуация, когда в школу приходят люди и рассказывают детям что-то очень странное, основываясь на материалах в лучшем случае XIX века. А дети ведь чувствуют неискренность. В итоге они скорее отдаляются от религии и церкви благодаря этим занятиям. Всё происходит ровно так же, как с историей КПСС в СССР. Ну кто-то разве серьезно относился к этому? Нет, все думали, что нужно зазубрить и всё. А в итоге чувствовали лишь какое-то отторжение к партии.
— Не так давно вы вышли на пикет против закона об оскорблении чувств верующих. Почему?
— У меня к этому закону самое резко отрицательное отношение. Потому что это чудовищный обман. Этот закон не имеет права на существование ни в светском государстве, ни в христианском. Он развращает верующего человека, который в силу своей эмоциональности, необразованности или корыстных соображений может прийти в любое место и заявить, что его якобы религиозные чувства оскорблены. Более того, закон очень криво написан и заявитель никак не должен подтверждать свою принадлежность к религиозной организации или свою веру. Абсолютное безобразие.
Я еще мог бы понять, если бы иски могла подавать какая-нибудь религиозная организация. Это хотя бы логически объяснимо, но неоправдываемо морально. Сегодня же о своих оскорбленных чувствах заявляют люди, имеющие явно опосредованное отношение к религии. Причем обижаются они не совсем понятно на что и не могут четко сформулировать свои претензии.
Закон должен быть отменен — мое четкое мнение. Потому что это закладывает бомбу подо все отношения в обществе. Завтра люди начнут ходить и возмущаться тем, что в Великий пост колбаса в столовой лежит, а следующий человек оскорбится наличием свинины. А последователи Летающего макаронного монстра напишут заявление о том, что дуршлаг — это священный головной убор и его нельзя продавать в отделе товаров для кухни.
— Но этот закон принимался в качестве ответа на акцию Pussy Riot. Почему вы тогда не выступили против него, хотя были в РПЦ?
— В день приговора я до последнего момента верил, что дадут условный срок или штраф. Узнав о реальном сроке, я даже написал в фейсбуке, что мы прошли точку невозврата.
Тогда люди в церкви к суду в целом относились по-разному. Но даже довольно «скрепоносные» ребята понимали, что реальный срок был избыточен. Ну а нормальные люди в церкви относились к этому как к позору.
Я не выступил против публично. Но я уже говорил, что не всегда выполнял то, что должен был с точки зрения совести. Это одна из тех вещей. Очень велика внутренняя инерция, чтобы решиться даже на очевидный шаг. Видимо, мне нужен был более сильный раздражитель. Для меня им стали украинские события.
— Вы сказали, что Церковь не прислушивается к протестам и реакции на громкие скандалы. Как вы думаете, что-то может изменить РПЦ?
— Всё зависит от состояния общества. Сейчас церковь является частью не гражданского общества, а частью госаппарата. А там общая повестка определяется национальным лидером. Есть одна повестка — и мы говорим, что в Сирии идет священная война, меняется повестка — меняется и всё остальное. Вот когда будет меняться этот госаппарат, тогда будет меняться и церковь.
