«Дети войны»: история педиатра — о мучительном голоде и мясе с запахом эфира

Кольцо блокады замкнулось. Все запасы иссякли, и все снабжение шло теперь только через Ладогу. Карточные нормы питания все уменьшались и скоро дошли до 120 граммов хлеба в день на человека. Кроме этого почти ничего не выдавали. В середине октября я с няней Шурой ездила за Мечниковскую больницу на капустные поля собирать оставшиеся после уборки кочерыжки и подгнившие листья. Приходилось выгребать их из-под снега — зима в сорок первом была ранней. Все набранное изрубили, посолили в корыте, и эта еда с остатками картошки долго была нам хорошим подспорьем.К тому времени кроме ста двадцати граммов хлеба нам уже ничего не давали. Имевшие рабочую карточку получали немного больше. На заборах стали появляться бумажки с объявлениями «куплю кошку», «куплю собаку». Однако животных в городе почти не осталось: всех, что были, успели съесть. Иногда мне везло. Если по пути попадалась кошка, я гонялась за ней, ловила, приносила домой и прятала до вечера. Вечером, когда все засыпали, я заворачивала кошку в мешок и усыпляла ее эфиром. Потом снимала шкуру, разделывала и на следующий день кормила маму, Шуру и Иринку «кроликом». Мясо, как я его ни обрабатывала, всегда пахло эфиром, — но убить животное, не усыпив, я просто не могла. Но даже и этот, весьма противный запах не мешал, и Ирка ела суп с удовольствием. Мама первое время отказывалась, но потом голод заставил — и ела тоже. Как-то во время еды Ира отставила тарелку и, задумчиво подперев головку рукой, спросила: «Так всегда бывает: пока живая — это киска, а когда едят — кроликом называют?». Уж не помню, что я выдумала в ответ, но разговор этот остался в памяти до сих пор. Но не помогли и «кролики». Все равно весной и мама, и Володя умерли от голода.

Чувство голода, особенно первое время, было настолько мучительным, что невольно оправдывало многие поступки. Наиболее трудно голод переносился молодыми. Однажды мне пришлось видеть такое: какой-то страшно истощенный мальчик вырвал хлеб у женщины, только что получившей его по карточке, и стал быстро запихивать его в рот. Мальчика схватили, стали бить. Он упал; его били ногами, старались отнять хлеб, но он ел, не обращая внимания на побои. Ел хлеб, несмотря ни на что… Первыми от голода умирали мужчины. Кроме голода, мучили почти постоянные обстрелы, которые фашисты проводили с истинно немецкой пунктуальностью. От них гибло много людей. Били с Пулковских высот. Электричества и водопровода не стало. Трамваи стояли. Их постепенно заносило снегом, и они напоминали каких-то огромных отдыхающих животных. Канализация тоже не работала. Нечистоты выносили на двор или, обессилев, просто выливали из окна. Все замерзало, во дворах вырастали целые горы… Освещались самодельными коптилками, ложились рано. Жизнь постепенно замирала. В городе было введено затемнение. Чтобы не сталкиваться друг с другом, идя по городу, погруженному в темноту, все носили на груди светящиеся ромбики из пластмассы, покрытой фосфором.

За водой приходилось ходить на Неву. Хорошо еще, что от нашего дома на 6-й линии Васильевского острова до нее было недалеко. Брали саночки, ставили на них ведра и отправлялись к Неве. Около 8-й линии был спуск, который со временем так обледенел, что часто, поднимаясь по нему с полными ведрами, люди падали, вода выливалась, и приходилось вcе начинать сначала. Прорубь тоже обмерзала, и, чтобы зачерпнуть воду, надо было становиться на колени, а подняться обессилевшим людям было почти не под силу. Постепенно ходить за водой становилось все труднее, она ценилась на вес золота и расходовалась, в основном, только на пищу. Мылись редко, одолевали вши. Первая военная зима была очень холодная, и в комнатах часто замерзала вода. Все завели «буржуйки» — железные печурки с трубой, выходящей в окно, — и жгли в них все, что могло гореть. Я порубила и сожгла почти всю мебель. Ругала мастеров, делавших гнутые стулья, которые было очень трудно рубить. Жгла книги. Всего этого хватило ненадолго, дров не было. Немцы, кроме бомбежек и обстрелов, бросали зажигательные бомбы, от которых возникали частые пожары. Дежурных, следивших за тем, чтобы зажигательные бомбы, — которые мы называли попросту «зажигалками», — не вызывали пожара, не хватало, с каждым днем от голода умирало все больше и больше. Дома горели по несколько дней, пока все не сгорало. Загорелся дом на 7-й линии, напротив нашего. Несколько дней он тихо догорал, и кое-где тлели несгоревшие балки. И тут меня осенила мысль, что эти балки можно превратить в дрова, и дома будет тепло! Мы вооружились пилой, топором и веревками. Вытаскивали из огня тлеющие балки, тушили их снегом, пилили, кололи и, собрав последние силы, тащили домой. Уже не помню, как нам удавалось поднять дрова на пятый этаж, но мы это делали несколько раз — и недели на две обеспечили себя дровами.

Народу в Ленинграде становилось все меньше и меньше. Многие умерли от голода и обстрелов, всех, кого можно, эвакуировали через Ладогу, но голод оставался таким же. К этому времени начала работать Дорога жизни — ледовая трасса через Ладожское озеро, по которой с «Большой земли» под обстрелом и бомбежками на машинах везли питание осажденному городу. Все питание шло только через нее, и этого, конечно, было недостаточно. Мама совсем ослабела и уже не вставала.