«Больно слышать — мы вас туда не посылали»: монологи ликвидаторов Чернобыльской катастрофы из Петербурга

— Об аварии вообще не говорили до 28 апреля. Всё было закрыто, как у нас принято. Аварию «размазали», сказали, что там ничего страшного не было и всё нормально. Но где-то через пять месяцев после аварии я был на учениях — тогда служил начальником медицинской службы армии Ленинградского военного округа — и пришел приказ из Москвы. Меня направляют в Чернобыль. А я человек военный, приказ есть приказ. На ходу переоделся и срочно выехал. Да нас и не спрашивали, кто-то хочет ехать или нет. Другое дело — резервисты, которых призывали. Вот среди них были те, кто пытался не поехать. Остальные ехали.

Я приехал в Чернобыль и увидел, что всех жителей уже выселили. Только собаки и кошки бегают, бедные, а хозяев нет. Дома пустые. Это надо видеть. Меня поселили как раз в одну из таких пустых квартир в 30-километровой зоне отчуждения, и я возглавил медицинскую службу всей группировки войск, отвечал за всю медицинскую работу. А там ведь 30–40 тысяч контингента было, очень много работы — спали по пять-шесть часов. Всех нужно было обеспечить необходимым, наблюдать за ними. Объясняли солдатам опасность радиации, но они пренебрегали — ведь у нее нет ни вкуса, ни запаха, ничего. Мужикам по 40–50 лет, а они всё равно «лепесток»-маску снимают, чего никак нельзя делать. Еще нужно было следить, чтобы не было переоблучения, а дозиметров сначала не хватало. Потом они вообще начали зашкаливать, ничего не понятно было. Сейчас уже невозможно выяснить, кто там сколько получил.

Больше всего в Чернобыле поразила постоянная тяжелая работа. Ведь там было очень много вопросов — и все необычные, потому что это первая такая авария, в XX веке — самая крупная катастрофа в мире. Но сама работа была не очень страшной. Работали, как привыкли. Слов «не могу», «не хочу» я от подчиненных не слышал, честно. Люди пахали от зари до зари — и ничего. Целые дома хоронили в котлованы, солдаты даже плакали, но никто не отказывался. Сказали: надо, и всё. Были и герои: предотвратили взрыв 3-го энергоблока и даже флаг над 4-м энергоблоком повесили. Хотя этого, конечно, нельзя было делать.

Вернулся оттуда, и врачи мне поставили лучевую. Я и сейчас инвалид второй группы. Поначалу хотя бы ежегодно в санаторий отправляли, а после принятия закона, который в народе называют монетизацией, это всё отменили. Теперь надо по три-четыре года ждать. Несмотря на здоровье, после возвращения продолжал военно-медицинскую карьеру, преподавал, писал книги и создавал музей, посвященный Чернобылю и подобным катастрофам. Занимаюсь общественной деятельностью и сейчас — возглавляю петербургское отделение Союза «Чернобыль».

Сейчас совсем не жалею, что поехал. Более того, недавно снова туда ездил. Лет семь назад, когда Украина еще нормальной была. Интересно было посмотреть, но очень тоскливо там. Тридцать лет прошло, а жизни всё еще нет.

— 26 апреля 1986 года я лежал в больнице после операции — аппендицит. Через четыре дня прочитал в «Правде» заметку об аварии «с частичным нарушением критичности реактора». В ней говорилось, что фон нормальный, но я тогда работал ведущим инженером ОПО «Северная заря» и сразу понял, что это туфта и случилось что-то серьезное.

Пошел в военкомат, написал заявление с просьбой отправить в Чернобыль как специалиста, офицера запаса, но оказалось, что мои документы потеряли. Жаловался в горвоенкомат, министру обороны, и в итоге 22 сентября меня забрали по повестке с красной полосой. Жена, конечно, сразу поняла, куда я поеду, и расстроилась, но спорить со мной было бесполезно.

Уже в Чернобыле я попал в полк химической защиты и напросился в роту разведки. Занимались и разведкой местности, и дезактивацией территории, я был командиром взвода и роты. Народ в основном относился к работе ответственно, не сачковали. Была хорошая работа — без лишней бюрократии.

Больше всего в Чернобыле удивили и поразили масштабы аварии, а самым тяжелым и страшным было чистить квартиры в Припяти, куда меня отправили на «легкую работу» после переоблучения. Недопитый чай, недоеденная котлета, толстый слой пыли и детская кроватка со вмятинкой от детской головки. А у меня самого дочери около трех лет тогда было.

Опасность радиации как химик осознавал, и сейчас я инвалид второй группы. Но не жалел, что поехал. И не жалею. Более того, после Чернобыля в 1991 году ушел с работы в никуда — председателем общественной организации Союз «Чернобыль», без гарантированного заработка. Соответственно, сейчас пенсия небольшая, но я не жалею, что 25 лет отдал людям. Зато вижу результаты своей работы: выигранные суды, помощь ликвидаторам и вдовам.

Будь мне сейчас 20–30 лет и случись такое, то, наверное, поехал бы снова, если бы речь шла только об аварии. А вот если учитывать отношение к нам государства, то нет. Работать приходилось и с Госдумой, и с министерствами, поэтому органам власти не доверяю и сомневаюсь в их компетентности.

— 26 апреля 1986 года я был в больнице МЧС, а об аварии узнал от коллег по ВНИПИЭТ (научно-исследовательский и проектный институт энергетических технологий — прим. «Бумаги»). Сразу был готов участвовать в ликвидации последствий, несмотря на то, что занимался развитием атомной промышленности и осознавал масштаб Чернобыльской катастрофы и возможные негативные последствия для себя. Близкие разделяли и понимали мое решение, хотя, естественно, волновались.

В итоге институт командировал меня в Чернобыль в составе группы, и мы занимались дезактивацией помещений 3-го энергоблока, прорабатывали его запуск, вопросы обращения и захоронения радиоактивных отходов. Выполняли свою работу. Относились ко всему этому именно как к необходимой работе, хоть и в экстремальных условиях. О том, что приехали, не жалели. Наоборот, царил дух взаимопонимания и товарищества. Опасность, конечно, понимали, и некоторый страх был, но он отступал перед важностью дела.

Всего я там пробыл с 18 апреля по 18 мая и с 13 сентября по 13 октября 1987 года. Больше всего за это время удивил — даже не удивил, а произвел неизгладимое впечатление — вид опустевшей Припяти: детские площадки у детских садиков с разбросанными игрушками, белье на балконах, развешенная вялится рыба и не замолкающее праздничное радиовещание в пустом городе.

В Чернобыле я заработал целый набор заболеваний. Однако и после аварии работал во ВНИПИЭТ до ухода на пенсию по инвалидности, которую признали в 1999 году. После этого переключился на работу в Союзе «Чернобыль». Этим же занимаюсь и сейчас. В остальном, как и у всех, — дети, внуки.

Не жалею о том, что поехал, и сейчас: я выполнял свой долг, а выполнять его надо всегда. Сейчас по-другому люди думают. Нет той мощи и того сплочения, которое позволило в короткие сроки справиться с бедой. Сейчас при такой катастрофе последствия были бы гораздо хуже.

— 26 апреля я, как обычно, был на работе, трудился электросварщиком в ПО ЛЭМЗ в Сосновой поляне. Об аварии узнал только через несколько дней, до этого просто не сообщали. Когда все-таки объявили, я понял, что случилось что-то нехорошее, хотя в новостях не сказали ничего серьезного.

Потом вызвали в военкомат — и с 12 сентября я в Чернобыле. Был замполитом, командовал ротой и ездил со старшим смены на станцию. Всего 19 выездов. На станции вместе с дозиметристом проверяли уровень радиации в тех местах, где должна работать смена, высчитывали, сколько времени там можно провести. Затем я ставил перед ротой задачи по работе и времени нахождения там, а в конце — проставлял полученные ими дозы радиации.

Мысли в Чернобыле были разные, особенно когда ехал. Но на месте уже нужно было служить и мысли были только о том, чтобы быстрее набрать дозу и вернуться к жене и двум сыновьям. Хотя среди тех, с кем ездил на станцию, никто не отказывался куда-то идти. Наоборот, некоторые задерживались на работе, и приходилось за ними туда бежать. Выводить с зоны, чтобы не допустить переоблучения.

Страшно в Чернобыле не было, хотя опасность осознавал, например, когда был с солдатами внутри могильника. А вот удивляться там было чему: это и глупые команды, и падение вертолета, и сама работа пилотов.

Последствия Чернобыля начали проявляться в начале 90-х годов. Куча болезней, сначала 3-я группа инвалидности, потом — 2-я, потом — без права на работу. Несмотря на это, скорее всего, поехал бы снова, если бы потребовалось. Хотя больно слышать слова некоторых чиновников: «Мы вас туда не посылали».