На городском фестивале «Кампус», который «Бумага» провела в конце октября, выступала литературный критик Анна Наринская.
Какую роль в России 90-х играл сериал «Твин Пикс», почему изречение «Поэт в России больше, чем поэт» губительно для отечественной литературы, правда ли нужны курсы писательского мастерства и почему маркировка «18+» — это проблема? «Бумага» поговорила с Наринской о современном чтении и писательстве.
«Пелевин, Сорокин — это тот реализм, который возможен, когда понимаешь, что ничего не понимаешь»
В 90-е годы должна была прийти свобода, позволяющая описывать окружающую реальность. И оказалось, что мы ее просто не понимаем. Любой писатель тогда — хоть молодой, хоть старый — несильно отличался в этом смысле от меня, тоже совершенно не понимавшей, что происходит.
Замечательный пример такого ощущения: в 1993 году по российскому телевидению показали сериал «Твин Пикс». Предыдущими сериалами были «Рабыня Изаура» и «Богатые тоже плачут», и вдруг случился «Твин Пикс». Включаешь кнопку, а там — «Черный вигвам». Я сошлюсь на мнение моего друга замечательного поэта Григория Дашевского, который считал, что «Твин Пикс» описывал российскую реальность гораздо более точно, чем любой российский фильм или текст. Гораздо легче было найти причину происходящего во влиянии «Черного вигвама», чем в смене экономических формаций. Заговор таинственных манипулирующих нами сил гораздо проще и лучше объяснял то, что происходило.
И оказалось, что единственный существующий способ описать действительность — описать именно это чувство растерянности и того, что тобой манипулируют какие-то странные силы. Именно поэтому такой оглушительный удар произвел роман «Чапаев и Пустота» Пелевина. Казалось, эта книга описывает действительность абсолютно правдиво.
Пелевин, Сорокин — я считаю их самыми реалистичными русскими авторами. Это тот реализм, который возможен, когда понимаешь, что ничего не понимаешь. Именно этот уровень изображения реальности — пока что самый «близкий тексту» в современной русской литературе. Если говорить о других книжках, то что нам предлагается? Любой разговор о современной России идет в виде некоторой метафоры. Нам предлагается накладывать на современность «кальку» XVII века или 30-х годов прошлого века. Это не то чтобы всегда получается плохо, но в этом много трусости.
Главная проблема и зияющая дыра современной русской литературы — это боязнь реальности, выражения своего отношения к ней; страх того, что реальность меняется так быстро, что просто не успеваешь ухватить и описать ее даже на момент публикации книги. Пишешь сегодня — книга выходит через год, но ты уже опоздал.
«Скоро в метро не будут пускать, если у тебя книга не вышла»
Если не изучаешь настоящее, не можешь изучать будущее. Что ты можешь знать о будущем, если не знаешь про сейчас?
В этом смысле смелым поступком мне показался роман писателя Дмитрия Глуховского «Текст». Я не могу сказать, что это выдающееся произведение, но это смелый и какой-то антипретенциозный шаг. Автор там декларативно увлечен сиюминутностью. Он рассказывает, как пошел в московский универмаг, и описывает в книге все рекламы, которые там видит. Нет ничего более вредного для литературы, чем осознание, что пишешь «на века», вот это изречение «Поэт в России больше, чем поэт» — такое надувание щек губительно.
Тем более что сегодня уже почти у каждого есть какая-то своя книжка. Скоро в метро не будут пускать, если у тебя книга не вышла. Все становятся писателями, а значит — согласно этому отечественному писательскому осознанию — они должны сказать что-то важное. Но на самом деле что-то важное говорит не писатель, а тот, кто действительно говорит важное. Чем дальше, тем больше мы подходим к расщелине между местом, где говорятся важные слова, и литературой.
Эсерка Наталья Климова, которая была приговорена к смертной казни за подрыв дачи Столыпина, написала из тюрьмы «Письмо перед казнью». И Корней Чуковский, который был тогда книжным обозревателем, назвал это письмо главным культурным явлением того года. Вам не нужно 70-томного собрания сочинений, чтобы какая-то мысль прозвучала сильно.
«Зачем нам самая читающая страна? Пускай читают меньше, но лучше»
Любое обсуждение книги — это очень полезная вещь. Я не полюбила роман «Маленькая жизнь», но вокруг него были скандалы и споры — были люди, которые его ненавидели или обожали, были те, кто говорил, что они десять дней проплакали после прочтения. То есть книга впервые за долгое время обсуждалась как источник эмоций. Это хорошо.
В сериале «Молодой Папа» есть сцена, когда молодой папа Джуд Лоу говорит речь о том, что ему не нужны эти полные храмы и огромные, заполненные католиками площади. Католиками, которые никогда не молятся, не постятся, а только на праздник приходят на площадь и машут рукой. Пускай это будут полупустые храмы, но зато они будут полны верующими. Это моя позиция относительно литературы.
Зачем нам эти штампы о самых читающих странах и тех миллионах [людей], которые будут что-то читать? Они не будут, это безнадежно. Зачем нам самая читающая страна? Пускай читают меньше, но лучше.
Плохой писатель, но умный человек Бегбедер сказал мне в интервью: «Ты понимаешь, кто мой конкурент? Мой конкурент не Уэльбек. Мой конкурент — это FashionTV. Мне нужно, чтобы между моей книгой и FashionTV человек выбрал мою книгу». А тем, кто между условной книгой и условным Фэшн ТВ выбирает последнее, мне кажется, бог в помощь.
«В Америке, например, у „Анны Карениной“ пять переводов. В России это невозможно»
Когда Рита Райт-Ковалева переводила «Над пропастью во ржи», людей, которые могли прочесть эту книгу по-английски и предъявить ей ошибки, было очень мало. Сейчас все знают английский. Ситуация изменилась. Труд переводчика стал опасным, потому что люди находят ошибки и упрекают тебя в них.
Как-то я брала интервью у Виктора Голышева. Он не только гениальный переводчик, но и своеобразный фетиш всей переводческой культуры. И он очень марксистски рассуждал о советской школе перевода. Он говорил, что причиной ее создания были в первую очередь деньги. Это закрытый клуб, они все друг за друга страшно держались, за переводы реально очень хорошо платили.
Действительно существовала школа, то есть они делали всё более-менее одинаково. Но то, что они сделали, — хорошо это или плохо — стало частью нашей культуры. Можно сколько угодно ругать Ковалеву за то, что она не так перевела «Над пропастью во ржи», но факт в том, что для нас этот текст — часть самоопределения русского человека.
Огромная проблема — в том, что в России плохо воспринимается «переперевод». В Америке, например, у «Анны Карениной» есть пять переводов. В России это невозможно. Когда «переперевели» Джейн Остин, Сэлинджера, был скандал. В итоге у нас все переводы застывшие.
«Разумные запреты у нас слишком просто перерождаются в цензуру и репрессии»
Маркировка «18+» для книг — это, на мой взгляд, большая проблема. Особенно сегодня, когда книг много, книжной навигации нет никакой и люди часто покупают что-то, просто полистав. Моему сыну, например, не продали Стивенсона, потому что в книжке «Хозяин Баллантрэ» есть сексуальные сцены. В магазине у него попросили паспорт.
Раньше я считала, что должна быть какая-то цензура типа американской политкорректности, поскольку внешнее регулирует внутреннее. Если ты не сможешь говорить, что все бабы дуры, то в конце концов перестанешь так думать. Но теперь думаю, что в России лучше вообще ничего не запрещать. Разумные запреты у нас слишком просто перерождаются в цензуру и репрессии.
Для огромного количества людей в нашей стране мат воспринимается как оскорбление и неприятность. И мне сложно употребить в разговоре те слова, которые мои английские друзья, например, употребляют запросто. Пока насчет неприемлемости мата существует некий общественный консенсус. Я вижу по реакциям людей, что они по большому счету не любят мат. Смешно, недавно я прочитала, как против мата в печати высказывается человек, от которого я впервые услышала матерные слова в литературном контексте, — Псой Короленко. Он в интервью говорит, мол, что делать, слово fuck производит на англичан совсем другое, куда более «легкое» впечатление, чем его эквивалент на русских, и с этим нельзя не считаться
В одной из своих заметок я писала, как однажды зашла во «ВКонтакте» моей дочери — ей тогда было лет 15–16 — и прочитала цепочку сообщений, которые были составлены из матерных слов. Это произвело на меня ужасное впечатление. В общем, я не верю, что в ближайшее время мы выработаем более легкое отношение к этой проблеме.
Мои друзья-художники как-то выложили на Красной площади своими телами слово «***» (член — прим. «Бумаги»). Это прекрасный проект. Об употреблении мата в культурном контексте нечего даже спорить. Должно ли это стать повсеместной литературного и, главное, книжного частью языка? Я не знаю.
«У нас мечтали, что тоже смогут делать спродюсированную литературу, но ничего не получилось»
Раньше я думала, что курсы писательского мастерства — это советская идея. Каждая кухарка может управлять государством, каждый человек — быть великим поэтом. Но это очень популярно в Америке. Многие писатели прошли через них. Существует мастерство, некий набор навыков. Если ты хочешь стать писателем, то среди прочего почему бы не пойти на такие курсы? Можно научиться каким-то приемам, делать что-то интересное. Проблема только в том, что эти курсы дорого стоят.
Мой любимый американский писатель Раймонд Карвер уверял: всему, что знает, он научился в воркшопе по creative writing в Миссури.
В Америке есть институт редакторства, обучения писателей. Там нормальна ситуация, когда редактор и даже агент предлагает писателю тему. У нас мечтали, что тоже смогут делать такую спродюсированную литературу, но ничего не получилось.
Кстати, даже мне предлагали стать писателем. Говорили: «Знаешь, кто самые читающие люди на свете? Женщины 35+, ты именно такая. Разведенная, с разными любовными историями, не боишься над собой шутить. Точно подходишь под аудиторию, давай ты про нее и для нее что-нибудь напишешь». Но в России такое невозможно. Попытки, разумеется, есть, но по большому счету невозможно. Все, у кого есть достаточно ума и способностей, чтоб сделать такую штуку не глупо и не прямолинейно, не хотят ее делать, а хотят — «если уж» — быть настоящими писателями. Я, например, писателем быть не хочу. Но и веселым словоплетом, который пишет, руководствуясь маркетинговыми исследованиями, тоже не хочу. Может, глупо.
