«Искусство довольно беспомощно, оно не обижает, им пользуются»: Александр Боровский — о том, может ли художник шокировать

Искусство всегда изобретал какой-то орган, который не давал ему спокойно сосуществовать с обществом: получалась такая любовь-ненависть, в разные времена по-разному действующее взаимоотталкивание. За последние пару лет искусство и общество поменялись ролями. Искусство не может придумать более шокирующего, мерзкого и действенного, чем то, что потом переняла у него политическая пропаганда, телевидение, политика в широком смысле слова. Что значат несчастные потуги во времена Шарло (французская комик-группа — прим. «Бумаги»), когда кидали тортами в морду друг другу, по сравнению с шоу на Первом канале, где накал, непристойность, политическая злость переходят все возможные пределы? Что такое акционизм и политический перформанс, когда совсем отвязные исламистские группировки ставят публичные казни, используя ритуалы, которые разработаны перформансом с 1920-х годов?

Искусство выглядит как маленький, жалкий ребенок, который машет ручонками, но ничего не может сделать. Общество мгновенно перенимает все те приемы, которое пытается разработать искусство, чтобы это общество как-то критиковать, уесть, осмеять. Этот процесс усилился за последние годы на наших глазах, потому что ничего подобного я не помню, хотя изучаю историю искусства уже много лет.

Инструмент акционизма, который общество изобрело давно, а наше искусство переняло лет 20 тому назад, на мой взгляд, перестает действовать. Этот инструмент неэффективен и существует буквально день-два после того, как попадает на первые полосы газет. Я сам не очень понимаю, что с этим делать, потому что искусство не может не жалить, иначе это будет кисель или партийная пропаганда, или «русское блатное хороводное», которое требуют самые простые зрители. Искусство не может не шокировать, но получается ли у него? И нужно ли это ему в определенные периоды национальной жизни? Нечего смешить людей, когда большие дяди, разработав эту проблематику, бьют по голове серьезно. Они, в отличие от Павленского, не имитируют, приколачивая причинные места на Красной площади, а действительно посредством оружия приколачивают людей к земле. Вот эти мысли посещают меня. Я довольно долго думал и писал на тему искусства и шока. Должен сказать, что эти мысли переплетаются с политической жизнью. Хотя хотелось бы быть от нее как можно дальше, как от любой грязи.

Общество в течение тысячелетия шокировали совсем различные вещи. Накал страстей, особенно в нашем государстве, присутствует. При этом желание расстрелять соперника в искусстве было не только в соцреализме. Накал шока, негативных эмоций — это, видимо, органическое продолжение позитивной критики. Из презрения не пишется стихотворение, но определенная процедура критики всегда сопутствует обществу в определенные промежутки времени и аккумулирует ненависть.

Все помнят Павленского, который стал суперзвездой (и, действительно, что-то в нем есть), — искусство это или нет? Это часть современного искусства, которая специально разработала жало, двигающее общество. Как пчела ужалит и умирает, так и искусство умирает со злобой дня, но оно необходимо. К тому же в этом парне есть что-то эстетическое, какие-то резкие, средневековые, я бы сказал, пропорции. Его акции стильно сделаны, при этом самоуничтожение налицо. Три года назад я сам выдвигал его на премию, самое удивительное, что времена тогда были более либеральные.

Это время, когда акционизм был еще сравнительно снисходительный, не болезненный, не надрывный. Очень обижаться — только русская традиция. За последние 10 лет одиночек, которые обижаются на акции, сменили тысячи обиженных людей. Их научили обижаться, научили искать жалость, критику, русофобию, антинациональные чувства. Я знаю, что оскорбление национальных и религиозных чувств можно увидеть везде. Здесь нет конца, нет пределов обиженности.

Pussy Riot — какая обида, какой поток ненависти! Не могу сказать, что несчастные девицы повели себя красиво и хорошо, но этот перформанс не должен нравиться, он должен шокировать; он не должен вызывать сладостные чувства. Наш народ не приучен к остроте критики, хотя искусство шокировало всегда.

Возьмем какую-нибудь классическую вещь, например, «Змия». В Национальном музее Лондона «Змий» фантастически придуманный, в жизни не увиденный, напоминающий чудесные американские фэнтэзи. Но художник раннего Возрождения придумывал ад, чертей — ужасных, с разрезанными внутренностями, рогатыми, с огромными фаллосами. Он не боялся, но почему? Потому что у него была цель запугать грешников, чтобы они знали, куда попадут: в какой ад, к каким зверям, чертям. Бог, по мысли художника, подскажет предел, за который нельзя заходить. Шок был направлен на познание греха ради познания человека. Главная же тема шока возникла, конечно, когда искусство обратилось само на себя. Трудно сказать, когда это было: возможно, это были 50–60 годы XIX века, когда началась осмысленная художественная борьба. Возможно, все началось с Дюшана, когда ему надоела «стилистическая возня»: он поставил свой писсуар как конец игр, как реальный шок, как снижение самого понятия хай-ап. Борьба с высоким была любимым шоком, которым занималось искусство.

Помню, мы делали выставку AES+F, это была самая модная группа художников. Она и сейчас модная, но 10 лет назад была на вершине. Китайская девочка (скульптура AES+F «Китайская девочка верхом на динозавре» — прим. «Бумаги») стояла тогда прямо напротив памятнику Александру III. Никаких политических аллюзий в голову прийти не может. Но вдруг я вижу по телевизору, как начальник отдела по вывозу ценностей говорит, что это вызов нашей государственности, выпад против государя-императора — китайская девочка и так далее. Александр III форсировал государственность, которую большевики ненавидели, теперь после Михалкова (после выхода фильма «Сибирский цирюльник» — прим. «Бумаги») он стал потрясающим человеком.

Конечно, у нас были свои мастера борьбы с высоким. Сергей Бугаев заклеил бинтом классическую античную репродукцию, забинтовал, в этом есть большой смысл. Он делал довольно интересные манипуляции с флагами, не оскорбляя символику и генеалогию. Просто добавил в коктейль элемент алогизмов.

Еще 20–30 лет назад многих ужасно клинило, особенно на академической живописи. Я помню поколение, которое все воспринимало серьезно. Когда проходила одна из первых выставок Евгения Михнова-Войтенко (тогда их никто не знал, сейчас покупают за большие деньги), за 3 рубля можно было купить два метра такого андеграунда. Либеральные тетушки сделали выставку его абстракций во Дворце культуры — ну ничего страшного. Но вдруг порядочный живописец, не какой-нибудь конъюнктурщик, народный художник, всю жизнь писавший пейзажи, говорит: «Неужели вы не видите здесь?». Все обалдели, я говорю: «Что?». Он: «Это ведь портрет Троцкого!».

Так вот, нет предела шока. И это тебе не прибивать свои причиндалы на Красной площади. Этот внутренний шок растет из души. Такие задумчивые честные художники были зомбированы; работу, которую сейчас считают классической, воспринимали очень остро.

Самое распространенное шокирующее — это религиозность (мое, кстати, самое нелюбимое). Разного качества, разной степени ума. Если вспомните, у Булгакова в «Белой гвардии» поэт, больной сифилисом, голодный, холодный. «А когда ты написал богохульческие стихи?» — «О господи, прости меня, разве я думал, что так будет!». В западном искусстве появляется такое явление — богохульство как норма. Позднее богохульствовать начинают китайцы. Но они никого не обижают: шуточки, весело, ничего жесткого у них нет, продаваемые вещи на свою аудиторию, для своих миллиардеров.

На поле религиозности вполне можно делать шокирующие, неприятные, но умные вещи. Знаменитый образ Саши Косолапова «Христос и кока-кола» — это на грани. Я человек малорелигиозный, но боюсь кого-то задеть.

Конечно, страшнее всего вещи с прямыми политическими аллюзиями, как, например, шахидка Олега Кулика — страшноватая вещь. Когда мы переходим от православной религии к иным, это страшнее. Тео ван Гог снял фильм про угнетение женщин в Европе. Его убили через несколько месяцев. Айдан Салахова сделала из черного мрамора женщин, у них видны куски обнаженного тела. По просьбе Алиева это работы были выброшены. Она плакала. Я не вижу ничего оскорбительного, вещь с какой-то энергией, но люди боятся.

Да, самое опасное — это политика. У Мамышева-Монро были образы всех членов политбюро. Я помню, как его первые выставки, когда он приходил декольтированный, как Мерлин Монро, и настолько это было выразительно, что даже бабники посматривали. Очень интересный, гений. Он высмеивал американских президентов, Усаму бен Ладена — гениальный притворщик.

Искусство довольно беспомощно, оно не обижает, им пользуются. Советский художник-реалист в конце жизни в перестройку нарисовал на гигантском полотне убитую жену — это обалдеть! Это какой документ! Он думал, что уже все разрешено.